МОСКВА. Февраль 1919 года
Копытин шел по занесенному снегом Рождественскому бульвару.
День выдался морозный и солнечный. Снег яростно скрипел под ногами. Копытин шел по узкой вытоптанной тропинке, помахивая щегольской тросточкой.
— Поручик Копытин?
Копытин повернулся.
Перед ним стоял человек в черном пальто с бархатным воротничком, серая барашковая шапка чуть сдвинута на бровь, усы закручены.
Все-таки как ни переодевайся, а офицера за версту видно.
— Поручик Копытин? — повторил неизвестный.
— С кем имею честь?
Незнакомец снял перчатку. На ладони лежала половина медали «В память войны 1812 года».
Копытин расстегнул шубу, из жилетного кармана вынул вторую половину, протянул связному.
Тот совместил половинки:
— Все точно. Господин поручик...
— С кем имею честь?
— Ротмистр Алмазов-Рюмин.
— Слушаю вас, господин ротмистр.
— Господин поручик, командование недовольно вашей работой.
— То есть? — Копытин усмехнулся, дернул щекой.
— Где активные действия, где организованное уголовное подполье? Кроме того, нам известно, что вы совершили несколько крупных экспроприаций, но где средства?
Копытин молчал.
— Помните, что у нас в организации состоят чины полиции. Люди, прекрасно знакомые с уголовным миром. Мы знаем все, что вы, ну... как бы сказать...
— Граблю? — зло выдавил Копытин.
— Изымаете, до последней копейки. Вы, поручик, просто недооцениваете нашу службу. Через неделю ждем денег. Адрес вам известен.
Алмазов-Рюмин резко повернулся и зашагал в сторону Петровки.
Манцев стоял, прислонясь к теплому кафелю голландки, и слушал Мартынова, меряющего шагами кабинет.
— Мы все обдумали. Пойдут они к Васильеву. Мы их возьмем. А дальше? Собан-то опять уйдет, и Копытин тоже.
— Ну и что ты предлагаешь, Федор?
Мартынов подошел к Манцеву, наклонился.
— Есть план, — азартно сказал он.
— Излагайте.
— Мы решили так...
Собан и Копытин играли в карты.
— Карта тебе прет, Витя, как из параши.
Копытин подтянул к себе выигрыш:
— Ничего, Коля, карта не лошадь, к утру повезет, — Копытин начал быстро сдавать карты.
Собан взял, поглядел, бросил:
— Я тебе что хочу сказать, Витя. Интересовались тобой.
— Кто? — дернул щекой Копытин.
— Солидный мужик. Раньше в сыскной служил.
— Что ему надо?
— Не сказал.
— Хочешь, я тебе скажу? — Копытин перегнулся через стол. — Хочешь?
— Не психуй, гнида, — Собан оттолкнул Копытина.
— Так вот, они хотят, чтобы мы с тобой часть взятого офицерскому заговору отдавали.
— Точно?
— Я же, знаешь, зря языком не бренчу.
— Значит, — усмехнулся Собан, — опять експлатация. Мы бери, а им отдавай. Не выйдет.
— Нет, ты не знаешь этих людей. А я их знаю.
— Витя, ты кто будешь? А то о тебе разное говорят.
— Я офицером был. А теперь свободный человек. Мне не нужны ни белые, ни красные. Жить хорошо хочу. Поэтому слушай меня, Николай.
Копытин достал портсигар, щелкнул крышкой, протянул Собану.
Они закурили.
— Ты, Собан, дурак. Не прыгай, сиди тихо. Дурак. Все ты можешь в налете взять. Цацки, деньги, жратву. Все, кроме ума.
— Ишь, падло, как заговорил, — лицо Собана налилось, губы стали тонкими и жесткими.
— Ты глазами не зыркай. Я не из пугливых. Насмотрелся того, чего тебе с твоими сопливыми мокрушниками никогда не увидеть. Они кровью хвастают. Так я ее за день проливал больше, чем они за две жизни.
Лицо Копытина обострилось, глаза стали прозрачными и страшными, тиком пошла щека.
Собан посмотрел на него, ему стало неуютно в этой комнате. Словно кто-то вошел сзади и приставил наган к его затылку.
— Слушай меня, — продолжал Копытин, — ну возьмем мы еще пять мешков денег. А дальше? Ну, пропьем, прогуляем... А потом? Через полгода ЧК и уголовка на ноги встанут и прихлопнут нас, как мух.
Копытин ткнул окурок в тарелку с сардинами. Взял бутылку, разлил:
— Я тебе вот что предлагаю. Проведем три дела и уйдем.
— Куда?
— Сначала в Петроград, оттуда в Финляндию.
— Так нас там и ждут. — Собан в два глотка выпил водку. — Ждут и плачут.
— Таких, как сейчас, с этим, — Копытин презрительно подбросил пачку денег, — с этим нет. Мы сделаем три дела. Возьмем камни у Васильева, валюту на Мясницкой, и еще одно. О нем потом скажу. А дальше век за границей живи, в богатстве и роскоши.
— Когда уйдем? — Собан вскочил.
— Сроку всего десять дней. В Петрограде у меня люди есть. Они за эту бумагу нас переправят. Так мы ее всю им отдадим.
— Смотри, Виктор, — ощерился Собан, — со мной не шути.
— Нас, Коля, одна веревка повязала. Ты без меня никуда, а я без тебя.
Манцев и Мартынов ехали по заснеженным улицам Москвы в сторону Пресни.
Автомобиль остановился у фабричных ворот с надписью над ними: «Московские электромеханические мастерские».
Они шли через чисто убранный, разметенный двор. Здесь, видимо, уважали свой труд. Стояли ящики под аккуратным навесом, железные отходы были по-хозяйски сложены у забора и даже прикрыты брезентом.
— Вы к кому, товарищи? — окликнул их человек в фуражке с эмблемой техника.
— Мы из ЧК, — ответил Манцев.
— Пойдемте, я провожу вас в цех.
Цех встретил шумом и ярким светом газосварки.
— Подождите, товарищи, — провожатый ушел.
А чекисты остались стоять, наблюдая, как работают люди. Был в их труде особый покой и порядок. Так обычно работают те, кто досконально знает свое дело.
— Смотри, Мартынов, — Манцев положил ему руку на плечо, — видишь, как работают. Точно, быстро, ловко. А мы с тобой?
— Но мы же еще учимся, Василий Николаевич.
— Слишком дорого наша учеба народу обходится.
Шум постепенно затихал. Рабочие останавливали станки, складывали инструменты. Вытирая руки ветошью, шли к дальнему концу цеха, где стоял дощатый помост.
Манцев увидел человека, машущего им рукой.
— Пошли, Федор.
И вот они стоят в центре полукруга, а на них внимательно смотрят десятки глаз.
Манцев осмотрелся. Народ все больше был степенный, немолодой. Подошел однорукий, в матросском бушлате:
— Я секретарь комячейки. Начнем. — Он огляделся и вдруг крикнул зычно, как на палубе в шторм: — Товарищи! Вы писали в горком партии, вот приехали к нам товарищи из ЧК. Попросим их выступить.
Манцев вспрыгнул на помост:
— Товарищи, мы приехали к вам, чтобы узнать, какие у вас есть вопросы к Московской ЧК, что нам вместе надо делать, чтобы покончить с бандитизмом.
Из толпы вышел человек лет под шестьдесят, с лицом, обожженным металлом, с рыжеватыми прокуренными усами, с седым ежиком на голове.
— Скажи нам, товарищ, — обратился он к Манцеву. — Вот мы, — он обвел взглядом толпу, — работаем здесь. Значит, пролетариат. А вы кто будете?
— Я — член коллегии Московской ЧК Манцев Василий Николаевич, а это Мартынов Федор Яковлевич, руководитель группы по борьбе с бандитизмом.
— Так, подходяще, — сказал пожилой рабочий, — а в партии с какого года?
— Я с девятьсот шестого, а товарищ Мартынов с восемнадцатого.
— Подходяще. Теперь ответь нам, товарищ чекист, на наши вопросы. Я читал в «Известиях» декрет о создании Московской ЧК, так с одним в шубе поспорил. Он говорит — новая охранка, а я ему — мол, это нашему рабочему делу охрана. Так, товарищ Манцев?
— Безусловно.
— Значит, ты со мной согласен. А тогда дай отчет нам, рабочим, по нашим вопросам. Первое — до каких пор шпана в Москве людей резать будет? Мы весь тот месяц без жалованья сидели, потому что бандюги артельщика убили, а наши кровные унесли. Так мы и семьи наши в скудности сплошной сидели. Это как, товарищ чекист? Теперь, товарищ, ответь нам, кто и за что убил нашего технорука, золотого человека инженера Басова? А знаешь, чем он занимался и мы с ним?
— Приблизительно, — ответил Манцев.
— Мы с ним электрохозяйство Москвы налаживали, чтобы в этом году, к лету, везде фонари как надо горели, трамваи хорошо ходили, чтобы на электростанции перебоев не было. И дело это техноруку нашему, товарищу Басову, Ильич поручил. Как же ты такого человека не уберег?
Рабочий замолчал. Молчали и люди в цехе, только где-то противно, на высокой ноте визжала электропила.
— Это еще не все. Среди нас есть такие, которые говорят, что Басова чекисты убили, мол, за дворянское происхождение да за деньги какие-то. Теперь скажи, что это за «черные мстители» в городе объявились, которые милиционеров бьют? Вот теперь все у меня. Отвечай, товарищ чекист.
Манцев помолчал, оглядывая людей. Они стояли плотно, плечо к плечу. В спецовках, ватных куртках, фартуках. Они стояли и ждали ответа.
— Товарищи, — голос Манцева сел от волнения. Он откашлялся и продолжал: — Буду отвечать по порядку. Убийство вашего артельщика нами раскрыто. Бандиты Костыркин Михаил и Сиротин Семен пойманы и расстреляны.
— Правильно!..
— Стрелять их всех!
— Верно!..
Словно вздохнула толпа.
Манцев поднял руку.
— Теперь об инженере Басове. Мы с вами вместе скорбим о тяжелой утрате. Зверье из банды Николая Сафонова по кличке Собан убили его и ограбили квартиру. Мы обезвредили несколько участников банды. Нашли похищенное имущество. Нам еще нелегко приходится, нас сыскному делу не учили. Но мы учимся даже на своих ошибках, я обещаю вам, товарищи, что в ближайшее время революционное возмездие настигнет Собана и его дружков. А теперь покажите нам того, кто на чекистов клеветал и о «черных мстителях» рассказывал.
Толпа зашумела, закачалась и вытолкнула к помосту человека лет сорока в очках с металлической оправой на птичьем носу.
— Эсер? — Манцев спрыгнул с помоста.
— Какое это имеет значение?
— Значит, эсер, — улыбнулся Василий Николаевич, — я их пропаганду сразу узнаю. Уж больно красиво врут. Милиционеров, товарищи, тоже убил Собан со своими подручными. А что касается зверств ЧК, то хочу сказать: бандиты врываются в квартиры, выдавая себя за чекистов. У них две цели: уголовная и политическая, грабеж и убийство и дискредитация ЧК.
Пожилой рабочий влез на помост, поднял руку:
— Товарищи пресненцы! Довольны ли вы ответами?
— Вполне!
— Правильно!
— Дело говорил.
— Тогда выношу резолюцию нашего собрания. Кто за полное доверие нашим чекистам — поднять руки!
Руки подняли все до одного.
В машине Манцев сказал Мартынову:
— Я, дорогой мой, сегодня испытал и острое чувство стыда, и огромную радость.
— Я думаю, Василий Николаевич, мы не охранка, надо чаще в газетах сообщать о нашей работе.
— Правильно, Федор. Владимир Ильич всегда говорил, что у партии нет секретов от народа, а мы, чекисты, — вооруженный отряд партии. Гласность. Во всем. В успехах и ошибках. Тогда нам поверят.
— Надо было, Василий Николаевич, этого, в очках, с собой прихватить.
— Зачем? — улыбнулся Манцев. — Он уже не страшен нам. Нет ничего более действенного, чем публичное разоблачение. Он не враг. А сплетни, слухи, — они всегда бушуют. Главное — разоблачить их не словами, а делом. Так, милый Федор Яковлевич, нас учит Феликс Эдмундович. Наша власть еще совсем молодая. Впрочем, и мы с тобой не старые. — Манцев засмеялся.
Машина уже въезжала на Лубянскую площадь, и Манцев спросил:
— Что с операцией?
— Квартира Васильевых под постоянным наблюдением.
— Кого вводим в операцию?
— Данилова.
— Не молод?
— Нет, парень серьезный, дерется здорово, джиу-джитсу знает, уроки брал, стреляет неплохо, а главное, его в Москве никто не знает.
— Давайте готовить.
Данилов вошел в кабинет Манцева. Одет он был необычно: черную косоворотку, шитую по воротнику белым, опоясывал наборный пояс, пиджак свисал с левого плеча, синие брюки заправлены в лакированные сапоги гармошкой.
В кабинете кроме Мартынова и Манцева сидел человек лет сорока в форменном сюртуке без петлиц, белоснежный воротничок подпирал подбородок. Было в нем что-то барское, а вместе с тем вульгарное.
— Так-с, — сказал он, — по фене ботаешь?
— Что? — удивился Данилов.
— Не та масть, Василий Николаевич, ошибся ваш гример.
— Пожалуй, да, — Манцев засмеялся, — не похож ты, Ваня, на удачливого вора.
— Вы, молодой человек, — обратился к Данилову незнакомый, — кстати, не смотрите на меня так удивленно, моя фамилия Бахтин, я криминалист и консультант у коллеги Манцева.
— Великий спец по уркам, — белозубо улыбнулся Мартынов, — бог нам вас послал, Александр Петрович.
— Ну зачем же так? Не упоминайте господне имя всуе. Нехорошо. Так кем вы были, молодой человек, в той, иной и спокойной жизни?
— Я закончил Брянское реальное училище.
— Весьма почтенно. И чем думали заниматься?
— Хотел подать прошение в Лазаревский институт.
— О-о-о! Романтика. Запад есть Запад. Восток есть Восток. И с места они не сойдут.
— Киплинг, — мрачно сказал Данилов.
— Мило. Мило. Значит, студент. Пойдемте.
И снова открылась дверь кабинета. На пороге стоял молодой человек в студенческой куртке с петлицами, в брюках с кантом, обтягивающих ноги. Белоснежная рубашка, загнутые углы воротника, галстук с булавкой. Данилов даже причесан был иначе. Волосы разделял ровный английский пробор.
— Студент, Василий Николаевич, студент. Это кличка и легенда. На палец перстень, дорогой, наручные часы, лучше золотые, дорогие запонки. Студент-налетчик.
— Где же мы все это достанем, Федор? — повернулся Манцев к Мартынову.
— Да такому залетному все достанем, — засмеялся начальник группы, все что надо.
— А теперь, Данилов, то есть Студент, — сказал Манцев, — знакомься со своей напарницей.
Он подошел к дверям.
— Заходи, Нина.
В кабинет вошла красивая высокая блондинка в строгом темно-синем платье, отделанном белыми кружевами, в высоких светлых ботинках на каблуках.
— Вот с ней ты и пойдешь. Это наш товарищ, Нина Смирнова. Так что знакомьтесь.
Девушка подошла к Данилову, протянула руку:
— Нина.
— Иван, — Данилов посмотрел ей в глаза и смутился.
Квартира была маленькой и по-казенному чистой. Всего две комнаты.
— Располагайтесь здесь, — Козлов положил на стол пакет с едой. — Сами понимаете, за порог ни ногой.
— Надолго? — спросила Нина.
— Как придется. Одежду не снимайте, привыкайте к ней, а то ты, Ваня, в этих манишках, как корова под седлом.
Козлов проверил телефон и ушел.
Иван подошел к окну. Внизу лежал занесенный сугробами пустырь. По снегу разгуливали важные, похожие на монахов вороны.
В квартире было тихо, только капала из крана вода да потрескивала свеча.
И эти, такие мирные звуки приносили воспоминания о прошлом. Казалось, что остановилось время. Не было белых, фронтов, заговорщиков, бандитов. А был только этот пустырь с воронами, звук разбивающейся в раковине воды, треск печки.
Данилов был слишком молод, ему шел девятнадцатый год. Он еще не избавился от прекрасного ощущения бесконечности жизни. И хотя, работая в группе Мартынова, он видел смерть и горе, участвовал в перестрелках и облавах, он еще не думал о смерти.
Много позже, когда в памяти его прошлое отодвинется, как в перевернутом бинокле, он поймет, какая смертельная опасность подстерегала его.
Но сегодня его волновало совсем другое.
Данилов закурил, взял курс криминалистики, подаренный Бахтиным, и углубился в чтение. Нет, он не пойдет после окончания войны в Лазаревский институт. Наука раскрытия преступлений увлекла его, и он твердо решил стать криминалистом.
Манцев и Мартынов шли вдоль Пречистенского бульвара. Навстречу им из-за угла, чеканя шаг, двигалась рота красноармейцев. Новые, еще не обмятые шинели, смушковые папахи, новые ремни.
— Левой! Левой! — звонко и радостно неслась в морозном воздухе команда.
Лица красноармейцев от мороза румяные, шаг твердый.
Мартынов остановился, пропуская строй, внимательно вглядываясь в лица бойцов.
— Они скоро на Деникина, — с грустью сказал он.
— Завидуешь, Федор? — Манцев положил ему руку на плечо.
— И да и нет, Василий Николаевич. Завидую простоте. На фронте все ясно. Враг издалека виден.
— Это ты прав. А нам порой приходится искать врага рядом с собой. Вспомни левоэсеровский мятеж.
Они свернули в сторону Сивцева Вражка. У доходного дома остановились.
— Может, мне подождать, Василий Николаевич? — хитро усмехнулся Мартынов.
— Нет, Федор, пошли вместе. В другое бы время пришел один, пригласил бы девушку по Москве погулять, в Художественный театр сводил. Вместе погрустили бы над судьбой трех сестер. В другое время.
— Василий Николаевич, дорогой мой, разве для любви есть время?
— Слишком тяжела ее утрата, и слишком большая опасность угрожает ей.
— Вы думаете?
— Предполагаю.
Строгая, вся в черном, Елена Климова сухими от горя глазами глядела на Мартынова и Манцева.
— Елена Федоровна, — сказал Манцев, — покажите нам комнату брата.
— Прошу.
Комната Климова была небольшой. Книжный шкаф, диван, покрытый ковром, письменный стол.
Над диваном скрещены две шашки: одна с анненским, другая с георгиевским темляком и позолоченным эфесом.
Мартынов подошел ближе и прочитал: «За храбрость».
Рядом висело несколько фотографий. Группа юнкеров-александровцев, два молодых подпоручика в парадной форме, Алексей Климов в штабс-капитанских погонах, с рукой на перевязи.
Манцев подошел к стене, начал рассматривать фотографии.
— Кто это рядом с Алексеем Федоровичем?
— Его товарищ по училищу, Сергей Наумов, они сфотографировались в день производства.
— Елена Федоровна, а у вас случайно нет фотографии Виктора Копытина?
— Конечно, Василий Николаевич, но зачем она вам?
— Елена Федоровна, мне тяжело говорить, но Алексея Федоровича убил Копытин.
— Нет!.. Это невозможно...
— Но это так. Копытин убил и Басова, и еще нескольких человек.
— Это невозможно.
— Елена Федоровна, поверьте мне, на его руках много крови прекрасных, нужных новой России людей.
— Он заговорщик?
— Нет, он стал бандитом.
Елена опустилась на диван, закрыла лицо руками. Так она сидела несколько минут, потом посмотрела на Манцева:
— Он вчера был у меня.
— Зачем?
— Он ничего не знал об Алешином письме, он приходил и сказал, что брата убили вы.
— Неужели вы ему верите?
— Нет.
— Так где его фотография?
— Висела на стене.
На месте фотографии они увидели только темный квадрат на выгоревших обоях.
— Он заходил в эту комнату?
— Да, — тихо ответила Елена.
— Елена Федоровна, он мечется по городу, как зверь, у него нет выхода, мы его поймаем, но он может появиться у вас снова.
— И что мне делать?
— Разрешите посмотреть квартиру?
— Конечно.
— У вас во двор окна комнат выходят?
— Только на кухне.
Они вошли на кухню.
— Вот как хорошо, — засмеялся Мартынов, — занавесочка славная у вас.
— Какая занавесочка? — непонимающе спросила Елена.
— А вот эта, в пол-окна, пестрая. Ее и днем заметишь. Если Копытин придет, вы ее задерните.
Война войной, революция революцией, а Мясницкая такая же нарядная. Правда, подоблезли золотые буквы на вывесках торговых фирм, новые названия советских учреждений появились, но тротуары чистые, даже потрескавшиеся стекла магазинов горели на солнце.
Что и говорить — московское «сити».
Да и народ здесь привычный, одетый добротно. Меха, сукно дорогое, трости.
Копытин остановился напротив дверей с вывеской «Валютный отдел».
Дверь двухстворчатая, сбоку милиционер с наганом на ремне прыгает от мороза.
Ничего. Пусть себе прыгает пока.
И вдруг на той стороне — дама в чернобурой шубе, шапочка на брови натянута. Копытин перебежал улицу:
— Ольга Григорьевна!
Остановилась, взглянула изумленно:
— Господи, Виктор!
Щелкнул каблуками, наклонился к руке. Ольга Григорьевна оглянулась.
— Вы с Юга? — спросила шепотом.
— Так точно.
— Как там?
— Наступаем.
— Скоро ли в Москву?
— Трудно, очень трудно. А вы как здесь, Олечка, как муж?
— Трясемся, ждем обысков, реквизиций.
Копытин взял ее под руку и повел по Мясницкой.
— Милая Олечка, передайте Петру Львовичу, что есть шанс уехать на Юг.
— Не может быть!
— Тихо, ради бога, тихо. Я через несколько дней уезжаю, могу взять вас с собой.
— Но это опасно.
— Нисколько. Мы поедем в поезде Международного Красного Креста.
— Вы наш спаситель.
— Ждите, — сказал Копытин, — и учтите, что под флагом Красного Креста можно провезти все. В Москве очень неспокойно. Чекисты убили Бориса Аверьяновича Басова, забрали его редчайшую коллекцию.
— Я слышала, Виктор, это ужасно, — глаза Олечки наполнились слезами.
— Алешу Климова убили. Вашего поклонника.
— Господи, Алешу? За что?
— Он хотел справедливости.
— Виктор, — Ольга схватила Копытина за рукав, — спасите нас. Умоляю!
— А ваш папенька, Григорий Нилыч?
— Он сидит на своих камнях. «Это — для истории. Это — для искусства». Ах, Виктор, вы же знаете отца. Попробуйте поговорить с ним сами.
Копытин поглядел на Ольгу, усмехнулся, дернул щекой:
— Попробую.
Несколько минут назад Манцев вернулся от Дзержинского. Разговор с Феликсом Эдмундовичем был обстоятельным и долгим.
И, сидя в кабинете, Манцев снова и снова вспоминал его, думая над словами председателя ВЧК и МЧК. Манцева всегда поражало смелое, аналитическое мышление Дзержинского, неожиданность его решений, тонкое знание политической обстановки.
— Бандитизм, Василий Николаевич, — сказал Дзержинский, — сегодня явление не только уголовное. Он компрометирует власть рабочих, кое-кто пытается представить это как неспособность большевиков управлять государством. Следовательно, бандитизм есть явление политическое. Тем более что, как нам известно, белая контрразведка пытается его использовать.
— Мы делаем все, что можем.
— Дорогой Василий Николаевич, я об этом знаю, более того, я знаю, как трудно людям из группы Мартынова вести оперативную и следственную работу. Криминалистика — наука. А нам приходится постигать ее под бандитскими пулями. Кстати, как вам помогает Бахтин?
— Хорошо.
— Пока они нам нужны. Помните об этом. Потом мы разберемся с ними.
— Но тем не менее, Феликс Эдмундович, я хотел бы вам рассказать о нашем плане ликвидации банды Собана.
— Я прочел вашу докладную записку. Считаю, что все правильно. Только прошу вас об одном — берегите людей. Любую операцию мы должны проводить с минимумом потерь. Теперь о профессоре Васильеве. Он сдал свои драгоценности государству. Да, не удивляйтесь, все до последнего камня. В своем письме Луначарскому он написал, что деньги эти должны пойти на организацию народного образования.
— Это поступок.
— Подлинный патриот отечества всегда помогает ему в трудную минуту. Но тем не менее я позвонил в Гохран, вам выдадут, естественно на время, одну из вещей Васильева. Начинайте операцию и помните о людях.
В дверь постучали. Вошел Мартынов.
— Что?
— Все готово.
— Давайте рапорт.
Манцев сел за стол. Крепко потер ладонью лицо, отгоняя сон, хлебнул из стакана остывший чай. Поднял бумагу ближе к свету, начал читать. Чем больше читал, тем удивленнее становилось у него лицо.
— Вы, братцы, меня в острог хотите посадить? Сам думал или кто посоветовал?
— Вместе с Бахтиным.
— Ему простительно, он из старого сыска, а ты, Федор?
— Василий Николаевич, головой за все отвечаю.
— Ну ладно, — Манцев улыбнулся, подписал бумагу. — Сухари ты мне в домзак носить будешь.
— Обязательно.
Бахтин пришел на квартиру в два часа. Данилов посмотрел на него и понял — пора. На секунду сжалось сердце, только на секунду.
— Голубчик, Иван Александрович, и вы, Ниночка, — Бахтин достал папироску с длинным мундштуком и закурил. — Вы отправитесь сегодня в Столешников. На углу Петровки дом Бочкова знаете?
Иван кивнул головой.
— Там на первом этаже кафе. Место дрянное, грязное. Но вы сядете, спросите у полового чего-нибудь, а когда он подаст, скажите: «Хочу на лошадке покататься». Он вас проводит в игорную комнату. Там механические бега. Играйте, пейте шампанское и помните, что вы с Петроградской, налетчик, Студент. Как вас зовут?
— Олег Свидерский. Бывший студент Межевого института.
— И помните — в Питере вы взяли ломбард, людей убили. Вы налетчик нового типа. Холодный, расчетливый, интеллигентный.
Данилов отвернулся, а когда повернулся вновь — на Бахтина глядел уже совсем другой человек: холодный, нагловатый, уверенный в себе.
— Вот это другое дело. Теперь, — Бахтин достал саквояж, расстегнул, положил на стол две толстые пачки денег, золотые украшения.
— Берите деньги, надевайте украшения и с богом. Помните, Иван Александрович, там будут наши люди, если что — они помогут.
В кафе было накурено и холодно. На небольшой эстраде в углу играл на пианино тапер. Звук пианино был неестественно чужим в слоистом от дыма воздухе и гуле голосов.
Почти все столики были заняты, люди сидели прямо в пальто и шинелях, спорили, размахивали руками.
Данилов увидел столик в углу у окна и пропустил вперед Нину:
— Прошу.
Они уселись.
Пробегавший мимо официант в черном фраке, натянутом поверх ватной куртки, сразу же увидел дорогое пальто на молодом человеке и котиковую шубку на красивой молодой даме. И руку с массивным золотым перстнем увидел, лежавшую на грязной скатерти барски небрежно.
Официант на ходу затормозил, развернулся и к столику:
— Чего господам угодно?
— А что есть?
— Извините-с, время такое, могу-с подать кофе желудевый-с, пирожные на сахарине-с.
— Ликер?
— Время такое, господин.
— Послушайте, милейший, — Данилов достал толстую пачку кредиток, сунул ассигнацию в карман фрака, — а на лошадках у вас покататься можно?
Официант осклабился, оглянулся воровато:
— Отчего же-с. Таким господам... Прошу-с за мной.
Они прошли мимо стойки со скучающим буфетчиком, вошли в узкую дверь и очутились на лестничной клетке.
— Прошу-с.
Из темноты выросла здоровая мужская фигура.
— На лошадок-с, — тихо сказал официант.
— Валяй.
Они поднялись по ступенькам, остановились возле закрытой двери. Официант постучал. Дверь раскрылась, оттуда полился свет, раздались людские голоса, переборы гитары. Здесь был даже швейцар в ливрее.
Пальто и шубу принял бережно, словно они из стекла.
— Прошу-с, господа.
Одна из комнат — буфетная. Да, здесь не знают о нужде и голоде. В свете свечей переливаются разноцветные бутылки, лежат в вазах фрукты, шоколад, бутерброды.
— Ты выпьешь шампанского, дорогая? — спросил Данилов.
— Немного.
А буфетчик в черном фраке, белоснежной манишке, с бабочкой уже хлопнул пробкой.
Заискрилось, запенилось в бокалах вино.
К стойке подошел человек в щегольском пиджаке, с жемчужной булавкой в галстуке.
— Папиросы есть?
— Асмоловские.
— Дай, любезный, пару пачек.
Мельком посмотрел на него Данилов и узнал: видел этого человека в коридорах ЧК. И сразу ему стало спокойно:
— Мне тоже пачку.
Буфетчик протянул Данилову коробку:
— На лошадок-с не желаете взглянуть?
В соседней комнате, огромной, без мебели, толпился народ. Кого здесь только не было: завсегдатаи скачек в модных, не потерявших лоска костюмах, дельцы, напуганные временем, шустрые карманники с Сенного рынка, спокойные налетчики.
Были здесь двое из банды Собана. Пришли рискнуть да погулять малость.
Данилов протолкнулся к огромному столу. Вот оно, «пти шво», механические бега.
Крупье с истасканно-наглым лицом, с пробором, делящим редкие прилизанные волосы на две части, выкрикнул:
— Ставок больше нет! — нажал рычаг, и побежали четыре лошадки вдоль стола. Круг, еще, финиш.
— Первым пришел рысак под номером три. Получите ваш выигрыш, господин. — Крупье лопаткой подвинул груду денег к человеку в сером костюме.
— Позвольте, — Данилов протолкнулся к столу, бросил пачку денег. — На все.
— Ваш номер, сударь? Сколько ударов будете делать?
— Двойка. Играю дважды.
— Делайте ставки, господа, банк богатый.
Посыпались на стол деньги.
— Третий.
— Третий.
— Второй.
— Двойка.
— Игра сделана, ставок больше нет.
Крупье вновь пустил лошадок.
Круг. Еще один. На последнем вырвалась вперед черная лошадка с единицей, написанной на крупе.
— Выиграло заведение, — крупье сгреб ставки в ящик. — Желаете еще? — он посмотрел на Данилова, улыбаясь нагловато-вежливо.
Данилов стянул с пальца перстень.
— Примете?
Из-за спины крупье возник человек, стремительно глянул на перстень, что-то шепнул крупье.
— Примем.
Крупье положил перстень рядом с пачкой денег.
А люди делали ставки, кидали деньги, дышали тяжело и азартно.
— Ваш номер, не спите, юноша! — усмехнулся крупье.
— Двойка.
— Вы фаталист. Ставок больше нет.
Лошади побежали, а серая с двойкой, так приглянувшаяся Данилову, словно услышав и поняв его, бойко взяла с места. И первой прибежала к финишу. Крупье лопаточкой подвинул Ивану перстень и кучу денег.
— Больше не будете играть?
— Нет.
— Заведение желает вам приятно провести время.
Никогда Данилов за свои восемнадцать не держал в руках столько денег.
Да что там не держал. Не видел просто. Он и вынес их в буфетную комом.
— Олежка! — воскликнула Нина. — Золотце! Как я рада.
Данилов бросил деньги на стол, начал складывать.
К Нине подошел вертлявый черный парень в коричневой пиджачной паре:
— Так как же, барышня, не желаете испытать...
Данилов взял его за лацканы:
— Жить не надоело?
— Пусти! — рванулся вертлявый, но рука, державшая его, была не по годам сильной, затрещал пиджак.
Подскочил буфетчик:
— У нас так не принято, господин. У нас тихо все должно быть.
Данилов оттолкнул вертлявого:
— Сделай так, чтобы я тебя искал.
Давясь матерщиной, отошел вертлявый. Сел за столик к своему дружку.
— Ты видишь, Туз, что он со мной делает?
— А ты к чужим марухам не лезь.
Туз ел и пил. Жадно, много, не обращая ни на кого внимания.
— Олежек, — капризно протянула Нина, — возьми ликеру и шоколад домой.
Данилов бросил деньги на стойку:
— Три бутылки «бенедиктина» и две коробки шоколада.
Буфетчик с поклоном начал упаковывать заказанное. Протянул сверток.
— Прошу-с. Ждем-с. Дорогой гость.
Данилов и Нина вышли в прихожую.
А вертлявый вскочил, вбежал в соседнюю комнату, пробрался к крупье.
— Кто это был, Кот? Что за фраер?
— Какой?
— А тот, что банк рванул.
— Из Питера, Сеня, налетчик. Студент кличка. Он на Лиговке ломбард грохнул, трех красноперых замочил.
— У-у, — с ненавистью протянул Сеня, — понаехало залетных. Московским уже авторитета нет.
В комнате у стола сидели четверо, в кожаных тужурках, в фуражках со звездами.
Собан развалился на диване. Сидел тяжелый, сытый, в расстегнутой жилетке. Большое его гладко выбритое по-актерски лицо светилось покоем и добротой.
— Сегодня вечером приедете, — точно и резко, словно командуя перед строем, говорил Копытин. Он стоял спиной к окну, прямой и строгий, как на плацу. — Приезжаете, говорите, что из ЧК, — продолжал он, — берете драгоценности.
— Хозяев глушить? — спросил Семен.
— Нет. Только попугать. Пусть по городу слух пойдет, что ЧК грабит.
Собан захохотал. Встал, большой, плотный, сытый:
— До ночи здесь сидеть будете, наши там смотрят на всякий случай.
Часы в кабинете Манцева пробили пять раз.
Василий Николаевич поднял голову от бумаг, покосился на телефон. Молчит. Он опять углубился в бумаги.
В дверь постучали.
— Войдите.
— Разрешите, Василий Николаевич, — вошел Козлов.
Манцев вскочил, вышел из-за стола.
— Степан Федорович, что так долго? Садитесь.
— Василий Николаевич, Мартынов велел передать, что вроде сегодня.
— Факты?
— Приходил человек из домкома насчет ремонта электричества. Проверили: домком никого не посылал, и человека такого там не знают.
— Он заходил в квартиру?
— Да. Всю обошел, проверял проводку.
— Что еще?
— Несколько раз телефонировали. Хозяин трубку поднимает, а там молчат. К соседке заходили двое. Представились — из милиции.
— Зачем приходили?
— Расспрашивали, нет ли посторонних. Теперь, дворника пытали, что, мол, и как, есть ли чужие, не было ли чекистов.
— Дворник, кажется, вы?
— Так точно.
— Наверняка они придут сегодня. Действуем так. Если с ними приедет Собан, что маловероятно, то брать сразу. Если его не будет, пускайте Студента. Кстати, передайте Мартынову, что Данилов вел себя очень точно и правильно. Так сообщили наши люди из игорного дома. Поезжайте, Степан Федорович, начинайте операцию.
Козлов вышел.
Манцев поднял трубку:
— Барышня, центр, 5-36... Александр Петрович?.. Это Василий Николаевич... Да... Товар вечером прибудет.
Бахтин, постукивая тростью, шел по темной Маросейке. Его догнал извозчик:
— Ваше сиятельство, гражданин, товарищ...
Бахтин повернулся, разглядывая скучное бородатое лицо. Потом сел в санки.
— Сверни-ка, братец, в Колпачный.
— А нам, барин, что день, что вечер, зипун не греет.
У двух тускло светящихся окон в первом этаже Бахтин толкнул тростью извозчика в спину.
— Тпру-у.
— Жди.
Бахтин открыл дверь, на которой полукругом белела надпись: «Продажа случайных вещей».
Звякнул над дверью колокольчик.
Бахтин огляделся, маленькое помещение магазина было пустым. Под стеклом на прилавке лежала всякая чепуха: шпоры, снаряжение офицерское, фотоаппарат, кожаные и деревянные портсигары, тарелки.
Бахтин постучал тростью по колокольчику.
— Иду, иду, — послышался из глубины старческий голос. Внутренняя дверь раскрылась, и появился старичок, невидный, сгорбленный. — Чего изволите... — начал он и узнал Бахтина.
— Господи, счастье-то какое, Александр Петрович! — Глазки старика засветились ласковостью, лицо разгладилось. — Господи, сподобился перед смертью увидеть.
— Тебе, Фролов, на небе жизнь длинную отмерили. Так что не скромничай.
— Забыли, совсем забыли старика, господин надворный советник.
— А ты, Фролов, душой извелся, видать. Где говорить будем? Здесь или в комнатах?
— В комнатах, в комнатах. Сейчас, только лавку запру.
Он вскользь поглядел на Бахтина, настороженно и быстро.
Они прошли в квартиру, соединенную с лавкой маленькой дверью.
Гостиная была похожа на жилье мелкого чиновника. Бархатная скатерть с кистями на круглом столе. Громадный, как замок, буфет, лампа под зеленым абажуром на цепях под потолком, диван с зеркальцем, плюшевое кресло в чехле.
— А у тебя, Фролов, все по-старому... Впрочем...
Бахтин подошел к дивану. Над ним висел картонный плакат с плохо выполненными фотографиями и надписью: «Вожди революции».
— Вместо государя императора повесил?
— Именно, именно. Каждая власть от бога. — Фролов назидательно поднял палец.
Бахтин сбросил шубу на диван, сел за стол.
— Дело у меня к тебе, Фролов.
— Значит, вы, Александр Петрович, снова вроде как по сыскной части?
— Снова.
— Ай-яй-яй. Потомственный дворянин, надворный советник, орденов кавалер императорских...
— А ты, братец, никак, монархист?
— Спаси бог, спаси бог, — Фролов перекрестился. — Только как же так? До нас слухи доходили, будто в семнадцатом вас товарищи шлепнули. А вы опять, значит? — голос старичка стал жестким.
— Значит, опять, Фролов.
— А мы-то обрадовались...
— Рано.
— Значит, опять по сыскной части. А не боитесь, Александр Петрович? Время-то не прежнее. Лихое время, разбойное. Власть слабая. Слыхали, намедни шестнадцать постовых замочили. Значит, не боитесь?
— А когда я вас, хиву уголовную, боялся. Вспомни, Каин? Когда?
— Лихой вы человек, Александр Петрович.
— Ладно, — твердо сказал Бахтин, — любезностями мы обменялись.
Он достал из кармана футляр, положил его на стол, раскрыл. Брызнул в тусклом свете лампы зеленый огонь камней. Лежало в футляре изумрудное ожерелье редкой красоты.
— Продать желаете? — Фролов от волнения даже с голосом совладать не смог.
— Знаешь, чье?
— Как же, господина Васильева вещь, Григория Нилыча. Ординарного профессора Катковского лицея. Великой цены ожерелье.
Фролов смотрел на камни жадно, как голодный на пищу. Он ласкал их глазами, ощупывал.
Бахтин захлопнул крышку коробки, на которой причудливо извивались буквы из накладного золота — Г и В. И исчезло сияние, словно комната стала мрачной и тусклой.
— Слушай меня внимательно, Каин. Завтра, а может и сегодня, тебя найдет Собан. Он спросит, не приносил ли тебе кто драгоценностей Васильева. Ты скажешь ему, что приходил залетный из Питера, Студент, и продал это ожерелье.
Бахтин вновь открыл коробку, вынул ожерелье. Завернул в платок, сунул в карман.
— Ему коробку покажешь, а ожерелье, мол, продал сразу.
— Все? — твердо спросил Фролов.
— Нет. Он спросит, где найти Студента. Скажешь, что он со своей марухой пасет кого-то в кафе «Бом» на Тверской. Теперь все.
— Нет, Александр Петрович, ныне красный сыщик. Не сладимся мы. Собан из меня знаешь что сделает?
— Дурак ты, Фролов, — Бахтин достал папиросу, — тебе не Собана, тебе меня бояться надо. Ты кому в одиннадцатом Сафонова Николая Михайловича, он же Собан, сдал? А Комелькова? А Гришку Адвоката? Так они нынче все на свободе. Я им шепну, а ты знаешь, они мне поверят, ножичками тебя на ремешки нарежут.
— У-у-у, гад! Ни пуля тебя, ни нож не берут! — завыл, забился головой об стол Каин.
— Кончай истерику. Понял?
— Все понял, — поднял голову от стола услужливый старичок, — все понял. Только вы меня...
— Ты мое слово знаешь.
— Знаю. Печать слово. Да и пригожусь я вам по этому времени смутному.
— Пригодишься. Но об этом другой разговор.
Бахтин встал.
Как гора поднялся на Сретенском бульваре дом страхового общества «Россия».
Запирала въезд во двор чугунная ограда. Ночь надвигалась, и гасли в доме окна, одно за другим.
Мартынов, прижавшись лбом к стеклу, смотрел на бульвар. Шло время, били часы. Никого.
Вот уже полночь куранты пробили. Потом отбили половину.
Прошел по бульвару поздний трамвай, поискрил дугой. И опять пусто. Даже прохожих нет.
Машина появилась внезапно, словно стояла долго где-то рядом. Подъехала, стала у ворот.
Мартынов вздохнул с облегчением, повернулся к сидящим чекистам.
— Начали.
Из машины вышли четверо. В кожанках, фуражках со звездами. Маузеры через плечо. Болтаются у ног деревянные кобуры.
Постояли во дворе. Поговорили о чем-то. Потом к подъезду.
Вошли. Семен сегодня за старшего был.
— Значитца так, поднимаемся. То да се, из Чеки мы, вот бумага, давай ценности. Он, конечно, упрется, вот тогда, Туз, ты его и погладишь.
— Ясно. Пошли, — глухо, как в бочку, сказал Туз, вытащил из кармана сухарь и начал жевать.
Они подошли к лестнице...
Вниз спускались Данилов с Ниной. Он одной рукой поддерживал девушку под локоть, в другой нес желтый саквояж.
Прошли мимо четверки в кожаном. Хлопнула дверь подъезда.
— У-у, фраерюга, — скрипнул зубами Семен.
На третьем этаже дверь нужной им квартиры полуоткрыта. Бандиты остановились. Достали оружие. Семен толкнул дверь.
В прихожей беспорядок, раскиданы пальто, обувь, книги.
— Эй! — позвал Семен. — Кто тут есть?
— О-о-о! — простонал кто-то в глубине квартиры.
Семен бросился к дверям гостиной.
Здесь тоже все было перевернуто. На полу лежал связанный Васильев.
— В чем дело, папаша? — Семен вынул мандат. — Из Чеки мы.
— Помогите... только что... Ограбили... Все забрали...
— Кто?
— Молодой мужчина и женщина.
— Мы их на лестнице встретили, — не прекращая жевать, сказал Туз.
— Ушли. Теперь ищи. Ты, папаша, нам, чекистам, всю правду говори, что забрали и кто они?
— Вон на столе опись и футляры. Они драгоценности из футляров вынули.
— Как звали их?
— Она его Студентом называла и Олежкой.
Семен взял опись и пару футляров, сунул в карман:
— Ты, папаша, не сомневайся, найдем.
Мартынов наблюдал, как от дома отъехало авто.
В комнату вошел Козлов.
— Все в порядке, товарищ Мартынов. Григорий Нилыч жив и здоров, только возмущается, почему мы их не переловили.
— Порядок. Ну что, Александр Петрович, выйдет Собан на Данилова?
— Бесспорно. Он пошлет своих людей к Каину, сам не пойдет, не тот человек. Они привезут Фролова к Собану, а тот укажет им кафе «Бом».
— И Собан придет к Данилову?
— Он пойдет давить блатным авторитетом. Таков их закон. А Собан живет в законе всю жизнь. Он по их табели о рангах генерал, а Студент — человек, чина не имеющий. Будем ждать.
В гостинице «Лиссабон» в пыльном номере Собан сидел на кровати и слушал Семена.
— Так, значит, — он взял в руки пустой футляр с золотой монограммой ГВ на крышке. Посмотрел внимательно на переплетение золотых букв. Бросил футляр на пол и начал топтать ногами.
— Тихо, успокойся! — крикнул Копытин. — Семен, повтори.
Семен, сидящий на краешке стула, хлюпнул носом:
— Приехали мы, а он спускается...
— Кто?
— Тот фрей, что в «пти шво» играл. Идет с уголком желтым и марухой своей.
— Дальше.
— Мы в квартиру. Там все перевернуто, хозяин связан. Говорит, мол, были двое — Студент и девка, все взяли, как есть.
— И ты поверил?
— Я... Нет, я еще раз весь дом обшмонал, чисто.
— Кто этот Студент? — Собан налил из бутылки водки в стакан. — Кто?
— Крупье сказал, что налетчик питерский, ломбард на Лиговке взял.
— Слышал, кое-что доносилось и до нас.
— Семен, его надо искать.
— Коля, — Копытин дернул щекой, — в ЧК пойди, так, мол, и так, помогите найти.
— Ты, Виктор, конечно, человек умный, офицер. Но люди в законе живут иначе. Мы найдем его. Понял, Семен?
— А то! Позволь водочки, Собан, замерз нынче.
— Пей. И всех ребят по малинам и мельницам, пусть ищут. Я тоже кое-куда съезжу.
— Ты, Семен, принес, что я просил? — спросил Копытин.
— А то! Витя, все готово.
Он протянул Копытину два паспорта с эмблемой Международного Красного Креста.
Копытин раскрыл, посмотрел:
— Ловко сработано.
— Это тебе не у Деникина, — заржал Собан, — у нас фирма.
Фролов спал чутко. Сторожей у него не было. Он сам да авторитет в жиганском мире охраняли его добро. Поэтому когда в окно заскребли, проснулся сразу. Прямо на белье накинул пальто, сунул в карман наган. К окну подошел, всмотрелся в темноту. В черном проеме забелело лицо. Появилось и исчезло.
— Ты, Колька? — сказал Фролов тихо и пошел отпирать черный ход.
Собан сидел в комнате за столом, не снимая шубы.
— Сдохнешь ты скоро, Каин, куда деньги денешь? Живешь, как червь. Тьфу!
— Ты не плюйся, чего спать-то не даешь. Это, Коленька, голубчик, у тебя денежки, а у меня так, на хлебушек.
— «На хлебушек», — передразнил Собан, — сколько ты через меня поимел?
— То все прахом ушло. Война да революция.
— Тоже мне Рябушинский, заводы отобрали.
— Ты чего, Колечка, пришел, старика ночью пугаешь?
— Что тебе, старое падло, недавно приносили?
— Да кто принесет, кто, Коленька?
— Темнишь, старый гад.
Собан вскочил, надвинулся угрожающе.
— Ты фуфель не гони, знаешь Студента? Говори, падло старое, иначе...
Лицо Собана пятнами пошло, заиграли на скулах желваки.
И вдруг распрямился старичок. Ласковость с лица как смыло. Глаза жесткими стали, страшными. Зверь стоял перед Собаном, хоть и старый, но зверь, по-прежнему опасный и сильный.
— Ты на кого прешь? Да когда ты еще по карманам щипал, я уже шниффером был. Забыл, кто тебя в дело взял? Я за себя еще ответить могу на любом толковище, да и есть кому за меня мазу держать.
Отодвинулся Собан, сник:
— Да разве я...
— А если так, так какое у тебя ко мне слово?
— Студента знаешь? Питерского.
Фролов пожевал губами:
— Мои дела ты знаешь, Собан, я на доверии живу. Вещь могу тебе одну продать.
— Сколько?
— Больших денег стоит.
Собан бросил на стол пачку денег.
— Мало.
— На, гад старый, подавись, — Собан вывернул из кармана кучу кредиток.
Фролов аккуратно собрал их. Сложил в одну пачку. Потом встал, открыл буфет, положил перед Собаном футляр. Две золотые буквы — Г и В переплелись на крышке.
Собан раскрыл футляр.
— Ожерелье ушло в тот же день. Но футлярчик можешь хозяину отдать.
— Где?
— В кафе «Бом» на Тверской, он там по моей наколке человека пасет.
Странное это было кафе — «Бом». Воздух в нем слоистый от табачного дыма, стены давно свой цвет потеряли, размазаны, расписаны, заклеены обрывками афиш.
Народу в нем всегда полно. Актеры, журналисты, писатели, поэты, сторонники различных фракций, и так, праздные, бездельные люди.
Приходят сюда поговорить, узнать новости, посплетничать или просто побывать на людях.
Поэты сюда приходят вечером, тогда чтение стихов, споры гвалт.
А сейчас на пустой эстраде гармонист в узорной борчатке играет старые вальсы и романсы. Хорошо играет. Голос гармошки, резковато-нежный, щемящий, заполняет зал воспоминаниями о прошлом: о покое, стабильности, сытости, счастье.
Копытин и Семен сидели в самом углу. Пили желудевый кофе с сахарином. Больше здесь ничего не подавали.
— Вот он, — сказал Семен и приподнялся.
— Сиди, — Копытин дернул его за пальто.
В кафе вошли Данилов и Нина. Выбрали свободный столик, сели. Официант, не спрашивая, грохнул на стол две чашки с кофе.
Данилов попробовал, поморщился, выплеснул обе чашки на пол. Достал из кармана пальто бутылку «бенедиктина», налил сначала Нине, потом себе.
Нина внимательно оглядывала зал. Увидела в углу у эстрады лохматого, длинноволосого человека, пошла к нему.
Данилов мелкими глотками пил ликер.
Копытин встал с чашкой в руке, пересек зал, сел на свободный стул.
Нравы здесь были простые. Взял бутылку ликера, налил.
Данилов прищурившись глядел на него.
— Вы художник? — спросил Копытин.
— В некотором роде. А вы?
— Я поэт.
— Соблаговолите назваться, возможно, я читал ваши стихи.
— Гумилев, — Копытин дернул щекой.
На таинственном озере Чад,
Посреди вековых баобабов,
Вырезные фелуки спешат
На заре величавых арабов, —
начал читать Данилов.
По тенистым его берегам
И в горах, у зеленых подножий,
Поклоняются древним богам
Девы жрицы с эбеновой кожей, —
продолжил Копытин.
— Браво, господин Гумилев, вы помните свои стихи, — Данилов прихлебнул глоток.
Подошла Нина:
— Пошли, Олег, все в порядке.
— Желаю вам успехов в поэзии, — Данилов встал, поклонился и пошел к выходу.
Копытин, прищурившись, с ненавистью смотрел им вслед.
— Попался бы ты мне под Тихорецкой, сопляк, — прошептал он и дернул щекой.
Данилова и Нину догнал извозчик:
— Прошу, барин!
— Поехали? — спросила Нина.
— Нет. За нами вертлявый идет.
Они шли по улице. На Триумфальной площади сели в трамвай. Потом пересели в другой. Семен неотступно сопровождал их.
На Сокольническом кругу вышли из трамвая, пошли к дачам. Семен, прячась за деревьями, сопровождал.
Данилов с Ниной по узкой тропинке прошли к даче, открыли и заперли за собой калитку, поднялись на крыльцо. Семен стоял до тех пор, пока на втором этаже не загорелись окна.
Копытин и Ольга Григорьевна стояли в прихожей огромной барской квартиры на Остоженке.
— Милая Олечка, вот ваши паспорта, — Копытин протянул ей документы.
— Вы наш добрый гений, Виктор. Как, как я отплачу вам?
— Завтра после восьми я заеду за вами на авто.
— Вы гений, добрый ангел, как я отплачу...
— Потом, милая Олечка.
— Нет, сейчас, сразу. Слышите, Виктор. Муж придет позднее.
Она прижалась к Копытину. Он дернул щекой, схватил женщину за плечи, привлек к себе.
Конечно, Собан был битый, да он, Мартынов, тоже непрост. Засаду на даче в Сокольниках готовил с толком, хитро.
Подойди к даче, посмотри. Никаких следов как не было. А люди в доме, да обратная дорога перекрыта ребятами из особого отряда МЧК.
Приезжай, Собан, ждем. Мы тоже за эти месяцы кое-чему научились.
В общем-то Мартынов не очень верил, что Собан сам сюда пожалует. Конечно, Бахтин специалист, слов нет, но как-то не вязалась в представлении Мартынова жизненная логика с воровским законом.
Конечно, может быть, он чего-то не понимает еще. Но тем не менее засаду он организовал по всем правилам.
Данилов и Нина оказались молодцами. Провели свою часть операции блестяще. Теперь оставалось самое трудное, встреча с Собаном, если она состоится, конечно. Мартынов решил дать бандитам войти на дачу, подняться в комнату.
Там двое, Данилов и Нина. Иван за столом, девушка на диване.
В столешнице Мартынов сам выдолбил углубление и положил наган. От дверей его не видно, и руки у Данилова не заняты. Чуть что, опустил ладонь — и вот оно, оружие.
Над Сокольниками плыла размагничивающая тишина. Февраль уходил. День становился длиннее, и цвета у него появлялись по-весеннему яркие.
Снег стал синеватый, и казалось, березы отражаются в сугробах.
Весь день прошел в ожидании.
Много лет уже у Мартынова не было такого спокойного дня. Они переговорили, казалось, уже обо всем, помечтали о будущем.
— Федор Яковлевич, поймаем мы Собана, а дальше? — спросил Данилов.
— Дальше, Ваня, Гришку Адвоката возьмет.
— Ну а потом? — настаивал Данилов.
— Потом... Потом хорошая жизнь будет, Ваня, и начнешь ты учить восточные языки.
— А вы?
— Я хочу речным капитаном стать. Я раз на пароходе по Свири плыл. Ох и красота!
— Как сумерки красиво в лесу опускаются. Смотрите, сугробы совсем синие стали. — Нина подошла к окну. — Идут!
— Все по местам! — скомандовал Мартынов. — Сигнал — слова «пошел вон».
Авто подкатило к даче. Собан вышел, огляделся.
— Одиноко живут, — он кивнул на узкую, полузасыпанную тропку, ведущую от калитки к крыльцу.
— Пошли.
Впереди зашагал Туз. Он толкнул калитку, и запор вылетел. Дверь на веранду поддалась сразу. А вот с входной пришлось повозиться. Но Туз вытащил из-под пальто фомку — замок тихо хрустнул.
Сверху, со второго этажа, донеслись звуки гитары и приглушенный женский голос.
Собан вошел в комнату румяный с мороза, улыбчивый.
Был он похож на благородного отца из провинции. Туз и Семен следом вошли, стали у дверей.
Данилов поставил рюмку на стол, Нина опустила гитару.
— Почтение, Студент, и вам, барышня, не бойтесь, мы не из ЧК.
— А я и не боюсь, — холодно сказал Данилов и потянулся к бутылке, — садитесь.
— Сяду, сяду. Почему не сесть, когда добром зовут.
Собан скинул шубу на руки Семену. Подошел к столу, грузно сел.
— Ты меня знаешь, Студент?
— Не имею удовольствия.
— Я Собан.
— Мне это ничего не говорит.
— Фраер ты, вход в закон рупь, а выход тыща. Поживешь в законе, узнаешь, как со мной говорить.
— Что вам угодно?
Собан взял рюмку, покрутил, понюхал.
— Все, что на Сретенском бульваре взял, отдашь. Тогда жив будешь и маруху твою не тронем.
— А из белья вам ничего не надо? Пошел вон!
В комнату ворвались чекисты.
— Руки! — крикнул Мартынов.
Семен и Туз подняли руки.
Собан выронил рюмку, сунул руку под пиджак, выдернул гранату «мильс». Он не успел дернуть кольцо. Данилов дважды выстрелил в него. Покатилась по полу граната, упал со стула Собан.
Мартынов наклонился, перевернул его:
— Готов.
— Так он же, товарищ Мартынов...
— Действовали правильно, Данилов...
Мартынов повернулся к задержанным. Посмотрел на жующую рожу Туза, бессмысленную и тупую. Увидел бегающие глаза Семена.
— Где Витька Залетный?
— Гад буду, начальник, век свободы не видать... Через полчаса на Мясницкой валютную контору брать будет.
— Данилов, Козлов, в машину! Остальные доставят арестованных.
Операцию по захвату валютной конторы на Мясницкой Копытин готовил сам. Он шагами измерил расстояние от Банковского переулка до конторы, рассчитал время. Трижды заходил в помещение, изучал расположение касс и посты охраны.
Он не очень верил, что Собану удастся отобрать у Студента ценности Васильева. После встречи в кафе «Бом» он понял, что этот мальчонка с холодными глазами совсем не фраерок, как говорил о нем Собан.
В поступках и действиях Студента чувствовалась уверенность и сила, а значит, это не просто одинокий, как волк, налетчик, а человек, за которым кто-то стоит. Возможно, эти кто-то и встретятся с Собаном на даче в Сокольниках.
О своих предположениях Копытин Собану не говорил. Пусть едет. А если его там шлепнут, то и слава богу. Надоел Виктору этот истерик со своим гипертрофированным самоуважением.
Да и пора было кончать с игрушками в казаки-разбойники. Бандиты бандитами, а ротмистр Алмазов-Рюмин шутить не будет. Господа офицеры поопаснее Собана с его уголовниками.
Пора, пора прощаться с Москвой.
Сегодня он берет контору, а потом милая Олечка с дураком мужем. Там ценностей!..
В его распоряжении было три машины.
На пустыре, в Марьиной роще, Копытин проверил у людей оружие, проинструктировал. Конечно, если бы вместо этой уголовной сволочи были офицеры, он бы считал план реализованным. Но ничего, попробуем.
Три машины с пустыря разъехались в разные стороны, чтобы через полчаса встретиться в Банковском переулке.
Копытин посмотрел на часы. Пять. Пора, в это время все сейфы открыты, начинается подсчет валюты.
— Начали, — скомандовал он. — Быстро к дверям. Глушите милицию и — в помещение. Берете все, что в кассах под номерами один и три. Я прикрываю.
Машины рванули с места. Копытин закрыл глаза и перекрестился.
Когда машины подъехали к конторе и бандиты подбежали к дверям, их встретили выстрелами из нагана.
А со стороны Лубянки и Прудов — грузовики с красноармейцами. Из кабины одной из машин ударил пулемет, лес штыков окружил бандитов.
— Ходу! — крикнул Копытин.
Машина сорвалась с места, запетляла по переулкам и остановилась только в Лялином.
— Что будем делать? — спросил шофер.
— Вон трактир, видишь? — кивнул Копытин. — Перекусим и на новое дело пойдем.
— Фартовый ты парень, Витя, — с тобой хоть на рога, — засмеялся бандит, сидевший сзади.
Копытин закурил. Затянулся жадно. У него остался последний шанс.
Ольга Григорьевна, не снимая шубы, сидела у окна.
Она и мужа заставила одеться. На столе лежал чемодан темной кожи. В нем все достояние Петра Львовича.
А он потел от волнения, да и в шубе жарко, пенсне протирал.
— Ты, Олечка, с ума сошла с этим Виктором.
— Ты просто ревнуешь.
— К нищей пехтуре?
— Он мужчина, а это за деньги не купишь.
— Ты становишься вульгарной, — вздохнул Петр Львович.
— Ах, оставьте ваши нравоучения хотя бы в такой день. Я... Авто... Авто... Это Виктор, — Ольга Григорьевна побежала к двери.
— Здравствуйте, Петр Львович, — Копытин вошел в комнату и стал у двери, щелкнув каблуками.
— Виктор Алексеевич, — прочувствованно сказал Петр Львович, — вот в этом чемодане все. Этого хватит на две жизни в Париже. Помните...
Копытин не дал ему договорить, рванул чемодан.
Ольга увидела его лицо и начала пятиться к дверям в комнату.
— Виктор, — прошептал Петр Львович, — Виктор...
Копытин достал маузер и выстрелил.
С визгом Ольга бросилась в комнату. Ударила руками по оконному стеклу. На улицу посыпались осколки прямо под ноги шедшему мимо патрулю.
— Помогите! — разорвал женский крик морозную тишину.
Копытин дважды выстрелил, и Ольга упала у окна.
Матросы бежали к подъезду.
— Жми! — крикнул бандит шоферу и выстрелил по патрулю.
Словно полотно разорвал воздух залп. И машина, не успев развернуться, стала. Один матрос — к машине. Трое — в парадное.
Копытин поднял чемодан, пошел к черному ходу. Толкнул. Заколочен. А во входную дверь били приклады.
Он вытащил гранату, выдернул кольцо, подтолкнул ее к двери и спрятался за угол. Взрыв вынес дверь.
Пройдя сквозь дымящуюся прихожую, Копытин вышел на черный ход.
Он быстро шел вдоль стены Зачатьевского монастыря, сворачивал в переулки, пока не попал к храму Христа Спасителя.
Мимо шел трамвай. Копытин на ходу прыгнул на подножку.
Елена Климова читала на диване в комнате брата. Прошли дни после визита Манцева. Февраль уже на исходе. Никто ее, слава богу, не беспокоил. И она начала жить, как прежде.
В дверь позвонили. Елена вышла в прихожую.
— Кто там?
— Леночка, — за дверью тихий мужской голос, — Виктор Копытин. Откройте, за мной гонятся.
Елена открыла дверь.
— Вы одна?
— Конечно.
— Укроете на пару дней?
— Да. Я сейчас поставлю чай.
— Спасибо, Лена, — Копытин обессиленно опустился на стул в прихожей.
Елена вошла на кухню и задернула занавески. Человек, сидящий у окна в доме напротив, встал, подошел к телефону, висящему на стене.
Ночью Копытин проснулся. Полежал недолго, прислушался к тишине. Встал, вышел в коридор. Толкнул дверь в комнату Алексея, где спала Елена. Заперто. Усмехнулся, дернув щекой.
Пошел обратно, запер дверь, засветил свечу, раскрыл чемодан. На мгновение Копытин даже закрыл глаза — в чемодане лежали бриллианты, золото, толстые пачки денег.
Он вскочил, сжал кулаки и, дергая щекой, начал тихо приплясывать. Потом успокоился, закрыл чемодан, дунул на свечу, лег и уснул крепко.
Его разбудили звонки и стук. Он вскочил, схватил маузер, бросился к двери.
В прихожую вышла Елена.
— Кто это? — шепотом спросил Копытин.
Она с недоумением пожала плечами и спросила:
— Кто?
— Барышня, Елена Федоровна, это я, дворник, дрова привезли.
— Ой, какое счастье! — всплеснула руками Елена. — Сейчас.
Она махнула Копытину рукой: мол, спрячьтесь.
Копытин ушел в комнату, запер дверь, начал быстро одеваться. За дверью гудел бас дворника и слышался голос Елены. Дверь захлопнулась. Копытин выглянул в коридор.
— Сейчас дрова принесут, а потом мы чай пить будем, — лучезарно улыбнулась Елена. — Вы посидите пока у себя.
Копытин закрыл дверь и прильнул глазом к замочной скважине.
Сначала пришел дворник с огромной охапкой дров. Потом второй, в рваном армяке. Потом армяк заслонил скважину, и Копытин слышал только стук дров и голоса мужиков.
Потом Елена благодарила и расплачивалась. Мужики ушли. И снова тишина. И голос Елены:
— Виктор, чай.
Копытин бросил на кровать маузер, сунул наган в карман брюк, вышел в коридор.
У стены аккуратно сложены дрова, немного сора на полу. Он шагнул в коридор... С двух сторон ему заломили руки Данилов и Мартынов.
Вспыхнул свет. В коридор из комнаты вышел Манцев.
— Поручик Копытин?
Копытин скрипнул зубами, дернул щекой.
— Я заместитель председателя МЧК Манцев. Вы арестованы.
