«Ах ты, Мишка, Мишка! Вот ты какой стал, мой крестник: сержант, две медали «За отвагу». Молодец, ай какой молодец!» Данилов глядел на Кострова, на гимнастерку его ладную, на медали и радовался. Нашел-таки дорогу свою в жизни бывший вор Мишка Костров. Да нет, он ее уже давно нашел, еще до войны, только шел по ней неуверенно, как слепой, палочкой дорогу эту трогая. А теперь нет, шалишь. Теперь его ничто не заставит свернуть с нее. Настоящим человеком стал Мишка Костров.

— Ну что, Михаил, теперь давай поздороваемся.

Они обнялись. И постояли немного, крепко прижавшись друг к другу.

— Вот видишь, горе у нас какое.

— Это я, Ван Саныч, виноват. Я упустил гада этого. Эх, — Мишка скрипнул зубами, замотал головой, — я бы его за Степу...

— Еще успеешь. Я тебе эту возможность предоставлю.

— Правда?

— А когда я тебе врал?

— Никогда.

— То-то. Ты где служишь?

— После ранения при комендатуре нахожусь. А так я в разведроте помкомвзвода был. Подбили меня, попал сюда в госпиталь, потом в команду выздоравливающих, ну а потом сюда. Но, говорят, временно, Иван Александрович, — Мишка искательно заглянул в глаза Данилову. — Как мои там?

— Нормально. Заезжал к ним, продуктов завез. Я же их эвакуировать хотел. Да жена у тебя с характером.

— Малость есть, — довольно усмехнулся Мишка, — чего, чего. Так как же она?

— Ждут тебя, беспокоятся. Письма твои читать мне давали, фотографию из газеты показывали, где генерал тебе руку жмет.

— Это под Можайском генерал Крылов, комкор наш, первую медаль мне вручает.

— Да уж слышал о твоих подвигах, — Данилов чуть усмехнулся.

— Какие там подвиги. А вы, значит, по-прежнему.

— Как видишь, нам генералы руку не жмут. Нас, брат, они в основном ругают.

— Да, вы скажете.

— Значит, слушай меня, Миша, сегодня в двадцать часов придешь в райотдел НКВД, там тебя к нам проводят. С начальством твоим согласуют. А я пойду, Миша, плохо мне сейчас.

— Я понимаю, Иван Александрович, понимаю.

Данилов притиснул Мишку к себе, тяжело вздохнул и, резко повернувшись, пошел по переулку, Мишка взглянул ему вслед и поразился. Он видел только спину, перерезанную ремнем портупеи, и в этой спине и опущенных плечах было столько горя, что у Кострова защипало глаза.

Во дворе дома на подножке «эмки» сидел Быков. Данилов прошел мимо него, потом остановился, вспоминая. Быков встал.

— Вот что, у тебя где коньяк?

— Здесь, в машине.

— Принеси, — сказал Иван Александрович и, тяжело ступая по скрипучим ступенькам, поднялся в дом.

В комнате он снял портупею, бросил ее на кровать, расстегнул крючки гимнастерки. Вошел Быков с бутылкой. Он остановился в дверях, не решаясь войти в комнату.

— Ну, чего стоишь, — не оборачиваясь, сказал Данилов, — наливай.

— И себе?

— И себе налей. Помянем Степу.

Быков разлил всю бутылку в две кружки.

— Закусим чем, а, товарищ начальник?

— Ты как хочешь, я так прямо. — Данилов подошел к столу, взял свою кружку, несколько минут глядел на темную жидкость, подступившую к краям, и выпил ее в три глотка. Потом постоял немного, опустив голову, и снова отошел к окну.

— Вы бы поспали, Иван Александрович.

— Ладно, Быков, ты иди, иди. Мне одному побыть надо.

Данилов сел на кровать, внимательно прислушиваясь к себе. Алкоголь горячим огнем разливался по жилам, словно запруду ломал где-то под сердцем. Очень давно, когда он пришел на работу в бандотдел ЧК, у него был друг. Веселый и добрый Миша Резонов, студент-технолог, влюбленный в революцию. Они работали в одной бригаде и дружили сильно, взахлеб, как это случается только в молодости. Зимой девятнадцатого под новый год, когда они проводили очередную проверку в гостинице «Лиссабон», Миши не стало. И случилось все это глупо, совсем глупо. Когда они уже выходили в вестибюль, из дверей номера выскочил совершенно пьяный мальчишка в замшевом френче и офицерских бриджах и, крича что-то непонятное, стал палить вдоль коридора. Он был смертельно пьян, еле стоял на ногах, наган в его руке прыгал и описывал круги. Но все же одна пуля кусанула Мишу в висок. Увидев, как падает Резонов, Данилов с первого выстрела завалил бандита.

Потом они приехали в ЧК, и Данилов молчал и не говорил ничего, только почернел весь. Зашел в комнату начальник бригады Чугунов. Бывший прапорщик по адмиралтейству, выслужившийся во время войны из матросов, поглядел на него и запер дверь. Потом из-за дивана достал бутылку водки и налил Данилову стакан.

Иван с удивлением посмотрел на начальника.

— Пей, — сказал Чугунов, — только сразу. Так надо.

Данилов, давясь, выпил водку, и ему стало тепло и грустно. Придя к себе, он заперся, сел за стол и заплакал. И горько ему было, но вместе с тем боль, сжимавшая грудь, уходила вместе со слезами, точно так же, как в детстве, когда он дрался с гимназистами на пустыре за артиллерийским заводом.

Но восемнадцать — это не сорок два. В юности все проще, легче приобретаешь друзей, спокойнее расстаешься с ними. После сорока друзья становятся как бы частью тебя самого, и потеря их напоминает ампутацию без наркоза. Да и плачется труднее, кажется, что жизнь высушила тебя и нет уж больше слез, есть только пронзительная горечь утраты, невероятной болью разрывающая сердце.

И чтобы заглушить эту боль, Данилов лег лицом в подушку и заснул сразу, словно провалился в темную глубину.

Проснулся Данилов так же внезапно, как и уснул. Сон освежил его, и чувствовал он себя почти хорошо, но тяжелое чувство утраты так и не покинуло его. В комнате было прохладно, остро пахло зеленью, и Иван Александрович понял, что прошел дождь. Он поглядел на часы, вытянувшиеся в одну прямую линию стрелки показывали восемнадцать. Значит, он проспал почти двенадцать часов.

Иван Александрович натянул сапоги и вышел на крыльцо. У машины на перевернутых ящиках сидели Быков, Муравьев и Сережа Белов. Они смотрели на начальника и молчали.

— Сейчас я побреюсь, — сказал Данилов, — и ты, Игорь, зайди ко мне ровно через двадцать минут.

— Хорошо.

Данилов повернулся и пошел в дом.

Ровно через двадцать минут Игорь вошел в комнату. Начальник стоял у окна свежевыбритый и холодно-официальный.

— Значит, так, — он помолчал, побарабанил пальцами по подоконнику, — значит, так, — повторил Данилов, словно стараясь собраться с мыслями.

Игорь понял, что начальник весь еще полон событиями этой ночи.

— Ты едешь в Москву, — наконец сказал Данилов.

— В Москву? — удивленно переспросил Муравьев.

— Да, в Москву, на, читай, — Данилов подошел к столу, расстегнул полевую сумку, вынул спецсообщение.

Муравьев пробежал глазами, вернул Данилову.

— Это обязательно? — спросил Игорь.

— Просто необходимо, — Данилов сунул руку в карман галифе и, не разжимая кулака, поднес ее к лицу Муравьева. Когда он раскрыл пальцы, то на ладони лежала серебряная фигурка Наполеона.

— Тот самый?

— Да.

— Где?

— У Дробышевой.

— Так. Значит, вышли.

— Вышли. Теперь нам нужен Гомельский и Гоппе. От них сюда нитка тянется. А у нее, у нитки этой, два конца. На одном — Музыка, на другом Шантрель. Они-то думают, что мы их здесь трясти будем, и постараются, чуть что, в Москву уйти, а там мы.

— Как думаете, Иван Александрович, подход к Гомельскому есть?

— Есть.

— Кто поможет?

— Костров.

— Мишка?

— Мишка.

— Где же он?

— Скоро будет здесь.