— Я понимаю, понимаю. Но, если честно, ничего не понимаю в специфике вашей, только по тону чувствую, что больной на поправку идет. — Данилов пододвинул стул к столу главврача. Стул противно, по-поросячьи взвизгнул. Данилов поморщился. — Когда он сможет говорить, вот что для меня главное.

— Как вам сказать, — врач посмотрел на Данилова, потом перевел взгляд куда-то за его спину, — ожоги. Сильные ожоги. Плюс, конечно, элемент симуляции имеет место быть.

— Что? — удивился Данилов.

— Имеет место быть, присказка такая, — врач усмехнулся, — ждите.

— Да поймите вы меня...

— Я не бог, хотя понимаю вас отлично. Вам нужно, чтобы «мотоциклист» заговорил? Так? Нет, вы мне ответьте.

— Так.

— Прекрасно, — врач вытянул перед глазами руки и начал внимательно рассматривать их, — он не транспортабелен пока.

— А это вы к чему?

— Возможно, вы захотите забрать его к себе. Возможно, ваши врачи, ваши методы...

— Доктор, — сказал Данилов почти шепотом, — вы же интеллигентный человек, о чем вы, доктор? Какие методы? Кто наговорил вам этой ерунды? У нас работают точно такие же врачи, как и везде. Эх, доктор, доктор.

Данилов откинулся на спинку, и стул опять пронзительно взвизгнул. Главврач опустил руки, помолчал и сказал тихо:

— Не раньше чем через пять дней.

— Что же делать? Против науки не попрешь. — Данилов встал, протянул врачу руку: — Значит, буду надеяться.

— Надейтесь.

Прежде чем выйти на улицу, Иван Александрович прошел к комнате, в которой лежал «мотоциклист». У дверей дежурил милиционер.

— Ну как? — спросил его Данилов.

— Да все так же, товарищ начальник.

Данилов немного постоял, посмотрел на плотно закрытую дверь палаты и, козырнув вытянувшемуся милиционеру, пошел на выход. Вчера из Москвы прислали данные на «мотоциклиста» — Виктора Степановича Калугина 1910 года рождения, по профессии шофера, уроженца города Дмитрова Московской области. В справке значилось: что: «Калугин Виктор Степанович судим дважды: в 1930 году по статье 166 УК РСФСР и в 1938 году по статье 86».

Итак, он судим дважды: первый раз за кражу лошадей, короче, за вульгарное конокрадство, второй раз — за браконьерство с отягчающими вину обстоятельствами. В общем, обе судимости слабы. Настоящим рецидивистом, судя, конечно, по ним, назвать его нельзя. Но кто знает, что стоит за последней судимостью? Данилову часто приходилось сталкиваться с людьми, совершавшими убийство и попавшимися на карманной краже. Год отсидел, замел следы и вернулся, а то главное, чего он боялся, осталось нераскрытым. Возможно, Калугин пошел пострелять лося специально, с явным намерением отсидеть свои положенные полгода. Кто знает. Конечно, будь время, можно было бы поднять прошлые дела, посмотреть внимательно. Но не было у него этого времени. Совсем не было. Ежедневные допросы Дробышевой пока ничего не дали. Она твердо стояла на своем или действительно ничего не знала, что, кстати говоря, Иван Александрович считал самым вероятным.

Два дня они с начальником райотдела и Орловым прикидывали, где приблизительно может находиться база банды, не просто прикидывали, а даже проверили все подозрительные места, но там ничего не было. Перед глазами Данилова все время стояла карта района, вернее, той ее части, где руководила гражданская администрация. В полосе дислокации войск тоже все было проверено.

Данилов не заметил, как сошел с тротуара и зашагал по мостовой. Только скрип тормозов за спиной вернул ему ощущение реальности. Он обернулся: в нескольких шагах за его спиной стояла горячая от бега машина. Шофер открыл было рот, но, увидев ромб, сглотнул, подавился не успевшим вырваться словом.

— Виноват, товарищ комбриг, разрешите проехать.

— Ты чего же не дал сигнала?

— Да он у меня не работает.

— Почему? — и тут Данилов увидел огромную заплату на радиаторе.

— Да вот, осколком немного покалечило, а вы, случаем, не заболели, товарищ комбриг, может, подвезти?

— Все в порядке, проезжай.

Машина, прижавшись к тротуару, объехала Данилова, шофер еще раз из окна опасливо покосился на командира милиции в непонятно высоком чине и, с треском переключив скорости, скрылся за поворотом.

Улица опять опустела. Она была провинциально тихой и пыльной. Над райцентром повисла жара. Раскаленный воздух дрожал под поникшими, со скрученными листьями деревьями. В такую погоду портупея особенно жмет плечо, кобура особенно тяжела, сапоги раскалены, гимнастерка режет под мышками и фуражка давит голову, как обруч.

В такую погоду не хочется ходить по улицам. Ничего не хочется, даже думать.

Данилов снял фуражку, вытер вспотевший лоб. Из-за постоянного недосыпа и чрезмерного количества папирос сердце билось натуженно и неровно, казалось, что кто-то сжал его рукой, и оно пытается освободиться. Боли не было, и это пугало еще больше. Приходило непонятное паническое ощущение. Справиться с ним Иван Александрович не мог. Правда, врач, у которого он был месяц назад, объяснил ему, что подобное ощущение теперь будет постоянно преследовать его, но разве от этого становилось легче? Как всякий волевой человек, он мог почти всегда спокойно управлять своими чувствами. Людей абсолютно бесстрашных не существует. Их выдумали писатели и журналисты. Данилов считал, что храбрость — это четкое выполнение своего служебного долга. Он боролся с преступностью, следовательно, просто обязан был идти на риск ради выполнения задания. Смелость — это одно из слагаемых его Долга перед народом и партией. И это для него было основным, все остальное становилось никому не нужной буффонадой.

Нет, этот страх, приходивший к нему, был выше его обычного понимания, выше всего того, что он знал по сей день. Он шел не от разума, не от понимания каких-то вполне конкретных вещей. Он был абстрактен и шел ниоткуда. Страх жил в нем самом, в Данилове, а вот где — он этого не знал.

«Ничего, это пройдет, — успокаивал он себя, — высплюсь, курить стану меньше, и все будет в порядке».

Иван Александрович свернул к их домику, у ворот стояла запыленная «эмка», значит, Белов уже приехал. Данилов вытер ободок фуражки носовым платком, надел ее и зашагал к калитке.

Во дворе Быков из ведра поливал Сережу. Лицо у Белова было такое, что Данилову самому захотелось стянуть гимнастерку и подставить потную спину под холодную колодезную воду. Он так и сделал, а потом понял, что именно этого хотел сегодня с самого утра.

Иван Александрович поднялся на крыльцо, стянул сапоги, блаженно пошевелил пальцами босых ног. О боли он забыл начисто, словно у него не было никакого сердца. Вот ведь история.

— Ну, что узнал, Сережа? — обернулся к Белову.

— Мы с военным комендантом станции проверили все документы за последние месяцы — ничего.

— В продпункте был?

— Был, все корешки аттестатов поднял, — Белов развел руками.

— Так, в общем, я знал это, но на всякий случай решил проверить, как они приезжали в город.

— Так вы думаете?..

— Просто уверен — база их в соседнем районе. Только вот в каком? Соседних-то три. А времени у нас с тобой нет. Август. Последний месяц лета, стало быть, последние дни, отпущенные нам.

— Иван Александрович, — после паузы сказал Сережа, — но почему?

— Что почему?

— Почему так трагично: последние дни, последний месяц? Где логика? Нас в институте учили, что невозможно определить точные сроки раскрытия преступления. Что это не планируется, что это работа сложная. Вот, например, в Америке, там все по-другому.

— Насчет Америки ты определенно прав, а кто тебе лекции в институте читал по уголовному праву?

— Профессор Сколобов.

— Жаль, что он у нас не работал.

— Где?

— В угро, вот где, побегал бы опером, тогда бы провел точную грань между теорией и практикой. А лекции читать, конечно, спокойнее, чем жуликов ловить. Это точно. Вполне возможно, что к концу месяца мы их не поймаем, вполне возможно. Только дело тут не в официальных сроках. В другом дело-то. Я не знаю, как в Америке их полиция на это смотрит, а у нас главное — немедленно обезвредить преступника, чтобы он больше зла людям не смог принести. Для нас закон давно уже стал категорией не только юридической, но и нравственной, а нравственность — основа нашего образа жизни. Так-то. А ты — профессор...

— Я понимаю, — грустно сказал Белов, — только...

— А никаких «только» быть не должно. Пришел в милицию — живи по ее законам. — Данилов встал, направляясь в дом, у дверей оглянулся, увидел расстроенное лицо Сережи. — Ничего, все будет хорошо. Прекрасно, что ты думаешь об этом, спорь сам с собой, еще древние говорили, что истина рождается в споре, выражение несколько банальное, но верное.

До темноты Иван Александрович просматривал документы, относящиеся к делу. Их накопилось много. Протоколы осмотров, акты экспертизы, объяснения свидетелей, заявления. От самых разных людей. Они относились и к сегодняшнему дню, и ко времени фашистской оккупации. Только теперь по-настоящему Данилов понял, кто такие братья Музыка. За каких-то два месяца они оставили о себе кровавую память. Удивляло другое: что братья не ушли вместе со своими хозяевами. Здесь-то и напрашивался вполне законный вопрос: почему? На этот счет у него было три предположения. Первое — не успели. Второе — оставлены специально. Третье — наименее вероятное остались сами, пытаясь использовать сложную обстановку для грабежей. Но все же он больше склонялся ко второй версии, так как она не только не исключала третью, но и дополнялась ею.

В двадцать втором году, в самый разгар нэпа, его, Данилова, друг оперативник Алексей Мартынов, бывший матрос с Балтики, — вернувшись в МУР после очередной операции, сказал:

— Вот, Ваня, скоро, совсем скоро прихлопнем нэп, остатки ворья добьем, и вернусь я, ребята, на флот. Только не на море, нет. В речники подамся. Там красота, плывешь себе, берега рядом, хоть рукой трогай. Лесом пахнет, водой, с полей медом тянет. Я уже кое с кем переговорил, найдут мне работу, ну, конечно, подучусь, речным штурманом стану.

Он расстегнул пояс, снял кобуру, помолчал, потом продолжал:

— Ты бы, Иван, тоже работу присматривал. Знаешь, когда все кончится, надо сразу правильную линию в жизни найти.

Тогда они были совсем молодыми. Он, Мартынов, Тыльнер, Зуев. Совсем молодыми, твердо верящими в добро. С того дня прошло двадцать лет, а он все еще ловит жуликов. Алеша Мартынов не стал штурманом, правда, ушел на реку — в бассейновую милицию. Тогда они просто не понимали, что построение нового общества — процесс долгий. Мало уничтожить явное зло, необходимо искоренить невидимое, спрятанное в глубине человеческой души, а на это время нужно.

Постепенно опустилась ночь и принесла долгожданную прохладу. Где-то на краю темного неба взрывались и гасли всполохи далекой грозы, и раскаты грома канонадой стелились над землей. Ветер стал влажным, и цветы за окном запахли особенно остро. Быков с Беловым уехали. Данилов сидел в темной комнате. Зажигать свет не хотелось, потому что тогда надо было бы закрыть окно и опустить маскировочную штору. Прислонившись головой к раме, он пил ароматную прохладу, и ему казалось, что с каждым новым вздохом-глотком к нему возвращаются утраченные силы. Постепенно многодневная усталость взяла свое, и он задремал. Сон пришел легкий, невесомый, и в нем была свежесть ночи, запах зелени и ожидание надвигающейся грозы. И это тревожное ожидание постепенно наполнило его всего и стало основным и главным, и, еще не проснувшись до конца, он привычной хваткой выдернул из кобуры пистолет, а когда пришел в себя окончательно, то понял, что в комнате кто-то есть.

— Не стреляйте, пожалуйста, не стреляйте, — сказали из темноты, — я Кравцов.