О САМОМ ГЛАВНОМ
В аллеях не подметали, и листья, бронзовые, с каким-то необычайным отливом, завалили скамейки. Октябрьский ветер неохотно тащил их по траве. Сокольнический парк был удивительно красив. Красив именно своей запущенностью, тишиной, безлюдием. Аркадий Георгиевич видел и Булонский лес, и Таллинский кадриорг, но они даже в сравнение не шли с Сокольниками.
Почему-то для него Москва всегда ассоциировалась именно с этим парком. А в общем в этом ничего удивительного не было. Первые свои акварели в Москве он писал здесь и чемпионом России стал тоже здесь. И на чужбине, долгими ночами думая о Москве, Аркадий Георгиевич вспоминал именно этот заваленный листьями, с покосившимися скамейками парк.
В Таллине в его комнате висела на стене литография с картины Левитана «Осень в Сокольниках». И когда становилось совсем невыносимо, когда приступ тоски был особенно силён, Харлампиев смотрел на знакомую аллею, скамейку, деревья, и казалось, они оживали; и не было комнаты с большим «венецианским» окном, и не было мрачного неба с тяжёлыми тучами за ним…
Если в Париже Россия казалась недосягаемо далёкой, то в Таллине она была совсем рядом. Пешком пройти — и Луга. Русский маленький город, с кирпичным лабазом на площади, собором, деревянными мостками тротуаров.
Только в Таллине Аркадий понял, что такое приступ ностальгии. Болезни, которая иначе называется тоской по родине.
Он приехал в Таллин в конце августа. Вышел из вагона на перрон маленького, словно игрушечного, вокзала.
Дождь, больше похожий на пыль, немедленно покрыл лицо, руки, одежду, будто по тебе провели влажным полотенцем. Город показался ему мрачным и неуютным.
Утром, выйдя из гостиницы, он увидел совсем другой город. Дождя не было, северное солнце, яркое и холодное, осветило город. Он был похож на выпуклые немецкие новогодние открытки: узенькие улицы, кованые решётки, стрельчатые башенки домов.
Аркадий шёл по чистеньким тротуарам и думал: сколько же придётся ему задержаться в этом городе?
Бюро регистрации иностранцев находилось на улице Пялк. Перешагнув порог, он сразу же понял, что Бюро не что иное, как филиал охранки. Чиновник в зелёном мундире внимательно прочитал его документы.
— Минутку, господин Кольберг, — чиновник забрал бумаги и вышел в соседний кабинет. Аркадий остался один. Он сел на деревянный, до блеска вытертый диван. В комнате тихо, только муха остервенело бьётся о стекло. Аркадий закрыл глаза. Внезапно он почувствовал чей-то взгляд. В дверях стоял высокий мужчина в хорошо сшитом сером костюме. Он внимательно разглядывал Аркадия. Аркадий сразу определил, что перед ним бывший офицер. Была в этом человеке какая-то неуловимость примет. Осанка, разворот плеч, подбородок, властно вскинутый вверх…
— Простите, господин Кольберг, вы давно прибыли из Франции? — спросил вошедший по-русски.
Аркадий внутренне весь сжался. Вот она, ловушка!
— Что вы сказали, мосье? — растерянным тоном спросил он по-французски.
— Я спрашиваю вас, давно ли вы изволили покинуть Париж?
— Мне очень жаль, мосье, но я не говорю по-эстонски.
— Простите, — на этот раз с хорошим французским произношением.
Аркадий поклонился молча. Молодой человек повернулся и вышел. Аркадий подошёл к барьеру, перегораживающему комнату, положил на него трость и шляпу.
Да, родной язык придётся на время забыть. Этот хлюст наверняка переодетый белый контрразведчик.
Но что ему надо?
— Господин Кольберг, — в комнату опять вошёл чиновник в мундире, — мы разрешаем вам находиться на территории Эстонии ровно год. Но вы должны сообщить властям о роде ваших занятий.
— Я совладелец Ревельского…
— Простите, но такого города нет. Есть Таллин.
— Прошу прощения, дурная привычка. Так я продолжаю. Я совладелец Таллинского «Бокс-клуба», компаньон господина Вагнера.
— Ваш капитал составляет какую сумму?
«Эх, врать так врать», — весело подумал Аркадий.
— Восемьсот тысяч франков.
— Ах так, — чиновник встал и почтительно протянул документы Аркадию.
— Мерси, мосье, — Аркадий положил на барьер стофранковую бумажку.
Чиновник выскочил из своей отгороженной конуры и подобострастно распахнул дверь.
На улице «обладатель капитала и совладелец» «Бокс-клуба» тяжело вздохнул. Он отдал этому дураку одну восьмую своего капитала. В кармане осталось всего семьсот франков.
Аркадий поправил шляпу, и посвистывая, пошёл в кафе обедать.
Так началась его жизнь в Таллине. Спокойная, размеренная. Дни были удивительно похожи друг на друга. Деньги Аркадий зарабатывал в «Бокс-клубе». Тренировал и выступал сам. Казалось, что ничто не может потревожить спокойного, размеренного существования.
А где-то, всего в двухстах километрах, гремела война. На всём протяжении от Балтики до Тихого океана гудела земля под копытами коней. Шла гражданская война. Аркадий стремился туда. Но слишком бдительно охранялась граница маленькой буржуазной Эстонии. Слишком бдительно.
Только через три года удалось ему попасть на родину. Друзья сказали Аркадию, что в Берлин приехал Николай Ильич Подвойский, и Харлампиев решил непременно встретиться с ним. Встреча состоялась…
А потом было ощущение острого счастья, когда на станции Негорелое он увидел большую арку, украшенную зеленью и надписью «РСФСР». На каком-то полустанке Аркадий спрыгнул на горячий от солнца, пахнущий мазутом песок. Сразу за насыпью начиналось поле. Обыкновенное русское поле, поросшее ромашками и одуванчиками. Аркадий глядел на поле, на близкий лес, слушал, как сверещат кузнечики, и только сейчас понял, что он дома. Понял и заплакал.
…Какой-то человек прошёл по аллее, покосился на этюдник, на пожилого мужчину, сидящего с закрытыми глазами. Покосился и зашагал дальше. Мало ли чудаков приходит в Сокольники, особенно художников!
Аркадий Георгиевич посмотрел на часы. Времени до начала тренировки оставалось вполне достаточно.
Сразу же после приезда на родину Аркадий Георгиевич начал преподавать бокс на курсах Всевобуча. Бокс входил как одна из дисциплин в общий комплекс физического воспитания будущих командиров.
Харлампиеву нравились его новые ученики. Крепкие, румяные парни. Они чем-то напоминали ему ребят из смоленской боевой дружины. Но преподавание бокса, к сожалению, ограничивалось только тренировками. Соревнований не было.
А соревнования были нужны. Необходимо, чтобы бокс стал популярен. Только тогда молодёжь сможет его понять и оценить. Московский кружок бокса находился в подвале маленького дома на Мясницкой. Аркадия Георгиевича встретили с почтением. Ещё бы, человек познавший бокс в совершенстве, боец, чьё имя хорошо известно в Европе! Конечно, оборудования не было никакого. Только самодельные мешки висели под потолком. Но перчаток было много. Трофейные. Их бросили в Мурманске интервенты.
В тренировочном зале у стены, выкрашенной белой краской, стоял худощавый светловолосый боксёр. Два человека за его спиной устанавливали рефлектор.
— Это ещё зачем? — удивился Харлампиев.
— Сейчас будет бой с тенью.
— То есть как?
— Боксёр будет драться со своей тенью.
— Подождите. При чём здесь своя тень? Бой с тенью — это термин. Это прежде всего бой с воображаемым противником. Это импровизация, взлёт фантазии, творчество боксёра.
После этого случая Харлампиев твёрдо решил написать первую советскую книгу о боксе.
И он написал её. И профессиональные встречи организовал. Встречи, на которые могли приходить все желающие. Много было работы. Тем более что Аркадий Георгиевич работал в театре Массового действия, был одним из инициаторов «Общества строителей международного красного стадиона», стал одним из пионеров советского альпинизма.
Но всё же бокс для него был главным. А новый вид спорта постепенно завоёвывал позиции.
Прошло первое первенство Москвы, потом страны. Впервые советские боксёры уехали за рубеж, в Латвию. Об их блистательной победе долго писали газеты.
Вскоре бокс стал таким же равноправным видом спорта, как футбол и теннис. В СССР появились боксёры с мировыми именами: Виктор Михайлов, Константин Градополов, Иван Богаев.
Тогда-то и решено было создать при институте физкультуры кафедру бокса. Харлампиева пригласили руководить ею. Секция института не принимала участия в соревнованиях. По городу пошли самые разнообразные слухи. Сводились они к одному: «Старик» не пускает на тренировки репортёров, боится, чтобы не узнали его «секретов». А Харлампиев просто считал, что его ребята ещё не готовы. Рано им выходить на большой ринг и раздавать газетные интервью. Рано. Но сегодня он решил сразу покончить с разговорами. Он примет репортёра.
* * *
В зале пахло кожей и свежестью.
Он впервые попал в боксёрский зал. Да и бокс до этого видел только на картинке в какой-то английской книжке. Для него всё ещё было в новинку, даже его работа. Заведующий отделом информации «Вечёрки», взъерошенный, охрипший от ругани по телефонам, долго рассматривал его направление. Потом вздохнул и дал первое задание.
— Гроб. Пустое дело, — сказал ему кто-то из старых репортёров, — с Харлампиевым ничего не выйдет. «Старик» не любит нашего брата.
И вот он сидит в зале, на дверях которого табличка: «Зал защиты и нападения», и ждёт доцента кафедры бокса института физкультуры старшего тренера Аркадия Георгиевича Харлампиева.
Зал поразил его обилием непонятных вещей и зеркальными стенами. Иногда он казался ему фантастическим садом. Огромные кожаные плоды, круглые, грушеобразные, цилиндрические, свисали с потолка, зеркала бессчётно повторяли их, и границы этого фантастического сада терялись в искусственном горизонте.
Он взглянул на часы. Ему сказали, что «Старик» никогда не опаздывает. Три. Он поднял голову и увидел, что к нему со всех концов зала идут пятеро седых, подтянутых Харлампиевых. Он на секунду замешкался, выбирая одного, живого, главного, и, наконец найдя, пошёл к нему навстречу.
— Здравствуйте, молодой человек. Мне сказали, что вы боксёр и хотите заниматься в нашей секции.
На него смотрели добрые светлые глаза, и ему вдруг стало нестерпимо стыдно за свою ложь. И краснеть он начал пятнами, как в детстве, когда его уличали в чём-то нехорошем. И тогда он проклял мысленно своих советчиков из длинной репортёрской комнаты и, путаясь в словах, запинаясь, рассказал всё как есть. Рассказал, кто он и зачем пришёл сюда.
Харлампиев слушал не перебивая. И глаза его оставались по-прежнему бесстрастными, светлые глаза на загорелом моложавом лице. Лице гладиатора, ушедшего на покой.
И когда он думал, что пропал, что его выгонят в шею отсюда, из зала, Харлампиев вдруг рассмеялся и сел на длинную лавку у стены.
— Значит, я боюсь репортёров, не пускаю их на тренировки, берегу тайны ремесла.
— Да, — он ещё больше покраснел и решил сам бежать из зала немедленно, сию же секунду.
— А если не секрет, кто вам это сказал?
— Тайчер, наш репортёр.
— Это тот, который подписывается И. Тай?
— Да.
— Ну, его я действительно выгнал лет пять назад из зала. Да сами подумайте! Не знаю, помните вы или нет, бокс у нас решили запретить. Гублит переусердствовал. Так он пробрался к нам на тренировку, а потом в «Вечёрке» написал, что, мол, бокс — мелкобуржуазная игра. Именно игра, и не к лицу пролетарию бить товарища по классу. А нам тогда каждое печатное слово было дорого необычайно. Ожидали от него поддержки, и вот тебе…
— Но я собираюсь писать о другом.
— Я понимаю, и время другое. А насчёт секретов… Так у меня их просто нет! На тренировке может присутствовать любой. Если хотите…
— Конечно! Конечно, хочу!
— Вот и хорошо. Ну а в боксе вы, естественно, ничего не понимаете?
— Да, — он сокрушённо вздохнул.
— Не всё сразу. Настанет время — поймёте.
Тренировка начиналась в пять. У него был почти час в запасе. И репортёр ходил по институту, как ходят по новой земле, открывая для себя новые, совершенно неизвестные формы жизни. Оказывается, здесь футбол был не просто игрой — он был наукой. Об этом рассказывали диаграммы, чертежи, плакаты.
Так он ходил по коридорам, и каждая комната была для него откровением. А потом он опять пришёл в зал с зеркалами. Пришёл и стал ждать.
Ближе к пяти зал наполнился молодыми, крепкими парнями и их зеркальными двойниками.
В пять в зал вошёл «Старик».
— Все? — спросил он, поздоровавшись.
— Все! — ответили боксёры.
— Ну и прекрасно. Константин Васильевич, давайте начинать, — обернулся он к своему помощнику.
Он думал, что тренировки — это бой. Сейчас «Старик» наденет перчатки и начнёт драться со всеми вместе и с каждым в отдельности. Но всё было проще. Парни выстроились в шеренгу, как школьники на экскурсии.
— Тема нашего сегодняшнего занятия — удар, — начал Харлампиев чуть глуховатым голосом. — Как вы думаете, две руки сильнее одной?
— Конечно, — в строю засмеялись.
— Тогда прекрасно. Саша, — Харлампиев поманил к себе высокого плотного парня, — Саша, пожалуйста, ударь по мешку двумя руками сразу.
— Двумя, — парень улыбнулся, — пожалуйста.
Он подошёл к мешку и внезапно с силой выбросил вперёд две руки, сплетённые в кистях. Со стороны движения его выглядели необыкновенно нелепыми, Саша потерял равновесие и шлёпнулся рядом с мешком.
Зал задрожал от хохота.
— Напрасно смеётесь, — Харлампиев повернулся к ученикам. — Ни один из вас не сможет удержать равновесие при такой ситуации. Но и эффект такого удара мизерный. Вы, конечно, обратили внимание, что мешок едва шевельнулся? Обратили? Так вот смотрите.
Харлампиев, чуть прихрамывая, подошёл к мешку. Вот он сделал шаг вперёд и резким, почти неуловимым, движением заставил гулко ухнувший мешок медленно закачаться.
— Вы должны понять главное — механику движений боксёра. Помните, что нанесение удара — целая цепь взаимосвязанных движений. Вы должны переносить тяжесть тела с одновременным движением руки вперёд. Но делать это так, чтобы локоть остался на том же месте, где раньше был кулак при исходном положении.
Харлампиев подошёл ближе к строю, помолчал.
— Помните, что удар зависит от одновременности поворота плечевого пояса, движения плеча и предплечья. Это основные слагаемые удара. А от того, как вы их сможете сложить, и от скорости зависит ускорение, определяющее силу удара.
В этот день никто не вышел на ринг. Боксёры работали перед зеркалами. Удары. Десятки, сотни одинаковых однообразных движений. Так прошёл этот вечер. Обыкновенный учебны день секции бокса школы тренеров.
И он написал об этом. И о том, что снаряды напоминают фантастические плоды, и о старике, похожем на гладиатора, ушедшего на покой, и о великом смысле однообразия движений. Писал он всю ночь, примостившись за кухонным столом. Писал и слушал, как капает вода из испорченного крана.
А утром завотделом вычеркнул всё — и плоды, и гладиатора, и движения. Он оставил маленькую информацию о том, что секция бокса под руководством тов. Харлампиева готовится к предстоящему первенству Москвы.
Аркадий Георгиевич прочитал коротенькую заметку и пожалел молодого, наивного репортёра. Но он всё же вырезал её и спрятал в архив.
Его домашний кабинет был тесен от книжных полок, папок, мольбертов и акварелей. Жена не заходила сюда, здесь было его царство. Царство диаграмм, анатомических атласов и рукописей незаконченных книг. Здесь он работал ночами.
Работал беспощадно, не обращая внимания на усталость и головную боль.
Аркадий Георгиевич торопился, ему необходимо было наверстать время, так бесцельно растраченное за границей.
Предстоящие соревнования не радовали его. Ребята были совсем не готовы. Правда, они кое-что умели, но это совсем ничтожно по сравнению с тем, что он хотел дать им. Он так и сказал в Комитете по делам физкультуры, но начальство решило наоборот. Послали комиссию, та пришла в восторг, и в результате обязательная явка на соревнования. Он, конечно, верил в своих ребят. Коля Штейн, Лёва Темурьян и Саша Постнов уже вполне сложившиеся боксёры. Но Королёв?
То, что этот парень не рождён боксёром, было ясно сразу же, но он всё-таки взял его. Пусть себе занимается, раз любит бокс. Взял и забыл о новичке на некоторое время: слишком много других было дел — поважнее!
Только сейчас, в тридцатых годах, бокс стал полноправным. Таким же видом спорта, как лёгкая атлетика или волейбол. Вето, которое наложили на него некоторые, чересчур ревнивые, поборники «пролетарской культуры» из гублитов в середине двадцатых годов, сильно затормозило его развитие.
Газеты навалились на пропагандистов нового вида спорта, обвинив их во всех смертных грехах. Ринги из парков перекочевали в подвалы, но всё равно молодёжь любила бокс и занималась им. Только после дискуссии в «Вечерней Москве», после того, как компетентная комиссия доктора Непомнящего познакомилась с работой боксёрских кружков и секций, бокс был вновь официально признан и занял подобающее место.
Все эти годы Харлампиев ходил хлопотал, писал письма. Вернувшись в Москву из Эстонии, он мог бы, конечно, спокойно заняться живописью или писать себе декорации для театров и жить совсем неплохо. А вместо этого он «дрался» с ханжами из гублита. Дилемма, вставшая перед ним, требовала немедленного разрешения: живопись или бокс? Он выбрал бокс, выбрал потому, что чувствовал, что именно в нём он нужен больше.
И вот звание доцента кафедры бокса в институте физкультуры и секция. А тебе уже за пятьдесят и на твоих плечах всё — теория, практические занятия, хозяйственные заботы. Правда, есть прекрасный помощник — Константин Градополов. Если бы не он, то неизвестно, встала бы секция на ноги вообще.
Работы у Харлампиева было выше головы. И кафедра, и секция, и новая книга. Но главное, конечно, секция. Тренировки — главное. На них все были равны — чемпион Москвы Иван Богаев и совсем «зелёные», такие, как Коля Штейн, Лёва Темурьян, Вася Чудинов. Секцию он организовал не просто как спортивный кружок. Планы были большие, она должна была стать основой будущей школы тренеров.
Вот почему не до новичка ему было. Заела «текучка».
Только как-то вечером, после занятий, подошёл к нему Градополов, сел рядом.
— Аркадий Георгиевич, а ведь этот новенький — талант, самородок.
— Какой новенький? А, Королёв, кажется?
— Да, Королёв.
— Так чем он вас так поразил, Костенька?
— А вы сами посмотрите его.
— Считаете, что это интересно?
— Необыкновенно. Конечно, техники никакой, но удар, реакция с ума сойти! Полная неожиданность!
Следующий вечер в зале он стоял и смотрел, как Королёв работает с «мешком». Удары действительно были необычайно быстрыми и резкими. После каждого обшитый дерматином мешок кряхтел, словно собираясь лопнуть по швам.
Новичок работал ритмично: правой, левой, правой, левой. Только напряжённый белёсый затылок да неестественно застывшая спина выдавали его волнение. Королёв знал, что сам «Старик» следит за его работой, и поэтому очень старался.
— Стоп, Коля, — он подошёл, взял его руку, нащупал пульс. Ровный, и дыхание ровное. Словно это не он только что яростно колотил дерматиновый обрубок. — Давай на «лапах» попробуем.
Да, действительно. Чертовская реакция! Удар. Ещё, ещё… Пусть привыкнет к положению рук.
— Быстрее.
Теперь в последнюю долю секунды «лапу» чуть левее.
Попал!
Опять! Всё время достаёт!
Снова «лапу» влево.
Неуловимым движением Королёв заваливал корпус в сторону и изменял траекторию удара, «доставал» его руку в самых невероятных положениях.
Ну и удар же у него! Резкий, отбрасывающий «лапу» далеко в сторону, вызывающий нестерпимый зуд в ладонях.
— Так, хорошо. Хватит. Пойди отдохни.
Он смотрел вслед новичку. Видел его могучий торс, тяжёлые ноги футболиста и видел, что за его неподвижностью таится могучая сила, готовая в любой момент распрямиться победно и сильно.
И всё-таки он боялся. Драться с Виктором Михайловым тяжело. Победить его почти невозможно. Михайлов очень опытный, расчётливый и холодный боец. Что для него Королёв?
А если Королёв после первого же поражения совсем уйдёт из бокса? Но этого не может быть! Да и он не позволит ему уйти. Бокс — призвание Николая.
Цирк гудел… Бокс за сравнительно короткое время приобрёл столько поклонников, что вполне мог конкурировать с футболом.
Сегодня станут известны имена новых чемпионов Москвы. Первые финальные бои принесли большую радость Харлампиеву: Лёва Темурьян и Вася Чудинов стали чемпионами.
Команда судьи: «Секунданты, за ринг!» Гонг. Бой.
Значительно легче, когда проигрываешь сам. Это потому, что не видишь бой со стороны. Не видишь своих ошибок. А вот когда тебе пятьдесят и за спиной больше сотни боёв, то сидеть у канатов почти невозможно… Уже после первого раунда известен исход встречи. Он видел ошибки Николая, а главное, знал, какие он ещё сделает.
У Михайлова, конечно, превосходная техника. Он начинает атаку продуманно, чётко, красиво. Ничего лишнего. Талантлив. Безусловно талантлив.
Очень обидно смотреть, как бьют твоего ученика. Кажется, что бьют тебя. Но что делать, если человек на ринге за одну минуту забывает всё, чему учишь его долгие месяцы!
Ну вот, пожалуйста! Зачем Николай идёт в атаку? Это же глупо. Идёт открытый. С одним только желанием достать противника. Достать во что бы то ни стало.
Интересно, достанет?
Вот он бьёт левой и сразу же правой. Еле заметным движением руки Михайлов парирует удар.
Зачем же Коля продолжает атаку? Зачем лезет? Сейчас, наоборот, нужно уйти в защиту, выжидать.
— Ну зачем ты лезешь? — вдруг крикнул Харлампиев.
Всё правильно, рефери делает ему замечание. На старости лет перестал держать себя в руках.
А он опять атакует. Неумело. Как щенок, который бросается на велосипедиста.
Левой в корпус и сразу же правой в челюсть. Опять мимо! Удар! Промах. Ещё удар! Мимо… Сейчас Михайлов начнёт атаку. Держись, Коля!
Левой в челюсть. Попал! Ещё! Ещё!
Почему же Коля не падает? Всё-таки он молодец! Мало кто может устоять против знаменитого михайловского крюка левой.
А Михайлов всё бьёт и бьёт.
Силы у Королёва на исходе. Молодец! Шатается, но пытается атаковать.
Хватит.
Аркадий Георгиевич бросил полотенце на канаты. Всё. Отказ от боя.
— Снимите полотенце! Буду драться!
Королёв опустился на табуретку.
— Снимите!
— Всё, Николай, бой кончен.
Улыбающийся Михайлов подошёл к Николаю, пожал руку. Что-то говорит, но Аркадий Георгиевич не слышит — уж очень цирк шумит.
— Ввиду явного преимущества Виктора Михайлова бой прекращён.
Слова рефери тонут в громе аплодисментов.
И хотя он видел и знал, чем кончится бой, всё же в глубине души он надеялся на чудо. Надеялся, что, может быть, Михайлов ошибётся и пропустит всего один удар. И тогда победа. Правда, грубая, но всё же победа. Победа силы над умом и техникой. И хотя умом Харлампиев и восставал против такой победы, но сердцем желал её мучительно и страстно.
Они идут по бульвару, по дорожкам, сырым от недавнего дождя. Идут и молчат. А что он может сказать ему? Утешить можно только одним — победой.
— Ты не грусти, Коля. Это, конечно, плохо, когда тебя бьют. Но ты проиграл Михайлову.
— Я всё равно его побью, — Харлампиеву показалось, что Коля всхлипнул. — Побью.
— Конечно. И я верю в это. Ты просто обязан победить его. Но помни, нокаутировать — это ещё не значит победить.
— Я вас не понимаю, Аркадий Георгиевич, — Королёв остановился. — А как же можно тогда победить?
— Как? — Харлампиев усмехнулся. — Ты должен прежде всего победить опыт, волю, ум противника. Боксёр обязан показать прежде всего своё моральное превосходство.
Они помолчали, пережидая, когда пройдёт немилосердно дребезжащий трамвай.
— Помни, Николай, у тебя большое будущее. Но мне хочется, чтобы ты был не только хорошим бойцом, но и тактиком. Нужно думать всегда, даже на ринге, под градом ударов. Нужно думать перед боем и после него. О противнике надо знать всё. Не только его вес, рост, силу, но и его характер, его склонности. А что ты знаешь о Михайлове?
Николай молчал. Он перестал понимать тренера. О чём говорит «Старик»? При чём здесь кругозор? В театр ему, что ли, ходить вместе с Михайловым! Вообще он какой-то странный стал. Ввёл вместо последнего часа занятий литературу. Они же хотят стать боксёрами, а не писателями! Зачем им всё это? Просто чудит «Старик». Чудит и всё.
* * *
— Если хотите жить, то забудьте думать о боксе, — сердито сказал врач, — полный покой.
Аркадий Георгиевич слышал, как хлопнула дверь в прихожей, как тяжело вздохнула жена. Он лежал в кабинете, среди любимых, до боли знакомых вещей. Только сейчас они не радовали его. Слишком уж они напоминали о той, другой, жизни, в которой не было врачей, запаха лекарств и боли, пронизывающей сердце.
В той, другой, жизни осталось всё самое дорогое. Живопись, бокс, работа и неоконченная книга. Самая главная! Как мало он сделал за эти четырнадцать лет! Почти ничего из того, о чём думал в тот холодный берлинский день. Он сидел в холле гостиницы «Кайзерхоф», смотрел на дождевые потоки в зеркальном стекле, на сотни зонтиков унылых и чёрных, сутолоку машин на Фридрихштрассе.
Он ждал Подвойского. Ради встречи с ним Аркадий согласился драться с каким-то немцем. Лишь бы приехать в Берлин и поговорить с Николаем Ильичём.
До того трижды он — пытался перейти советско-эстонскую границу и однажды совсем было уже перешёл. Но вдруг грохнул выстрел, и потом он почти десять часов отсиживался на болоте, слушая лай собак и перекличку эстонских пограничников.
А жить в Эстонии он больше не мог. Иногда ему казалось, что он может сойти с ума в чистеньком Ревеле, похожем на яркую рождественскую открытку.
Он так волновался, что почти не мог говорить. А Николай Ильич успокаивал его и улыбался. А через неделю они уехали в Москву. И были слёзы радости от встречи с Россией на первой пограничной станции и много чего было, о чём сейчас приятно вспомнить.
Жизнь Москвы, лихорадочная, деловая, торопливая, сразу захватила его, забрала всего полностью.
В этом городе осуществлялись самые фантастические проекты. И он брался за любое дело, лишь бы в нём был элемент творчества и новизны.
Всё было: бокс на курсах Всевобуча преподавал и над книгой работал, а потом отдал себя всего без остатка — всю энергию, талант, ум. Начал вместе с Крыленко создавать театр Массового действия. Какие планы рождались, какие замыслы! Театр должен был выйти на улицу. Тротуары и мостовые, парки и скверы — вот новые подмостки нового пролетарского театра.
Его ругали старые друзья-художники. Они не могли ему простить, что он так внезапно ушёл из живописи.
— Ты испугался, — говорили они, — испугался конкуренции. Ты не хочешь расти. Тебя испортил Париж.
Он молчал, молчал и улыбался. И это ещё больше распаляло их, и они ещё сильнее ругались и спорили.
А он не ушёл из живописи. Он был и оставался художником. Только считал, что не обязательно целый день ходить с этюдником по городу.
Теперь он рисовал в высокогорных экспедициях. Вместе с сыновьями первым начал прокладывать дороги в горах. Он стал пионером общества «Пролетарский туризм и альпинизм». Там нельзя было не рисовать. Он помнит первое утро на высоте. Розовели вершины гор. Внизу плывут облака. Солнце приходит сначала сюда, на вершину, а потом уже опустится до облаков.
Он рисовал снег, розовые облака, лучи солнца. Он рисовал туров-проводников. Умных животных, идущих впереди людей и ищущих трещины. Рисовал старых сванов, лёгких и гордых, похожих на орлов. Но самыми удачными были последние Памирские зарисовки. Серия карандашных портретов киргизов и пограничников. Он показал её друзьям-художникам. И они смотрели, поражённые ясной и живой силой его рисунков.
Его поздравляли, начали хлопотать о выставке. Но как-то на тренировке ему вдруг не хватило воздуха и словно чей-то кулак ударил по сердцу. Он задохнулся, увидел, как замелькали в зеркалах испуганные лица, увидел и упал.
А вечером к нему пришли ребята. Ещё возбуждённые после боя, с сумасшедшими радостными глазами. Он поздравил их со званием чемпионов СССР.
— Только не думайте, что вы законченные мастера. Вам ещё работать и работать. Цели у вас большие. Первенство Европы, мира. Я верю, что мировой ринг будет за советскими боксёрами.
Говорили все сразу. Разговор висел над комнатой, весёлый, радостно возбуждённый, и перед глазами «Старика» вставали неуклюжий тяжеловес Ануфиков, противник Коли Королёва, Лёва Темурьян, забывший от волнения забинтовать руки…
«Старик» лежал на спине и слушал. Постепенно он перестал следить за разговором. Сегодня он был по-настоящему счастлив, так бывает счастлив человек, совершивший долгий, трудный подъём и наконец увидевший внизу облака, а над головой огромное, ничем не закрытое солнце.
notes
