Данилов
Две комнаты в квартире Шаримевского были заставлены картинами, дорогими вазами, даже две одинаковые фигуры Вольтера словно стражники стояли по обеим сторонам дверей.
— Вы, Михаил Михайлович, — устало спросил Трефилов, — деньги, оружие и ценности сами сдадите?
— Зачтется?
— Как всегда.
— Оружия не держу, а деньги и камушки в печке-голландке. Вы это в протоколе отметьте.
— Обязательно. Мы пока протокол обыска писать будем, а вы с товарищем из Москвы побеседуйте. Специально из столицы ехал на вас посмотреть.
— Гражданин начальник, я даю чистосердечное признание под протокол. Получаю свою 107-ю и еду в края далекие.
— Пойдемте, — сказал Данилов.
Они вышли на кухню, единственное место в квартире, не заставленное краденым.
К столу сел Муравьев с бланком протокола, Шаримевский устроился на стуле, Данилов прислонился к подоконнику. Он посмотрел в окно и увидел ребятишек, бегающих на коньках по льду обводного канала.
Нет, война не может остановить течения жизни. Осложнить может, а остановить — никогда.
— Михаил Михайлович, — начал Данилов, — я начальник ОББ МУРа.
— Ого, — Шаримевский с уважением посмотрел на Данилова.
— Это ваше письмо? — Данилов вынул из планшета письмо, найденное на даче Розанова.
— Отказываться нет смысла, вы же все равно проведете экспертизу?
— Конечно. Наши графологи умеют работать.
Шаримевский достал массивный золотой портсигар с алмазной монограммой, вынул папиросу, закурил.
— Я буду лапидарен. Кратким буду. Пишите.
Он затянулся глубоко и начал:
— Ничего общего с бандой не имею. Розанова знаю. Он был подпольным адвокатом. Защищал уголовников, брал и давал кое-кому взятки. В Ленинград он наведывался часто. Особенно в скаковые дни. Любил рискнуть. Его клиенты, бежавшие из лагеря, находили у него приют и материальную поддержку. Он им помогал, они ему награбленное сбрасывали. Из коллегии его поперли. Но он дела крутить продолжал. До войны у него Лапшин прятался.
— Из банды Пирогова, — перебил Данилов, — левша?
— Да. Он его со своей племянницей свел, Кирой. Девкой распутной и алчной. Это она придумала фокус с санитарной машиной.
— Кто она по профессии?
— Врач-гинеколог. Была осуждена за незаконное производство абортов.
— Кто такой Брат?
— Климов Валерий Павлович, бывший муж Киры.
— Как он попадал в Ленинград?
— По-всякому. Его на фронт не взяли из-за близорукости. Он в сорок первом пристроился в организацию, снабжавшую блокадный Ленинград промышленными деталями. Летал на самолетах, сопровождал грузы, ну и, конечно, продукты привозил мне. Я их менял на ценности.
— Он же жизнью рисковал.
— Так без риска копейки не наживешь. Потом Дорогу жизни пустили, он и по ней ездил. А потом перешел в Москонцерт администратором, стал артистов из Москвы возить. Реквизита тонны, кто заметит лишние ящики? Но все же дело опасное. Тогда я в типографии достал бумагу для отрывных талонов, ну и начали печатать.
— Почему у Розанова оказались Слон, Валет и Матрос?
— Он боялся Лапшина, особенно после того, как они квартиру Минина взяли. Я прислал ему людей для охраны.
— Когда вы видели Климова в последний раз?
— В январе.
— У него твердая связь с бандой?
— Он наводит.
— Адрес?
— Московский. Остоженка, 6, квартира 25. Дача у него в Кратове, на Лучевой, дом 11. Телефон на даче И-1-17-21. Домашний Г-1-31-19. Все, — сказал Шаримевский, — все, мне больше добавить нечего.
— Сколько человек в банде?
— Этого не знаю.
— Место дислокации?
— Тоже не знаю.
— Откуда они взяли фургон и форму?
— Климов говорил, что остановили на дороге машину, а нужную форму снимали с убитых.
— Кем убитых?
— Ими, конечно.
Он произнес это настолько спокойно и устало, словно говорил о разбитой чашке или сломанном стуле.
— Вам нечего добавить?
— Нет.
— У тебя готово, Игорь?
— Да.
— Подпишите.
Шаримевский достал черепаховый футляр с бриллиантами на крышке, вынул очки в золотой оправе. Читал долго и внимательно. Потом взял карандаш и подписал.
— Все верно?
— Да.
— Пойдемте.
В комнатах сотрудники милиции упаковывали вещи.
— Не жалко добра, папаша? — весело спросил Никитин. — Наживал, копил, и все прахом.
— Вещи — тлен, — назидательно ответил Шаримевский, — главное — душа, она вечна.
— Вот ты, папаша, о ней и подумай, у тебя время будет.
— Прекратить, Никитин, — оборвал лейтенанта Данилов.
Вечером он стоял у Невы. Глядел на темное полотно льда, на морды сфинксов, истертые веками, на гранит набережной и думал о высоте человеческого мужества. Он мало пробыл в Ленинграде, совсем мало, но того, что увидел он, вполне могло хватить на целую жизнь.
— Разрешите прикурить, товарищ подполковник, — рядом с ним стоял молодой морячок в бескозырке, винтовка за плечами, пулеметные ленты крест-накрест через грудь.
И у Данилова защемило сердце. Из далекого восемнадцатого пришел к нему этот парнишка со светлой челкой.
Значит, продолжается подвиг, а следовательно, продолжается жизнь.
