Часть вторая.
Цветные сны
Москва. Март 1982 года
Сегодня он чувствовал себя хорошо. И день мартовский выдался теплым и солнечным. Из окон был виден почти рождественский снег, отливающий на солнце старым серебром. Незнакомый ему человек из обслуги водил деревянной лопатой по и без того чистой дорожке. Он не знал его, а каждое новое лицо внушало неосознанное подозрение. Слишком долго он возглавлял КГБ, чтобы верить в случайные совпадения. Это растревожило. Андропов ждал человека, встречу с которым афишировать не хотел.
Он подошел к столу, нажал на кнопку звонка. В дверях появился прикрепленный офицер, которого он знал давно и практически верил ему.
— Слушаю, Юрий Владимирович.
— Сережа, что это за таинственный незнакомец убирает дорожки?
— Не беспокойтесь, Юрий Владимирович, это наш парень.
— Кто?
— Валера Сургучев, лейтенант, я его сам выбрал.
— Вот как…
— Так точно.
— А почему он с лопатой?
Прикрепленный замялся.
— Почему? — мягко переспросил Андропов.
— Попросился ближе к дому, хотел на вас посмотреть.
Андропов усмехнулся. И вспомнил, что когда он учился в речном техникуме в Рыбинске, то специально ездил в Ярославль, чтобы увидеть приехавшего туда Шверника.
— Идите, Сережа.
Он снова подошел к окну. Плечистый парень продолжал разметать чистую дорожку, то и дело оглядываясь на окна второго этажа. Теперь он вызывал симпатию председателя. Человек слаб, даже крошечная лесть ему приятна.
Смешной этот эпизод немного отвлек Андропова от неприятных воспоминаний. От последнего разговора с Сусловым. Покойного Андропов не любил давно, справедливо считая, что «серый кардинал» партии вместе со своими присными толкает страну в пропасть.
Мир не просто изменился, он становился совершенно иным. И только одна шестая часть суши по-прежнему держалась за архаические догмы. Ленин, которого так любил цитировать главный идеолог партии, подходил творчески к построению социализма. Он не боялся в один день начать новую экономическую политику, которая уничтожила инфляцию и сделала рыковский золотой рубль дороже доллара.
Мир потрясал экономический кризис, а Советский Союз усиленно формировал многоукладную экономику. Но пришел к власти сусловский идеал — Сталин, — и люди на Украине сотнями тысяч гибли от голода.
Попытки Косыгина изменить экономические рычаги разбились о замшелый консерватизм второго лица партии. Именно Суслов стал отцом дефицита. Именно его глупость и упрямство породили невиданный рост теневой экономики. Неужели он, советуя недалекому Хрущеву уничтожить промкооперацию, не знал, что артельщики займутся подпольным бизнесом? Конечно, знал, партдогмы для него были важнее благосостояния народа и стабильности в государстве.
Ежедневно Андропов читал сводки о настроениях на заводах, в шахтах, колхозах. Читал и понимал, что среди тех, кого они именовали главным классом в стране, растет недовольство. Это был не интеллигентский кухонный шепот, который ежедневно выискивало Пятое управление его конторы. Все эти доморощенные интеллектуалы просто мололи языками.
Он-то хорошо знал, что такое революция. Он был послом в Будапеште, когда на улицах жемчужины Дуная рассыпалась автоматная дробь. Ах, как хорошо он помнит это! Помнит и боится повторения этих событий.
А тот страшный ноябрьский день, когда у посольства бушевала многотысячная толпа? Тогда с ним соединился по спецсвязи председатель КГБ Серов и сказал:
— Не бойся, я пришлю людей.
— Но посольство блокировано.
— У меня всё.
А через полчаса в здании появились неведомо откуда взявшиеся странные военные в пятнистых костюмах, которые он видел только в фильме о военных разведчиках «Звезда». Они поднялись по лестнице на второй этаж. Рослые, широкоплечие, в одинаковых шерстяных пилотках. Старшего он определил только по портупее. Он хорошо запомнил этого офицера. Молодого, светлоглазого, совершенно невозмутимого. Тот сидел в его приемной, курил и тихо отдавал распоряжения. В его поведении сквозили спокойствие и уверенность в собственных силах.
Андропов надолго запомнил этих молчаливых ребят и их командира, курившего сигареты по-фронтовому, в кулак.
Работая в ЦК, ему, конечно, приходилось смотреть определенные материалы, но со всем объемом информации он столкнулся, возглавив спецслужбу. Знания эти только умножали скорбь. Страна нуждалась в коренных переменах. Люди мечтали о социализме с человеческим лицом. Они хотели жить хотя бы как в Болгарии, имея минимальные экономические и идеологические послабления.
Смерть Суслова открывала для него новые возможности. Он уже знал, что Брежнев рассматривает его кандидатуру на место второго лица в партии. Но постоянная подковерная борьба за власть среди членов Политбюро могла вынести на гребень политической волны другую кандидатуру. Основных претендентов, кроме него, было пять: Виктор Гришин, Андрей Кириленко, Константин Черненко, Григорий Романов и Николай Щелоков. И хотя министр внутренних дел пока еще не был членом Политбюро, уже ходили упорные слухи о его избрании в кандидаты.
Андропов один из немногих знал о состоянии здоровья Брежнева. Дни генсека практически сочтены. Он уже не управлял государством, хотя кадровые вопросы по-прежнему решал сам. Брежнев мог в одну минуту снять любого с должности, выкинуть из Политбюро. Отправить на работу чиновником в комитет, курирующий профтехобразование. Так он поступил с некогда могущественным Шелепиным, которого за глаза звали «Железный Шурик».
Андропов хотел стать генсеком. Им двигало не тщеславие. Нет. Он мечтал начать реформы и много думал о них. Но никому, даже самым близким людям, не доверял своей тайны.
Ему удалось убрать из Политбюро одного из основных соперников — Кирилла Мазурова. Гибель Петра Машерова, верного претендента на пост генсека, оставила только эти пять фигур.
Пять его конкурентов не терпели друг друга. Но перед лицом опасности они объединялись и становились мощной силой. Поэтому надо было убирать их поодиночке, благо компромата хватало на каждого.
Председатель КГБ рисовал на листе бумаги одному ему понятные кружки и квадратики, соединял их прямыми и волнистыми линиями. Он должен был действовать. Социалистический блок давал трещину. ГДР, 1953 год. Польша, 1955-й. Венгрия, 1956-й. Чехословакия, 1968-й. Страшные события, которые могли повториться в любой момент.
Андропов помнил и о Новочеркасске, о восстании рабочих, безжалостно и кроваво подавленном Хрущевым. Бывший Первый секретарь был человеком вздорным, а председатель КГБ Семичастный просто дураком. Все можно было решить путем умелой оперативной работы чекистов и взвешенной политикой местных властей. Но дело кончилось большой кровью и применением армии.
Чтобы стать во главе государства после смерти Брежнева, которая могла наступить в любой момент, ему необходимо победить своих соперников. И в первую очередь Виктора Гришина. Сложность заключалась в том, что начальник московского УКГБ был доверенным человеком главы московских коммунистов. И хотя генерал постоянно демонстрировал свою непоколебимую преданность председателю КГБ, Андропов знал о многих его приватных беседах с Гришиным.
…Что-то не сходилось в его рисунке, и это раздражало Андропова, не хватало одной линии к жирно очерченному квадратику, и тогда этот рисунок можно было бы зачеркнуть.
Но не прочерчивалась пока эта линия, прямая и точная, как стрела, направленная во врага, а это делало всю сложную схему недееспособной.
Одна линия. Цепь доказательств. Слой компромата. Факты. Только они смогут заменить вялую волнистую линию на упругую и беспощадную стрелу.
В дверь постучали.
— Войдите.
— Генерал Михеев прибыл, Юрий Владимирович.
— Хорошо. Проводите его на террасу, предложите чаю. Я сейчас.
Андропов достал из кармана ключ с затейливой бородкой, открыл правый ящик письменного стола. В нем лежала папка со стихами, которые он писал, и именно это занятие приносило ему душевный покой. Под ней находилась еще одна, самая обыкновенная, канцелярская с синими тесемками.
Он аккуратно развязал их, взял новую схему и положил ее поверх нескольких таких же, испещренных квадратами, треугольниками, кружками и стрелочками, листов. Ни один человек не смог бы разобраться в этой странной клинописи. Секрет шифрованных листов знал только сам автор.
Генерал Михеев, начальник недавно созданной службы, которая занималась борьбой с коррупцией в высших эшелонах власти, ждал председателя на теплой террасе. Он не притронулся к предложенному чаю, считая неприличным садиться за стол без начальника.
Ночью выпал снег. Последний, мартовский. Тяжелый и сырой. Он не лег, а облепил ветви деревьев. Лес за окнами стал напоминать рождественскую открытку.
Андропов появился тихо, и, когда генерал обернулся, хозяин уже сидел за столом.
— Здравствуйте, Борис Николаевич, прошу к чаю.
— Здравия желаю, Юрий Владимирович! — Генерал вытянулся, и показалось, что на плечах элегантного штатского пиджака выросли погоны.
Андропов посмотрел на него, как художник глядит на свое произведение. Это он выбрал его среди сотен офицеров контрразведки, внимательно наблюдал за ним, проверял при выполнении сложных заданий, пропустил через Чехословакию и Афганистан, а потом назначил руководителем нового управления.
Андропову нравился этот образованный импозантный сорокалетний человек.
— Садитесь, Борис Николаевич. Наверно, хотите курить?
— Очень, Юрий Владимирович.
— Ну что ж. Тогда давайте прогуляемся по участку.
Они шли по дорожке, мимо закованных мокрым снегом деревьев. Пригревало теплое солнце, и подтаявший снег с шумом падал на оседающие сугробы.
— Последний снег, — задумчиво сказал Андропов, — больше наверняка не будет такого снегопада. Вы любите снег, Борис Николаевич?
— Я, Юрий Владимирович, предпочитаю лето, песок, пляж.
— Вы еще молоды, Борис Николаевич, вас влечет пляжная суета, теплое море. Любовь к зиме приходит с годами. Снег — это седина. А седина — преддверие старости.
— Ну зачем же так, — искренне расстроился Михеев.
Андропов уловил эти нотки в его голосе. И поверил ему.
— Ну что расскажете, Борис Николаевич? — спросил председатель.
— Юрий Владимирович, мой аппарат упорно работал и подготовил справку. — Михеев расстегнул молнию папки и протянул председателю несколько листков машинописного текста.
Андропов взял, полистал.
— Десять страниц.
— Так точно.
— Тогда поскучайте, пойдите покурите, а я поработаю с вашим материалом.
Андропов взял справку и пошел к веранде. Он знакомился с материалами больше часа. Когда Юрий Владимирович спустился на веранду, Михеев читал журнал «Огонек». Он встал, выжидательно глядя на Андропова.
— Садитесь. Я доволен. Весьма точный и интересный документ. А главное, очень перспективна аналитическая часть. Вот какой у меня вопрос… — Андропов пролистал справку, остановился на странице, где несколько абзацев было подчеркнуто красным карандашом. — Борис Николаевич, что это за история с ереванским банком?
— Мы с достаточной долей ответственности, Юрий Владимирович, можем предполагать, что из банка кроме денег были похищены уникальные изделия Фаберже и редкие ювелирные украшения известных мастеров.
— Насколько я помню, это преступление было раскрыто?
— Так точно, задержали преступников. Но почему-то еще за три месяца до их ареста Щелоков и начальник ГУБХСС доложили Брежневу, что преступники уже арестованы, и прекратили дело.
— Любопытно. Очень любопытно. Мы сами не знаем, в каком обществе живем.
— Более того, журналист Юрий Ельцов, который начал вести собственное расследование, был арестован при весьма странных обстоятельствах и осужден на два года по 206-й статье. Ельцов — человек в высшей степени законопослушный, мастер спорта по боксу в прошлом, журналист с именем, окончил Ленинградское училище, служил в ГДР в спецподразделении ГРУ, год провел в Мозамбике.
— Корреспондентом?
— Нет, был мобилизован и служил в спецназе.
— А в чем заключается странность обстоятельств?
— Дело в том, что Ельцов, по нашим агентурным данным, достаточно близко подошел к подлинной истории ограбления ереванского банка. Написал статью. Утром, перед началом работы, зашел позавтракать в шашлычную на бульваре у Пушкинской площади. Сделал заказ. Начал есть. За стол к нему сел человек, который внезапно ударился об стол лицом. Тут же подоспела милиция, его отвезли в 17-е отделение, и люди из МВД…
— Почему из МВД?
— Потому что они его задерживали и оформляли. Короче, он получил два года. При аресте у него был изъят текст статьи.
— Интересно, — Андропов постучал пальцами по столу, — очень интересно.
— В зоне на Ельцова дважды покушались уголовники. Но его спасло смешное обстоятельство. В лагерь этапировали рецидивиста Петракова по кличке «Петро», одного из самых крупных уголовных авторитетов. Когда-то Ельцов спас его.
— Прямо роман в духе Дюма, — усмехнулся Андропов.
— Скорее, это сочинение Эжена Сю.
— Кстати, Ельцов не был связан с диссидентами? — Глаза председателя стали жесткими.
— По агентурным данным Пятого управления, к нему подкатывались два человека, но Ельцов их послал подальше.
— Молодец! — Лицо Андропова просветлело. — Из какой он семьи?
— Родители погибли в авиационной катастрофе. Жена, вернее, бывшая жена, она развелась с ним сразу после приговора суда.
— Я спросил вас, из какой он семьи.
— Виноват, Юрий Владимирович. Отец Ельцова — полковник, военный инженер, мать — театральный художник. Они погибли, когда Ельцов учился в седьмом классе, его воспитывал дядя, сотрудник уголовного розыска, сейчас он — полковник в отставке.
— Семья хорошая. Кто его жена?
— Она окончила иняз, работает в НИИ Внешторга. Отец — Патолин Павел Николаевич, замминистра внешней торговли.
— Значит, развелась, опасаясь за карьеру отца?
— Нет, у них уже давно были натянутые отношения.
— Когда Ельцов возвращается?
— В мае.
— Где он отбывает срок?
— В Карелии.
— Думаю, вы знаете, как его использовать?
— Так точно.
— Но мы слишком увлеклись этим журналистом, давайте перейдем к делу.
* * *
После отъезда Михеева Андропов поднялся в кабинет, сел за стол и еще раз внимательно прочитал справку. Она понравилась председателю, люди Михеева все делали правильно. В активной разработке находились почти все столпы московской торговли, темные дельцы, связанные с Трегубовым, а через него с самим Гришиным. Особое внимание уделялось семье Щелокова и его окружению. План предстоящих опермероприятий напоминал разработку для авантюрного романа. В документе фигурировали миллионные суммы, килограммы золотого песка, раритетные ювелирные изделия, необработанные алмазы. В справке были закодированные фамилии генсека, Суслова и других членов Политбюро.
Михеев сделал очень много. Андропов не зря доверял ему. Именно тогда, еще подполковнику Михееву, он поручил опеку над старшим сыном от первого брака Владимиром, ставшим уголовником. Михеев вытащил его из тюрьмы, пристроил на работу в городе Бельцы и всячески заботился о нем. Организовал его лечение от цирроза печени. Именно Михеев похоронил его старшего сына. Поэтому председателя КГБ и заинтересовала история с арестованным журналистом. В ней он проследил параллель с судьбой Владимира. Мысли о покойном сыне, о том, что он, отец, будучи на вершинах власти, практически предал его, болью отозвались в сердце.
Андропов спрятал документ в сейф, лег на диван, прислушиваясь к боли, которая, словно живая, зашевелилась в нем.
* * *
Михеев приехал на Лубянку, вызвал полковника Баринова.
— Виктор Антонович, что у нас по Ельцову?
— Пока ничего, сидит, — усмехнулся Баринов.
— Что значит — ничего?
— Источник, сориентированный оперчастью учреждения, имел с ним несколько контактов. Источник сообщил, что Ельцов, вернувшись, собирается вплотную заняться людьми, посадившими его, и что у него для этого есть определенные возможности.
— Он сказал, какие?
— Нет.
— Разработайте план опермероприятий, связанных с Ельцовым. Нужно, чтобы мы направляли его ненависть. И не только направляли, но и активно помогали ему. Мы должны по-умному использовать его втемную.
Карельская АССР. ИТК-14. Май 1982 года
— А вещи твои где, Ельцов? — осклабился прапорщик на вахте. — Ходка первая?
— Первая, прапорщик. — Юрий сказал это без привычного слова «гражданин» и разрешенного уже шесть часов назад обращения «товарищ».
— Значит, в приметы веришь. Ничего с кичи на волю не берешь. Ну, давай, счастливо тебе.
Зажужжал электропривод, и дверь открылась.
«Выходи с левой ноги», — прозвучал в памяти совет соседа по шконке. Ельцов немного замешкался на пороге и сделал первый шаг на волю с левой ноги. За спиной лязгнула запертая дверь. Какого она цвета? Новая или старая? Свежеокрашенная или облезшая?
Он никогда этого не узнает. Пахан на зоне, Петро, прощаясь, сказал ему:
— Ты, Юрок, как на волю ступишь, иди, не оглядываясь, до первого угла.
— А если угла не будет?
— Все равно не оглядывайся. По первой ходке это самая надежная примета. Оглянешься — считай, снова попал на кичу.
И он пошел.
Первый шаг!
Второй!
Третий!
Ельцов быстро шагал по утрамбованной ногами зеков и колесами автозаков дороге. Вдали зеленел лес, правее отсюда было видно озеро, а на его берегу поселок. Там его должны ждать.
Господи! Какое солнце теплое. И яркое. И синь над головой, и кучки облаков. Он же видел это вчера, и позавчера, и год назад. Но почему-то из зоны небо казалось маленьким, как лоскут, а солнце было похоже на желтое пятно на нем.
Даже воздух за колючей проволокой совсем другой, пряный и пьянящий.
Два года. От звонка до звонка.
Урки на зоне смеялись: «Такой срок на параше просидеть можно».
И удивлялись, как с 206-й и таким малым сроком его отправили на усиленный режим, хотя с такой статьей люди обычно попадали на «химию».
Два года честно отработал на пилораме, вкалывал по три смены, как все «мужики», и, получив расчет в финчасти, вышел за зону, имея в кармане сорок четыре рубля.
Вещи его, конечно, пропали, и шел он по дороге в синей арестантской робе и тяжелых казенных ботинках. Волосы немного отросли, и он был похож на солдата-новобранца. Ельцов шел быстро, но усталости не чувствовал. Ему хотелось как можно скорее уйти подальше от ИТК. По случаю воскресного дня дорога была пустынной. Колония выполнила план первого квартала, поэтому в мае были разрешены выходные дни.
Поселок показался внезапно. Дорога, поля и сразу же вросшие в землю деревянные дома со ставнями и наличниками на окнах. Улица была продолжением дороги, но все-таки это была улица, с деревянными, пружинящими под ногами, тротуарами.
Недовольно залаяла собака за забором. Звонко закричал пацан:
— Зек идет! Зек идет!
Распахнулась калитка, появился здоровенный мужик лет сорока в рваной тельняшке и потерявших цвет брюках, заправленных в рыбацкие сапоги.
Он достал из кармана пачку «Памира», прикурил и спросил:
— Откинулся, что ли?
— Откинулся.
— На станцию?
— Вроде того.
— Закуришь? — Мужик протянул ему мятую пачку.
— Спасибо! — Юрий прикурил, глубоко затянулся.
— Вот что, парень, — рыбак, прищурившись, посмотрел на Ельцова, — вот что я тебе скажу по душе. Ты, как на станцию придешь, буфет обходи. Там всегда кто-то из ваших откинувшихся кантуется. Не пей, если обратно попасть не хочешь.
— Спасибо. Я обратно очень не хочу.
— Ну и ладно. Счастливо.
Мужик повернулся и исчез в калитке.
А Ельцов пошел дальше по дощатому пружинящему тротуару, мимо крепких бревенчатых домов, мимо старух, сидящих на покосившихся лавочках, мимо белобрысых пацанов, гоняющих мяч. Он, в своей лагерной робе, шел по этой мирной улице. И люди смотрели на него с жадным любопытством, потому что он пришел к ним из другого — неведомого и опасного — мира.
Вот первый угол. Здесь он должен свернуть с улицы под названием «Вторая Озерная». Он свернул. Прочитал на заборе название — «Индустриальная» и увидел серые «жигули». Рядом с машиной стоял Миша Селиванов, начальник УГРО Петрозаводска.
— Юрий Петрович, — он пошел ему навстречу, — я — Селиванов. Узнаете?
— Конечно, узнаю. Здравствуйте, Миша.
Его встречал ученик и друг его дядьки Игоря Дмитриевича.
— Ну ты, Юра, — засмеялся Селиванов, — даешь. Не боялся в этой робе идти?
— Да нет, привык к ней.
— Значит, так. Едем к местному начальнику розыска. Там поедим, помоешься, переоденешься и рванем в Петрозаводск. Игорь Дмитриевич прислал вещи и деньги. Я взял билет на восемнадцать тридцать.
— А как же с проездным требованием?
— Отдашь мне, мы по нему какого-нибудь бедолагу отправим. Как на воле?
— Не понял, Миша. Не понял.
Скорый поезд «Мурманск-Москва». Ночь
И голос он услышал. Словно крикнул кто-то совсем рядом:
— Не верь!
— Не бойся!
— Не проси!
Ельцов проснулся, не понимая, где он.
Темнота была зловещей и пугающей. Стучали колеса. Неужели опять этап?
Нет. Он сидел на мягко пружинящей койке вагона «СВ». Тонко-тонко, как шар на новогодней елке, звенела ложка в стакане. Темнота пахла хорошим табаком. Все. Не будет этапов, шконок, построений и шмонов. Два года позади осталось. Вагон стучал на стыках, уносил его от вахт, колючки, предзонников, штрафных изоляторов, покачивался на скорости, поскрипывал, звенела ложка в стакане. А колеса напоминали ему грохотом своим:
— Не верь!
— Не бойся!
— Не проси!
Он вытер ладонью мокрый лоб, дотянулся до столика и включил лампу. Маленькую, под медь, с зеленым матерчатым абажуром. Купе залилось мягким светом. Вагон был старый. Мало таких осталось. Раньше они назывались международными. Одна койка-кровать, столик, кресло рядом с ним. Хорошо вычищенные медные ручки, дверь в туалет с матовыми витражами.
Раньше люди больше ценили комфорт. Когда-то Ельцов в международном вагоне ехал во Владивосток. Такая задумка была у главного редактора. Проехать через всю страну и написать репортаж в праздничный номер.
Поезд был сюжетной нитью, объединяющей встречи с разными людьми. Хороший тогда получился материал. Лирический, спокойный, без излишнего пафоса.
Юрий взял со столика пачку сигарет. Закурил. Господи, какое удовольствие курить хороший табак. «Союз-Аполлон», сигареты, сделанные вместе с легендарной фирмой «Филип Моррис», неповторимый вкус соусированного табака. Два года он не чувствовал его. Вместе с деньгами и вещами дядька прислал четыре пачки.
Ельцов докурил, погасил лампу. Он не любил курить в темноте, почему-то не получал от этого удовольствия. Раздвинул шторки на окне. За стеклом клубилась ночь, густая и синяя до черноты.
Ночь — доброе время. Темнота ее укрывает человека, приносит покой.
На улице затихают шаги. Молчит телефон.
Ночь принадлежит тебе.
И его история началась ночью.
…Зазвонил телефон. Ворвался в сон, разрезал его, заставил одурело подскочить на кровати.
— Ну что такое — зло сказала жена, — трубку возьми, какая гадина звонит в такое время?
Он босиком прошлепал по ковру, снял трубку.
— Слушаю.
— Ты, Юрок?
— Ну, я.
— Это Мишка.
— Какой Мишка?
— Николаев.
Господи! Откуда он взялся среди ночи, бывший сосед по дому, бывший одноклассник, бывший соперник на ринге?
Он исчез из жизни Ельцова, но тот знал, что стал Мишка авторитетным вором.
— Тебе чего, Мишка?
— Дело есть. Разговор важный. С тобой как с журналистом.
— Не мог до утра дотерпеть?
— Не мог. Утром меня, может, и в живых не будет.
— Ты где?
— Буду тебя ждать на том месте, где мы с ребятами Кабана дрались.
— Понял, еду.
Юрий начал одеваться. Жена зажгла свет, села на постели:
— Очередная шлюха?
— Ты что, с ума съехала?
— Да нет, — жена встала.
Она спала голая и демонстрировала ему свою прекрасную фигуру, с тонкой талией, плоским животом, чуть тяжелыми бедрами и твердой, словно мраморной, грудью.
«Красивая баба», — подумал Ельцов, завязывая галстук.
— И когда тебя ждать? — усмехнулась жена.
— Я скоро. Мне должны передать важный материал.
— Прямо как в американском кино. Журналист встречается ночью с таинственным источником информации.
— Перестань, Лена.
— А мне, собственно, наплевать на все это. Хочешь — можешь вообще переехать к любой своей поблядушке.
Они были женаты уже два года, но за последнее время их отношения стали катастрофически разрушаться. И не потому, что были очень разными людьми. Наоборот, у них оказалось слишком много общего.
Видимо, таким, как они, надо было остаться любовниками. Страстными и веселыми. Совместная жизнь тяготила их. И более того, именно за эти два года Ельцов начал замечать за собой поступки, ранее ему не свойственные.
Они прекрасно чувствовали себя на людях. В ресторанах, на премьерах, в многочисленных московских «салонах». Очень часто принимали у себя дома.
Ельцов зарабатывал хорошо. Кроме того, за год в Мозамбике он получил весьма приличную сумму в чеках. Все это делало их жизнь праздной и веселой. Ленин папа, замминистра Внешторга, не забывал ни дочери, ни зятя. Лена постоянно моталась за границу с правительственными делегациями, а Юре удалось с помощью тестя дважды побывать в Париже и один раз на кинорынке в Каннах.
Все у них было. Две машины. «Волга» у него и «жигули» у Лены. Хорошая трехкомнатная квартира, которая досталась ему после смерти родителей. Дача тестя в Жуковке. Жили они элитарной московской жизнью, и компания у них была соответствующая положению.
Юрий много и хорошо печатался, делал сценарии документальных фильмов, выпустил пару книг своих очерков. Имя его было на слуху. В газете у него нашелся свой читатель. С ним вели переговоры разные издания, предлагали переход на более престижную работу. Но Юрия пока устраивала его газета, с огромным тиражом и хорошим коллективом. И должность устраивала — обозреватель. Она имела вес и всякие номенклатурные припарки. Четвертое медицинское управление, разгонную машину и даже так называемую кормушку. Правда, усеченную, не полную, но все равно это ставило его в разряд людей власти.
Надо сказать сразу, Юрий Ельцов получил все это сам, без помощи сановного тестя, еще до женитьбы на Лене. Получил, видимо, в качестве награды за то, что однажды ему позвонили по телефону и попросили приехать для разговора в маленький особнячок в Потаповском переулке. Обычный такой, московский особнячок, с облупившимся фасадом, с потертой обивкой на входных дверях. Там с ним говорили два серьезных мужика в штатском. Они сделали ему предложение, и он сразу же согласился. Видимо, вспомнил рекламу в американском журнале: «Хотите увидеть мир — поступайте в морскую пехоту США».
Потом три месяца тренировочного лагеря под Ташкентом. Жара и песок на зубах. А потом Мозамбик. Работа была не мед. Война — она и есть война. Ровно год и четыре месяца пробыл он в Африке. Конечно, заработал здорово. Но по сей день он видел во сне мягкие сумерки в джунглях, слышал тревожный крик неведомых птиц, звенящие очереди автоматов «Томпсон».
Он часто потом вспоминал, как стремительно надвигалась пугающая ночь, как шумел океан, враждебные ночные улицы Мапуту, потную ярость рукопашной схватки на аэродроме.
Домой Юрий вернулся с орденом Красной Звезды и ножевой отметиной на боку. Вот тогда и начала раскручиваться его журналистская карьера. Он стал своим. В банде главенствуют люди, повязанные кровью. Он был повязан большим — государственной тайной.
Зачем он туда поехал? Неужели только за деньгами? На эти вопросы он пытался ответить, но ответы были легковесны и фальшивы. Много позже, в лагере, отбросив ненужную романтическую шелуху и отделив правду от патриотической риторики, Юрий понял, что поехал подставлять лоб за интересы Старой площади только ради денег.
Но в тот вечер, когда ему позвонил Мишка Николаев, он еще не думал об этом. Он был полон радостью успеха, полон своим благополучием.
С ребятами Кабана они дрались в проходном дворе дома три по Большому Кондратьевскому. Юрий оставил машину на другой стороне улицы и вошел в арку. Глаза попривыкли к темноте, и на лавочке у палисадника он увидел человека.
— Ты, Миша?
— Я, Юрик, я. Давай садись. Закуривай.
Огонек спички вырвал из темноты такое знакомое и одновременно чужое лицо человека, с которым он когда-то играл в песочнице во дворе.
— Юрок, дело у меня хреновое. Мусора всей страны меня ищут, прямо с ног сбились. Влип я в страшную историю
— Тебе деньги нужны? — спросил Ельцов.
— Не держи меня за фраера, Юрик, с фанерой все в порядке. У меня другое дело. Другое. Меня убить хотят. Уже дважды урки ссученные на ножи поставить хотели, да только я отбился и ушел.
— Слушай, Мишка, мне твоя сестра говорила, что ты на Севере дальнем отдыхаешь.
— Это точно. На Севере дальнем стоит одиноко. Особенно утром, со сна.
— Сам придумал?
— Нет, фольклор. Музыка народная, слова КГБ.
— Подожди, Миша, — Юрий бросил сигарету, растер подошвой алую точку, — подожди. Чем я могу тебе помочь? Ты бежал?
— Да я сам ничего понять не могу. Никуда я не бежал. За мной приехали. Объяву сделали, что на этап меня гонят, а привезли в Салехард. Там в каком-то хитром доме вымыли, переодели, накормили и отправили в Ереван…
— Подожди, — встрепенулся Ельцов, — у меня в машине магнитофон «Репортер». Наговаривай на него всю историю с мельчайшими подробностями.
Они проговорили до рассвета. Ельцов сменил несколько катушек. История, рассказанная Мишкой, была настолько неправдоподобна и фантастична, что никак не укладывалась в голове.
Когда они прощались, Мишка сказал:
— Юрик, в этом пакете десять тысяч, отдай их моим, а в конверте письмо, я написал подробно все, что наговорил на твою машинку. Бумага эта для твоего дяди Игоря Дмитриевича, там же хитрая книжечка лежит, та самая, что я из сейфа забрал. Ты со мной не пытайся связаться. Не надо, а на Игоря Дмитриевича я выход всегда найду.
Мишка поднялся, потянулся хрустко. Стремительно согнулся, положив ладони на землю. Хитро посмотрел на Ельцова.
— Могем еще, — хлопнул товарища по плечу и исчез.
А Юра остался один в проходном дворе странной формы, отгороженном от улицы стенами ветхих двухэтажных домов.
Пришел рассвет на улицы его детства. Настоящий московский рассвет. Наполненный специфической музыкой. Это солировал первый трамвай, побежавший по Большой Грузинской, ему вторила мусороуборочная машина в Большом Кондратьевском, тихо подпевало шинами загулявшее такси в соседнем проходняке. Новое утро надвигалось стремительно и весело. Оно было свежим и ярким.
До чего приятно на рассвете войти во двор своего детства. Во двор дома 26 по Грузинскому Валу. Конечно, он стал другим. То, что раньше именовалось «задним двором», теперь стало вроде фасада. Даже пузатые конструкции лифта появились на построенной еще в тридцатые годы красной пятиэтажке.
Сюда, в первый подъезд на третий этаж в квартиру 143, приехал из родильного дома Юрий Петрович Ельцов. Здесь он прожил все детство. В двухкомнатной квартире с балконом. В большой комнате — папа, мама и он, а в маленькой — дядя Игорь. Веселый, элегантный московский сыщик. И не просто обычный мент. Знаменит его дядя был в определенных кругах.
Несколько лет при Никите Хрущеве возглавлял он МУР, но не поделил что-то с новым секретарем МГК КПСС и был послан на повышение — заместителем министра внутренних дел в Киргизию. Если бы местные ханы и баи знали, чем это кончится, двумя руками отбивались бы от полковника Игоря Ельцова.
Там и случилась эта история. Верховный суд СССР вернул на доследование расстрельное дело инженера Акаева. История была в республике известная. Инженера обвиняли в двойном убийстве.
Полковник Ельцов поехал в тюрьму, где в камере смертников сидел человек, потерявший надежду сохранить жизнь. Потом он часто виделся с ним, так как начал новую разработку дела об убийстве. Местная власть отнеслась к этому с пониманием и снисходительно. Они были спокойны — делом занимается не просто отвязанный опер, а человек солидный, клановый, замминистра.
Полковник Ельцов быстро поднял это дело, и, когда вышел на подлинного виновника — сына председателя Совмина, — начался «басмачфильм». В него стреляли, пытались оставить в кабинете и дома взятку, вскрывали служебный сейф в поисках документов. Но не нашли ничего. Документы эти полковник держал открыто на столе среди прочитанных газет и старых отчетов. Никто не мог и подумать, что вожделенные бумаги лежат прямо на самом видном месте.
Полковник Ельцов довел дело до конца. Инженера Акаева освободили, а сын предсовмина попал в психушку. Но, как часто бывает, одно дело потянуло за собой еще несколько, здесь были и наркотики, и сапфиры, и приисковое золото.
Местная партийная власть не могла нарадоваться успехам нового замминистра, здоровье его берегла. И на очередной медкомиссии его уволили из органов по состоянию здоровья. Нет. Не уволили. Проводили. С почетом, подарками, адресами, грамотами в сафьяне и даже орден Трудового Красного Знамени не пожалели.
Поезжай себе в Москву, чужой человек. Не понял ты хорошего отношения, не захотел стать баем. Богатым и уважаемым стать не захотел.
И получил полковник Ельцов положенную пенсию. Хорошую, он же генеральскую должность занимал. И вернулся он в пятьдесят пять лет домой в двухкомнатную квартиру. Конечно, его не забыли друзья. Предлагали самые разные должности в «народном хозяйстве». Даже на сладкое место сосватали, в начальники отдела кадров Московского треста ресторанов. Но дядька отказался от столь заманчивых перспектив. Он решил пожить свободно, а там посмотреть.
К дяде Игорю и шел Юрий Ельцов. Только он мог разобраться в этой невероятной истории. Дядька открыл дверь. Был он в спортивных трусах, подтянутый, накачанный, с красивым рельефом мышц. Каждому таким бы быть в пятьдесят семь лет.
— Заходи, Юрик. — Дядька ничуть не удивился столь раннему визиту. — С мадам поругался?
— Да нет, дядя, у меня к тебе дело.
— Тогда подожди, пока я зарядку закончу, а пока сообрази кофе, тостики и яичницу.
Юра пошел на кухню и увидел, что в углу, рядом с окном в ванную комнату, стоит отключенный, пузатый газовый счетчик. Зачем его сохранил дядька — неведомо. Видимо, решил сделать кухню в стиле ретро.
Они позавтракали, и Юра включил магнитофон. Дядя Игорь слушал сбивающийся Мишкин голос, потом прочел его письмо. Перелистал записную книжку Абалова.
— Ты хочешь об этом написать? — Игорь Дмитриевич взял сигарету, но так и не прикурил ее.
— Очень хочу.
— А ты знаешь, с кем тебе придется бороться?
— Приблизительно.
— Такие вещи надо знать точно. Эти люди могут одним телефонным звонком разрушить все, чего ты добился в жизни. Прежде чем начинать с ними борьбу, ты должен точно уяснить для себя, готов ли ты все потерять.
— Я не знаю, дядя Игорь.
— Тогда думай. Серьезно и долго.
— А что ты посоветуешь?
— Ты помнишь, как эта мразь выкинула меня в отставку?
— Конечно.
— Я не жаловался и не просился обратно. Но один паренек из адмотдела ЦК в приватной беседе дал мне понять, что я еще легко отделался.
— Так как мне быть?
— Забыть. Отдать деньги Мишкиной сестре, а пленки, письмо и книжку уничтожить.
— Ты серьезно?
— Да. — Игорь Дмитриевич наконец заметил незажженную сигарету, щелкнул зажигалкой и глубоко затянулся.
— А что бы сделал ты?
— Не сравнивай меня с собой, у меня, как у отставного ландскнехта, всего имущества — ржавая шпага да хромой конь на конюшне. Мне нечего терять. Я, с точки зрения официальной, уже все потерял.
— А почему ты думаешь, дядя Игорь, что мне придется что-то терять? Я же хочу добиться правды.
— Слушай, Юра. Мы с тобой сегодня говорим как взрослые люди или как пацаны на комсомольском собрании? Я говорю тебе прямо. Ты многого добился в этой жизни. Сам. У тебя есть имя, очень хорошее положение. Я рад за тебя и не хочу, чтобы ты лишился всего.
— Но ведь и ты, дядя Игорь…
— Не сравнивай. Я выполнял свой долг. Я боролся с киргизской мафией.
— Прямо-таки мафией?
— Смейся, иронизируй, называй этих людей иначе. Но в деле Мишки Николаева чувствуется тот же почерк, та же твердая рука, что и в деле инженера Акаева. Давай разберемся: если верить Мишке, его освободили совершенно официально и передали некоему Ястребу. Ястреб, исходя из записанных тобой Мишкиных показаний, человек, решающий достаточно сложные вопросы. Мишка утверждает, что он из авторитетных блатных, а за ним стоят люди из высших государственных сфер. Это тебя не удивляет?
— Дядя, дядя, — Юра встал, сделал несколько шагов по кухне, — это же сенсация. Представляешь, какой можно напечатать материал?
— Представляю. Значит, ты решил бороться с партией?
— Нет, дядя Игорь, я не собираюсь бороться с партией. Я хочу бороться за соблюдение ленинских норм.
— А что ты о них знаешь? — усмехнулся печально Ельцов-старший. — Ничего ты о них не знаешь. И слава богу.
— Что ты хочешь сказать?
— А ничего. Как начнешь копать это дело, тебе сразу напомнят про ленинские нормы.
— Так что же мне делать?
— Думать. Не дергаться и рыть материал. Скрупулезно и с опаской, а главное, молчать об этом. Оставь мне Мишкино письмо и книжечку эту, я по своим каналом кое-что узнаю.
* * *
…А ночь уходила. Поезд летел к новому утру, оставляя на вагонах комки клокастой темноты. Юрий так и не заснул больше, он курил сигарету за сигаретой и вспоминал утро, с которого все началось.
Не позвони ему Мишка или послушай он жену и останься дома, жизнь его сложилась бы иначе.
Но что вспоминать об этом. Он сам выбрал свою судьбу.
А Москва надвигалась. Он чувствовал это, словно излучение необыкновенной силы неслось навстречу поезду. Когда за окном замелькали нелепые дома подмосковного города, он пошел бриться. Нельзя было приезжать домой не в форме. Он с наслаждением выдавил на лицо мыльный крем, взбил помазком душистую пену. Как бесшумно и ласково идет по щекам жилеттовский нож. Как упоительно пузырится и лопается на щеках невесомая пена. Все учел дядя Игорь. Все. Даже американский одеколон «Арамис» передал. Любимый Юрин одеколон, который в Москве можно было купить только по талонам или в «Березке» за чеки.
Проводник постучал в дверь, открыл. В купе стоял запах одеколона и хорошего табака. Да и пассажир был видный, одетый в кожаную куртку и красивые брюки.
— Билет нужен?
— Нет, спасибо.
— А чайку?
— Спасибо, выпью.
— А может быть, кофе?
— Несите кофе.
А за окном проносились дачные поселки. Дома в свежей клейкой весенней листве. Это были ближние подступы к Москве. Дальше начинался город. Вагоны изогнулись на повороте, и он увидел свой город в солнечном, почти библейском мареве.
Все. Он приехал.
Побежали мимо окон последние платформы, по раннему времени практически пустые, поплыли закопченные пакгаузы. Репродуктор в купе грянул марш, и диктор объявил: «Товарищи пассажиры, наш поезд прибывает в город-герой, столицу нашей Родины, Москву».
Та жизнь кончилась. Начинается новая, неведомая, с чистого листа.
Москва. Май 1982 года
Он стоял на площади Ленинградского вокзала и курил. Первая сигарета в родном городе. Конечно, все произошло совсем не так, как он думал, ворочаясь ночами на лагерной шконке. Почему-то не охватило его чувство всепоглощающей радости, которое он испытал в поезде, ушло оно, растворилось. Сколько он рассказов слышал от людей, вернувшихся в Москву «от хозяина», и все почему-то говорили о радости, которая охватывала их на вокзальной площади. А он не испытывал этого чувства. Стоял, курил, словно ожидая, что это ощущение встретит его у входа в вокзал, как любимая девушка с цветами.
Нет. Приехал и приехал…
Он вышел из метро, пересек Грузинский Вал, вошел во двор своего детства. И только там у него в первый раз дрогнуло сердце.
Господи! Ничего не изменилось. Тот же Ленин посередине сквера. Уже переругиваются молоденькие мамы с колясочками и небритые, в живописных нарядах собачники.
Была еще одна лагерная примета, очень точная: какого знакомого первого встретишь, так жизнь на воле и сложится. Не повезло Ельцову. Встретил он первым Витьку Старухина. Тот выгуливал элегантного коричневого пуделя, который совершенно не гармонировал с его выношенным до нитяного блеска старым спортивным костюмом.
— Это ты, Еля? — Старухин назвал его школьной кличкой.
— Как видишь.
— Стриженый… — Витька полез в задний карман, достал пачку «Примы». — Значит, тока-тока из тюряги.
— Именно.
— Ну что, — в голосе Витьки послышались ликующие нотки, — высоко забрался ты, прежде чем в говно упасть. Теперь ты в нем поваляешься. Не все на «Волгах» кататься. Говорили, что жена тебя послала?
Откуда-то, из недалекого вчера, накатила мутная волна злобы. Еле руку сдержал Юрий и ответил по-лагерному:
— Ты кончил?
— Кончил, — ухмыльнулся Старухин.
— Тогда пойди подмойся.
Сказал, словно в харю его небритую плюнул, и пошел по аллейке. Только радость окончательно ушла. Совсем. Напрочь.
Гулко простучали каблуки под аркой. Знакомый звук. Когда-то он любил нарочно шумно прошагать здесь. А вот и его двор. Ткнулся в подъезд, а дверь заперта. Теперь вход с другой стороны.
Видимо, в свое прошлое надо возвращаться с хорошим настроением. Тогда воспоминания становятся светлыми и добрыми. Испортил ему встречу с молодостью гад Старухин, а когда-то на одной парте сидели.
Юрий не уезжал из этого дома. Не собирал вещи, не связывал книги. Отсюда он уехал в военное училище, а в отпуск приехал в новую трехкомнатную квартиру на улице Горького. В старой квартире остался дядя Игорь. Покойная мама любила говорить: «Наконец Игорек устроит свою жизнь», намекая на то, что дядька, оставшись один, немедленно женится на достойной женщине.
Но не таков был Игорь Дмитриевич. Славился он по Москве как ходок, весельчак и гуляка. Так он и не устроил своего счастья. А после гибели родителей Юрия перенес на любимого племянника всю свою любовь.
И вот через двадцать с лишним лет возвращается Юрий Ельцов в дом, где родился. Потому что нет у него другого. Пока он заготовлял древесину в пленительной Карелии, любимая жена выписала его из родительской квартиры, обменяла ее с доплатой на четырехкомнатную и проживает там с новым замечательным мужиком.
Вот что значит всего два года побыть «у хозяина». А в подъезде все-таки не сохранился запах его детства. Тогда благоухало жареной картошкой.
Медленно поднялся он на третий этаж и остановился у двери с табличкой «143». Дядька так и не сменил звонок. Старый, заслуженный, как вечевой колокол в Великом Новгороде, красовался на двери медный кружок, ручка и надпись для дураков того далекого времени: «Прошу повернуть».
И он повернул ручку.
* * *
Утром полковник Баринов встречался с агентом на конспиративной квартире на Сретенке. Агент сам позвонил ему домой и дал понять, что располагает срочной информацией. Договорились встретиться в восемь утра. Баринов приехал на полчаса раньше, приготовил кофе, сделал бутерброды с сыром. Когда пили кофе и проговаривали, как писать донесение, Баринов понял, насколько важными сведениями располагает этот человек. Агент работал с Бариновым давно, зарекомендовал себя с лучшей стороны, имел обширные связи в верхушке московской торговли, и не только там. Служил он в Министерстве торговли на должности хоть и не руководящей, но и не рядовой. Имел отдельный кабинет и секретаршу, что придавало его положению необходимую солидность. Связи по линии дефицита делали его весьма нужным. И многие к нему обращались. Он помогал по мере сил, вернее по указаниям курирующего офицера. В КГБ тщательно проверяли просителя в качестве потенциального источника информации и только тогда давали добро.
На счету агента было несколько блестящих разработок, а за трикотажное дело его наградили орденом «Знак Почета», который лежал в сейфе у Баринова.
На этот раз агент сообщил о связях директора Елисеевского гастронома Соколова. Донесение выводило чекистов на новые перспективные разработки.
После кофе Баринов передал агенту его жалованье — 180 рублей, получил расписку и тепло попрощался с ним.
Он еще раз прочел донесение. Что и говорить, агент был бесценный. Он даже указал на тех, кого можно завербовать из окружения Соколова.
Баринов приготовил еще чашку кофе, медленно выпил, закурил «Мальборо» — подарок агента. Конечно, нарушение. Нельзя ничего брать у верных помощников. Но хорошие сигареты были слабостью полковника.
Он сделал стремительную приборку, вымыл посуду и спустился к машине. Его «жигули» первой модели сверкали вымытыми боками.
В хорошем настроении поднялся к себе в кабинет. Нужно было идти к Михееву. В коридоре его догнал майор Рудин.
— Виктор Антонович, я к вам.
— В чем дело, Сережа?
— Объект прибыл.
— Кто?
— Ельцов.
— Когда?
— Сегодня утром.
— Вот это интересно. Пошли к генералу.
Дежурный в приемной начальника управления пропустил их в кабинет сразу же. Михеев сидел на диване и пил чай.
— Ну что у вас, ребята?
— Во-первых, очень интересное донесение по связям Соколова.
— Когда поступило?
— Сегодня в восемь утра.
— Источник?
— Сомов.
— Это, а что во-вторых?
— Ельцов прибыл.
— Тоже неплохо. — Генерал поставил чашку на журнальный столик, встал.
— Что касается Ельцова… — Михеев задумался, — вернее, этой странной истории с ереванским банком… Да вы садитесь, товарищи, садитесь, можете курить.
Баринов сел, достал пачку «Мальборо», с усмешкой посмотрел на генерала.
— Давай, Виктор, сигарету хорошую, — засмеялся Михеев, — знал бы раньше, сам бы взял на связь Сомова.
— Знал бы прикуп, жил бы в Сочи, Борис Николаевич.
— Это точно. Так вот, друзья мои, какая у нас получается странная картина. Десятого ноября одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года МВД посылает в адмотдел ЦК на имя Савинкина писулю. В ней ясно говорится, что Михаил Гаврилович Николаев, он же Махаон, скончался на зоне в Лабытнанги в сентябре 1978 года. Через год после своей смерти он встречается с Ельцовым. Кстати, давайте закодируем Ельцова, какие есть предложения?
— А что здесь думать, — пыхнул ароматным дымком Баринов, — пусть он будет у нас «ЗК».
— Ну что ж, ЗК так ЗК. Источник в своем донесении сообщил, что ЗК в своем разговоре упоминал некоего Ястреба, раскрутившего его дело. Мы прошлись по кличкам, выявили нескольких человек, но они никакого отношения ни к ереванскому банку, ни к той демонической фигуре, которую упоминал Махаон, не имеют.
Теперь о Махаоне. Он исчез. Растаял. Его ищет весь КГБ. И ничего.
— Возможно, его убрали, как и Жору Ереванского.
Баринов с явным сожалением погасил сигарету.
— Все может быть, но… — Михеев встал, достал из кармана ключи, открыл сейф, вынул из него бумагу. — Вот сообщение о том, что смотрящий на зоне, вор в законе Петраков по кличке «Петро», получил от Махаона ксиву о том, чтобы тот берег Ельцова.
Я предполагаю, что Махаон залег. Выйти он может только на ЗК. Теперь о самом ограблении. Нам стало известно, что приговоренный к высшей мере теневик Абалов — младший брат исчезнувшего в восемнадцатом году начальника Гатчинского ЧК Бориса Абалова.
Уезжая из страны, Карл Фаберже оставил в норвежском посольстве на Мойке чемодан с наиболее дорогими камнями и изделиями. Наш замечательный ювелир надеялся, что ценности эти переправят дипбагажом к нему в Париж. Но Зиновьев зимой восемнадцатого приказал «лечить Питер от золотухи», и чекисты начали трясти посольства…
— Вот время было, — мечтательно сказал Баринов.
— Было, но прошло, — засмеялся Михеев, — так вот, начальник Гатчинского ЧК тряс норвежское посольство и изъял там чемодан Фаберже. Изъял и уехал с ним в неизвестном направлении. По агентурным каналам нам известно, что у расстрелянного Абалова были редкие ювелирные изделия работы Фаберже, которые так и не нашли при обыске.
Директор банка, родственник Абалова, заявил, что сейф этот стоял в хранилище с незапамятных времен, замок считался испорченным и он о его содержимом ничего не знает.
Думаю так: гатчинский Абалов сбежал с ценностями и завещал остатки своему младшему брату. А что именно было в похищенном Абаловым чемодане, мы узнали из интервью господина Фаберже газете «Пари суар» от 17 июня 1920 года.
Особую ценность представляют бриллианты, сапфиры и изумруды, ограненные лучшими амстердамскими мастерами. Все камни весом от восьми карат. Считаю, что ценности эти похищены по указанию пока неизвестного нам высокопоставленного лица.
— Почему высокопоставленного? — перебил генерала Баринов.
— А кто смог бы освободить Махаона из колонии? Время корнета Савинова прошло. Виктор Антонович, доложите свои соображения.
— Соображение одно. Думаю, что ЗК встречался с Махаоном, тем более, как мы установили, они одноклассники, занимались вместе боксом, выступали за одну команду и жили в одном доме. Что любопытно, дядя Ельцова, полковник милиции, арестовывал Махаона, но это не повлияло на их отношения…
Михеев хлопнул ладонью по столу, прерывая Баринова:
— Запомните, Виктор Антонович, полковник Ельцов, бывший начальник МУРа, — один из лучших сыщиков, которых я знал, поэтому вести оперативную игру с его племянником будет весьма сложно. Запомните. Мы должны использовать Ельцова втемную. И мы должны его направлять. Руководить им.
— Борис Николаевич, вы прекрасно знаете: для того чтобы выйти на этих людей, ЗК должен иметь к ним подход. Тогда он был обозревателем ведущей газеты, автором книг и документальных фильмов, зятем замминистра. А сейчас?
— Вот наша задача и создать его заново. Ну и, конечно, он будет находиться под постоянным контролем. Этим займетесь вы, Рудин.
— Есть, товарищ генерал! — Майор вскочил.
— Думайте, ребята, думайте. Где он будет жить?
— Грузинский Вал, 26, квартира 143, телефон 251-07-02.
— Это квартира дяди?
— Так точно.
— А где он любил бывать?
— В Доме кино.
— Отлично, там мы к нему сможем подвести кого угодно. Ну, а что касается его социального статуса, не забывайте, что в большинстве учреждений культуры в кадрах сидят наши люди из действующего резерва. У меня все, идите и думайте.
* * *
Лена Патолина, бывшая жена Ельцова, вернулась домой около двенадцати. Ей пришлось встать рано, чтобы успеть к Виктору в парикмахерскую на углу Гоголевского бульвара и Сивцева Вражка. К Виктору обычно записывались недели за две, но ее новый друг, всесильный Александр Михайлович, один раз позвонил ему, и мастер начал принимать Лену, когда ей было нужно:
— Вас, Елена Павловна, и Галину Леонидовну Брежневу я принимаю без всякой записи.
Она только вошла в квартиру, как зазвонил телефон.
— Алло. — Лена подняла трубку.
— Ленка, новость отпадная, — услышала она в трубке голос подруги Женьки.
— Ты новую шубу купила?
— Нет, — торжествующе заверещала в телефон Женька.
— Новый роман?
— Да мне и старого хватает. Это для тебя новость! Для тебя!
Голос Женьки срывался, так она была переполнена информацией.
— Ну что у тебя, не тяни. Я только из парикмахерской, кофе еще не успела выпить.
— Ну ладно, скажу… Твой Ельцов вернулся. Ты чего замолчала?… Лен, а Лен? Тебе плохо?
— Мне никак, Женя. Ни плохо, ни хорошо. Только головной боли прибавится. Когда он вернулся?
— Сегодня утром.
— А как ты узнала?
— А мне один хмырь позвонил, он с его дядькой в одном доме живет. Гулял с собачкой, а твой с сумочкой топает к родному дому. Говорит, что выглядит классно.
— Спасибо, Жень, до вечера. Ты в Барвиху едешь?
— А как же.
— Вот там и поговорим.
Женя Губанова повесила трубку, посмотрела на сидящего в одних трусах на кровати мужчину.
— Ну что? — поинтересовался он, — задергалась?
— Судя по голосу — нет.
— Я Юрку Ельцова хорошо знаю, работал вместе с ним. Он парень крутой. Эта мочалка министерская его из своей жизни выкинула.
— Да уж, — Женька надела халат, — тебе кофе или чай?
— А пива нет?
— Как ты мне надоел, Игорь, ну нельзя же каждый день нажираться.
— Не преувеличивай, Женька, не надо. А зачем мы в пресс-центр поперлись? Ты же меня и потащила.
— Ты — алкаш, а я виновата. Будешь так пить, станешь импотентом.
— Ну, до этого надо дожить.
— Ничего, доживешь. Но ты подумай, у Ленки ничего не дрогнуло. Вот выдержка.
— Сука она, — сказал Игорь, — дело Юрки состряпано от начала и до конца. Помешал кому-то. А она даже передачи ему не посылала. Развелась, и все.
— Развелась! — крикнула из кухни Женька. — Да она же его обокрала.
— Как так?
Игорь натянул брюки, пошел на кухню. На столе стояли две банки финского пива «Свинолобов». Огромный дефицит, недавно появился в Москве.
— Где взяла, подруга?
— Где, где! В Караганде. Вчера у бармена для тебя, алкаша, выпросила.
— Вот за это я тебя и люблю.
— Только за это? — с внезапной грустью спросила Женька.
— Ты же знаешь, малыш. Пойду себя в порядок приведу.
Через полчаса Игорь, принявший душ, выбритый, благоухающий французским одеколоном, вышел к столу.
— Так что ты говорила насчет «обокрала»?
— А ты не знаешь? — Женька отхлебнула кофе.
— Нет.
— Она его выписала, а квартиру немедленно обменяла.
— Значит, парню и вернуться некуда? — ахнул Игорь.
— Это еще не все. У нее доверенность на его книжку была, она все денежки и сдернула. Шмотки его хорошие, которые он из-за бугра навез, фарцанула, а дерьмо всякое дядьке отдала. Добилась решения суда на раздел имущества и «Волгу» его толкнула за пятнадцать штук. А официально оценила ее в семь. Бывшему муженьку три с полтиной — и привет.
— Ты будто радуешься. — Игорь залпом выпил пива.
— А я и не знаю, радуюсь или плачу. Я Ленку со школы знаю, она всегда сукой была. Как она Юрку охомутала, ума не приложу. Мужик, как линолеум: если с первого раза правильно уложить, потом всю жизнь можно топтать ногами.
— Значит, ты меня правильно уложила? — Игорь открыл вторую банку пива.
— Это к сильным мужикам относится, — грустно ответила Женька, — к таким, как Юрка; ты слабенький, ты — как рис. Чем тебя заправить, таким и будешь. Но я тебя за это и люблю и заправляю острым соусом.
— Ну и на том спасибо. Ты в Барвиху едешь?
— И ты тоже.
— Нет, я к Юрке пойду, мы с ним товарищами были, я ему письма писал.
— А я и не знала, — Женька прищурилась, — тогда я тоже никуда не поеду, а пойду с тобой.
Игорь благодарно посмотрел на нее.
* * *
А Лена, положив трубку, пошла варить кофе. Виноватой она себя не чувствовала. Не было ее вины перед бывшим мужем. Она просила, умоляла его не ввязываться в эту поганую историю. Но он ввязался. Не пожалел ни ее репутацию, ни их семью. Правдолюбец хренов.
Для нее бывший муж перестал существовать с той минуты, как только его уволили из газеты. Она выросла в номенклатурной семье, понимала, что обратного хода не будет. У нее уже был горький опыт с первым замужеством. Ее первый муж Виктор был сыном легендарного маршала. Они познакомились на даче у ее друзей. Виктор был капитаном и заканчивал разведфак Академии Генштаба. Он сразу понравился ей. Высокий, интересный, уверенный в себе парень. Была в нем мужская сила и сексуальная притягательность. После гулянки она осталась ночевать на даче, и ночью Виктор пришел к ней.
А через несколько дней Виктору присвоили звание майора, и он устроил банкет на даче в Архангельском. Там она познакомилась с его родителями, которым очень понравилась. Лена выгодно отличалась от всех предыдущих увлечений Виктора. Главное, что она была своя. Ее отец был замминистра.
Через год сыграли свадьбу. Арендовали для нее весь Дом журналистов. На торжество приехал маршал Гречко, который преподнес жениху подполковничьи погоны. Семейная жизнь началась весело и беззаботно. Единственное, что смущало Лену, — постоянные попойки молодого подполковника.
Виктор окончил академию, и их отправили в Софию. Это назначение он получил из-за патологического невосприятия иностранных языков. Он сразу же стал заместителем резидента, работая под крышей торгпредства. В Софии молодые немедленно окунулись в прелести полузаграничной жизни. Лена обзавелась целой кучей знакомых и время проводила неплохо, часто бывала в ресторане театра Ивана Вазова. Это было сборище местной и приезжей богемы. Через год она была уже не рада веселой заграничной жизни. Виктор начал пить мрачно и тяжело. Однажды ее вызвал представитель КГБ, веселый, элегантный генерал, и долго беседовал с ней о муже.
Она пробовала серьезно поговорить с Виктором, но он послал ее армейским матом. Этот язык он усвоил в совершенстве. А через месяц разразился скандал. Оказывается, Виктор проиграл в рулетку в международном отеле крупную сумму казенных денег. Им пришлось покинуть Болгарию в двадцать четыре часа.
Папа-маршал погасил долг и пристроил сына командиром полка в Грузии. Лена не поехала с ним, осталась в Москве и подала на развод.
А через полгода ее бывшего мужа с позором разжаловали в майоры и выгнали из армии. Он ухитрился продать танковый лафет каким-то грузинским дельцам, списав его как упавший в пропасть во время учений.
Больше она его не видела. Знала, что он женился на очень красивой женщине, директоре магазина, и сам пристроился командовать шашлычной в Тарасовке.
С Юрой они познакомились еще в Софии.
Ельцов понравился Лене, высокий, красивый, к тому же известный журналист, но он был человеком не ее круга.
Ее подруги и друзья с известными номенклатурными фамилиями жили в одних дачных поселках, лечились в кремлевской больнице, имели квартиры в престижных домах. Даже если родители теряли свое положение, дети все равно оставались в прежней компании. Это началось еще при Сталине, когда номенклатура решила организовать некое подобие преемственности власти.
Через три года Лена вновь встретилась с Юрой, он уже стал обозревателем «Известий», номенклатурой ЦК, получал «полкормушки», был прикреплен к Лечуправлению Кремля. Ему светила прекрасная карьера. Он вполне мог уехать собкором в хорошую страну или быстро подняться по административной лестнице. И было у него еще одно преимущество перед простым чиновником: он писал книги и делал документальные фильмы. А это придавало ему некий богемный шарм. Они поженились, но и второй ее брак кончился ничем. О ней в московских компаниях стали поговаривать, как о женщине, приносящей несчастье.
С Александром Михайловичем она сошлась сразу же после ареста Юрия. Он был старше ее, занимал в обществе солидное и твердое положение, правда, никто не знал, чем он конкретно занимается. На все ее вопросы Александр Михайлович отшучивался, прикрывая свои занятия неким флером таинственности. У него был «мерседес» со служебными, весьма крутыми номерами, квартира на Суворовском бульваре, в Доме Полярников. Лена знала его прямой телефон и домашний. В доме Александра Михайловича она была лишь однажды, с большой компанией. Квартира почему-то напомнила ей номер в дорогой гостинице: необжитая, и все вещи казались какими-то казенными.
Но это ее мало волновало. Александр Михайлович Шорин вращался в самых высоких кругах Москвы, слыл своим в среде известных писателей и художников. Проводить с ним время было весело и интересно. После ее развода с Ельцовым помог продать машину, обменять квартиру, въехать в дом на улице Алексея Толстого. Лене было хорошо и спокойно с этим человеком. Он ничего не требовал от нее, кроме постели и совместного веселья, сам же был внимателен и щедр.
Она позвонила Шорину по прямому. Телефон долго не отвечал, потом Александр Михайлович поднял трубку и приглушенной скороговоркой ответил:
— Подождите, я говорю по «кремлевке»…
Лена слышала, как он говорит с каким-то Дмитрием Алексеевичем. В разговоре несколько раз упоминались фамилии Андропова и Тихонова.
Потом в трубке прозвучал переливчатый баритон Шорина:
— Теперь я ваш…
— Саша, ты знаешь, что Ельцов вернулся?
— Ну и что?
— А если он начнет доставать меня с квартирой?
— Не бойся, солнышко, он никого не будет доставать, это я тебе гарантирую.
— А что ты сделаешь?
— Это уж моя забота. Будет шуметь — опять загремит в тюрьму.
— Хорошо бы. А то мне не по себе.
— А чего ты беспокоишься, в Москве его не пропишут, уедет в Ковров или Александров, устроится пожарником…
— А почему пожарником?
— У моих знакомых сын тоже нахулиганил, потом два года на какой-то фабрике за сто первым километром пожарником служил. Не бойся, я с тобой. Вечером едем на шашлык в Барвиху?
— Когда ты заедешь?
— Часиков в пять. Есть возможность сбежать пораньше.
— Жду. Целую.
— Целую, дорогая.
* * *
Шорин положил трубку. Ну вот, вернулся боец. В зоне его не удалось обломать, так здесь достанем.
Шорин постучал пальцами по белоснежному аппарату. «Эриксон» — прекрасный телефон, с технической новинкой, кнопкой повторного набора. У него в квартире стояло три таких аппарата с разными номерами. Белый, тот самый «прямой служебный», который давался близким друзьям. Черный предназначался для тех, с кем Шорин прокручивал свои дела. И красный — в «жилой зоне», как смеялся Ястреб, — для всех.
Шорин поднял трубку черного телефона, застучал пальцами по кнопкам.
Занято.
Он положил трубку. Закурил «Кент», вчера взял у Соколова в Елисеевском два ящика. Теперь любимых сигарет хватит надолго. Сделал пару затяжек, поднял телефонную трубку, нажал на кнопку повтора. Аппарат таинственно затрещал, в трубке щелкнуло, и раздался гудок.
— Алло, — пропел Ястреб на том конце провода.
— Это я.
— Привет, начальник.
— Ты знаешь, что твой крестник откинулся?
— Нет. Когда от «хозяина»?
— Видимо, вчера, сегодня уже на хате.
— Есть мысли?
— Нет, Ястреб, мыслей пока нет. Пусть побегает со своим дядей-мусорком по городу. А когда его в зону сотку отправят, ты его перед отъездом напугаешь. И глаз с него на выселках не спускай, на него Махаон верняком выйдет.
— Понял.
— Он обязательно в Доме кино появится. Пусть твои ребята там шары покатают.
— Зарядить их бабками надо.
— Бабки — не проблема, тебе сегодня пару штук подвезут. Все понял?
— А чего не понять, Саша, все ясно.
— Тогда действуй.
Шорин положил трубку и пошел в «жилую зону».
Он открыл ключом дверь и оказался в маленькой кладовке, а из нее попал в квартиру. Пошел на кухню, начал готовить кофе.
Заверещал красный телефон. Но Шорин не снял трубку. Солидный человек в это время на работе.
Кофе он готовил без всяких модных рецептов, просто сыпал в турку побольше коричневого порошка, помня старый анекдот: «Евреи, не жалейте заварки». Он пил черный, как деготь, крепкий кофе и думал, как по многим телефонам передается новость о возвращении Ельцова.
Опять заверещал красный телефон, и Шорину очень захотелось подойти, снять трубку и поговорить о том, что неплохо бы сбегать в Домжур, попить пива или сгонять на Профсоюзную в маленькое кафе «Гагры», схавать кучмачи. Жить этим майским утром в свое удовольствие.
Иногда он думал, зачем ему столько денег, валюты, камешков. Зачем? Чтобы поить и кормить эту кодлу номенклатурную? Или для того, чтобы Ленку одевать и украшать, как рождественскую елку? Он не любил ее. Конечно, в постели она была весьма хороша. Все умела и, главное, делала самозабвенно. Шорин знал, кто подготовил эту девочку к бурной половой жизни. В девятом классе она безумно влюбилась в известного московского ходока Вадика Бурмистрова. Они жили в одном дачном поселке. Роман их длился без малого года три. Потом красавец Вадик исчез с московского горизонта. Поговаривали, что он крупно проигрался. Попал в замазку к крутому катале, вынес из дома маменькины драгоценности, и папа, «закрытый» академик, сделал все, чтобы сплавить сынка из Москвы.
Шорину Лена была нужна, как туфтовый белый телефон. Это придавало ему вес. Дочь замминистра, красавица, умница. Короче, «спортсменка, комсомолка, отличница…». Лена была ему необходима, как белый «мерседес», на котором выезжал в свет. Он знал цену своей любовнице. Не сомневался ни на минуту, что, появись на его горизонте чуть заметная тучка, и она бросит его, как вышвырнула из своей жизни первого мужа-пьяницу, как разобралась с Ельцовым.
Ох, Ельцов, Ельцов! Не захотел жить, как люди, сейчас был бы уже замом, а то и редактором крупной газеты. Что еще надо, в ЦК уважают, депутатский значок. Не захотел. Теперь он исключенный из партии уголовник. Копать дальше он это дело не будет. Поживет пару годков вдали, снимет судимость, устроится на периферии в какую-нибудь газетку литсотрудником. С ним покончено… Надо в Столешников ехать. Обещал Шорин дочке самого хозяина земли советской достать уникальный сапфировый гарнитур.
* * *
Позже, значительно позже, Юрий восстановит в памяти во всех мелочах этот весенний день в квартире, где он родился. А пока этот день распадался на куски. И Ельцов никак не мог соединить их. Словно пишешь сценарий документального фильма, в котором все эпизоды отточены и хороши, а общей идеи картины нет.
Он повернул звонок, и дверь открылась сразу. Ждали его за этой дверью, очень ждали. Распахнул ее дорогой дядька Игорь Дмитриевич, а рядом с ним стоял дружок его любимый, кинорежиссер Слава Шатров.
И он шагнул в квартиру, почувствовал знакомый с детства запах этого жилья и понял — он дома.
Сначала сидели за столом на кухне, выпили по первой за освобождение, за возвращение его, за новую жизнь.
— Теперь все. Закусили, выпили немного, нам еще весь день пить предстоит, — сказал дядька.
— А ты думаешь, гости набегут? — усомнился Юра.
— И еще сколько, — засмеялся Шатров, — придут ребята, те, кто тебя не забыл.
— Не побоятся? — с некоторой иронией спросил Юра.
— Тоже мне, Солженицын, — засмеялся дядька, — чего бояться-то? А пока нам надо по делу поговорить. Пошли в твою комнату.
Только сейчас рассмотрел ее Юра по-настоящему. Письменный стол, красивый, родительский, полки с книгами, любимые картины с видами Москвы.
— Я твой стол, картины, книги, кресло старое у Лены забрал и сюда перевез. Она не возражала
— И на том спасибо. — Юра сел в старое деревянное кресло у стола.
Сел, положил ладони на зеленое сукно и окончательно понял, что вернулся.
— Ну, освоился? — Дядька понял его состояние.
— Дома, — улыбнулся Юра.
— Тогда давай по делу поговорим. — Игорь Дмитриевич взял со стола кожаную папку, достал бумаги. — Вот письмо от Союза кинематографистов. — Дядька положил перед ним казенный бланк, наискось перечеркнутый резолюцией: «Нач. 88 о/м. Немедленно прописать, выдать паспорт и доложить лично».
— А кто подписал? — спросил Юра.
— Тезка твой, первый зам и генерал-полковник.
— Вот это да. Как же ты смог, дядя Игорь?
— Смог. Помнят меня еще в родном МВД.
Игорь Дмитриевич не стал говорить племяннику, что бывший его зам, а ныне начальник паспортного управления Москвы заехал к нему и рассказал, что из МВД позвонил помощник министра и категорически распорядился не прописывать Юрия Ельцова в Москве.
— Игорь Дмитриевич, — смущенно покрутил в пальцах сигарету бывший его зам. — Только один выход — идти к Чурбанову. У вас вроде с ним хорошие отношения.
— Хорошие отношения имели место, когда он был старшим лейтенантом.
— Попробуйте. Я вам его прямой телефон дам. Он сам трубку поднимает.
— Где же ты номерок этот достал?
— Товарищ близкий дал. Только вам, Игорь Дмитриевич, лучше ему принести какое-нибудь официальное ходатайство.
— Подумаем, — сказал Ельцов-старший.
Он позвонил Славе Шатрову.
— А что здесь думать, — сказал Шатров, — Юрку из Союза журналистов исключили, а у нас все тихо. Он же вступил в Союз кинематографистов месяца за три до неприятностей, об этом никто не знал. Его членский билет у меня, я за него взносы плачу. Сделаем ходатайство и справку для домоуправления.
Игорь Дмитриевич похвалил себя за оперативность. Как только начальник розыска 88-го отделения позвонил ему и рассказал, что случилось, он понял все. Он поехал не в отделение, а на квартиру Юры, благо ключи у него были, а код охраны он знал. Лена была на работе. Игорь Дмитриевич собрал все бумаги племянника и документы и отвез их к себе. Так что люди, пришедшие в квартиру после него, не нашли там ровным счетом ничего.
Игорь Дмитриевич забрал паспорт, военный билет, членские книжки Союза журналистов и кинематографистов, удостоверение мастера спорта, институтский диплом, все награды племянника и документы к ним. Все, что, по мнению опытного сыщика, может пригодиться. И, конечно, архив.
Перед самым освобождением Юры он взял ходатайство Союза кинематографистов на имя замминистра и решился позвонить. Набрал номер, услышал ответ и представился:
— Товарищ генерал-полковник, беспокоит полковник милиции в отставке Ельцов.
Наступила пауза, а потом замминистра ответил весело и добро:
— Приветствую, Игорь Дмитриевич, рад, что позвонил. Какая нужда?
— Поговорить бы, товарищ…
— Да перестань ты с чинами этими, я для тебя раньше Юра был, ну а теперь по чину Юрий Михайлович. Есть у меня два часа, уложишься — приму.
— Буду через двадцать минут, Юрий Михайлович.
— Жду.
Ровно через двадцать минут Игорь Дмитриевич входил в здание МВД на Огарева, 6. У лифта его ждал молодой подполковник, помощник первого замминистра. Он проводил Ельцова до приемной, попросил подождать и поднял трубку телефона.
— Полковник Ельцов в приемной… Слушаюсь.
Помощник положил трубку, распахнул дверь.
— Прошу, Игорь Дмитриевич.
Замминистра вышел из-за стола навстречу Ельцову. Был он сановен и вальяжен. Генеральская форма сидела на нем с особым шиком.
— Ну, здравствуй, Игорь Дмитриевич. Здравствуй.
— Здравствуйте, Юрий Михайлович.
— Садись… Чаю нам, — приказал он помощнику. — А может, чего покрепче?
— Нет, спасибо. — Ельцов сел.
— Ну говори, что у тебя за нужда?
Ельцов положил перед генералом ходатайство.
Генерал внимательно прочитал его, постучал пальцами по столу.
Пауза затянулась.
— Слышал я об этом, — задумчиво и как-то неуверенно сказал он. — Догадываюсь, какая шобла состряпала это дело. Значит, мешал он им?
— Кому-то помешал точно, — ответил Игорь Дмитриевич.
— А у него квартира-то была?
— Была, да сплыла, бывшая жена ее разменяла.
— Значит, будет жить у тебя?
— У себя он будет жить. Он в этой квартире родился.
— Ну что ж, — замминистра улыбнулся, — посмотрим.
Он взял красный фломастер и наискось написал резолюцию.
— На, Игорь Дмитриевич, прописывай племянника и скажи ему, чтобы аккуратней был.
Ничего этого Ельцов-старший Юре не рассказал. А зачем? Важен результат.
Слава Шатров ушел на свою общественную службу, пообещав вернуться к вечеру с группой проверенных бойцов. Дядька плотно закрыл дверь в свою комнату, оставив племянника одного. Юра сел за письменный стол, раскрыл папку. Там лежали права, предъявительская книжка с одной записью на три с половиной тысячи, доверенность на дядькины «жигули». На первое время денег хватит, а там он что-нибудь придумает.
Ельцов сидел за столом, наслаждаясь тишиной и покоем. Тихий гомон неспешной дворовой жизни доносился из окна, но он был практически неощутим после тяжелого, мрачного шума зоны.
От крепкого кофе и двух рюмок хорошего коньяка мысли стали ясными и точными, как после долгого, успокаивающего сна. Теперь надо было думать, как жить дальше.
Из партии его исключили, стало быть, в журналистику хода нет. Правда, оставались приятели, готовые помочь. Он мог стать безымянным автором на радио. Писать за кого-то сценарии и дикторские тексты на кинохронике и научно-популярной студии, получая жалкую половину. Может делать литзаписи за генералов и знатных производственников.
В Союзе кинематографистов тоже могут узнать о его делах и наверняка исключат. Правда, есть последняя гавань, куда с трудом добираются потрепанные штормом корабли, — профком литераторов. Народ там демократичный и добрый. Юрий знал многих ребят, состоящих в этой богадельне. Профком давал общественный статус и возможность называться профессиональным литератором. Но человеку, принятому туда, надо было печататься и представлять свои работы и справки о заработках.
Конечно, можно взять псевдоним, писать какие-то брошюрки во второсортных издательствах, печататься в ведомственных газетах. Но судимость висела на его плечах, как тяжелый мешок. Через год он должен был подавать ходатайство о ее снятии. Кто напишет бумагу для суда? Профком?
Нет, это будет малоубедительно. Пойти на завод или шофером на автобазу, благо водительские права у него профессиональные, третьего класса?
Смрадными ночами, в тюрьме и на зоне, он думал об этом дне. Но почему-то представлял себе только дорогу домой и встречу с дядькой. А еще мысленно сочинял роман о мщении. Но кому мстить, он толком не знал.
Через месяц ему исполняется сорок лет. Жизнь надо начинать сначала. Его прошлые заслуги и литературные успехи были ничем в сравнении с формулировкой: «Исключить из КПСС за поступок, компрометирующий высокое звание члена партии». Такая формулировка имела силу приговора. А исключение из рядов верных ленинцев плюс срок — каинова печать на всю жизнь.
Зазвонил телефон. Господи! Как долго он не слышал этого простого звука.
— Да, — ответил Юрий.
— Юрка, ты? — услышал он голос своего приятеля Игоря Анохина.
— Я, Игорек. Привет.
— Ну как ты?
— Трудно сказать, осваиваюсь.
— Мы вечером у тебя будем. Примешь?
— Кто это — мы?
— Я и Женька Губанова. Помнишь ее?
— Как не помнить. Только почему вечером?
— Понимаешь, у меня сложности в конторе. С главным отношения натянулись. Надо на боевом посту побыть.
— Добро. Я жду вас.
Первого знакомого он встретил во дворе. Лучше бы он не попадался ему на дороге. Витька Старухин даже в школе слыл сволочью. Завистливой и мелкой.
Зато первый телефонный звонок компенсировал поганый осадок от беседы с бывшим одноклассником. Вот как странно случается в жизни. Знаком с человеком, работаешь с ним вместе, бываешь в общих компаниях и ничего про него не знаешь. Что раньше знал про Анохина Ельцов? Немного. Знал, что Игорь когда-то был отличным боксером, в семнадцать лет даже стал призером первенства Европы. Потом вдруг бросил бокс и институт и ушел в армию. Окончил курсы офицерского состава, получил младшего лейтенанта, но с армией расстался так же стремительно, как и с институтом. Поговаривали, что это связано с событиями в Новочеркасске, но Игорь никогда об этом не говорил. Он два года отработал опером в уголовном розыске, потом устроился в журнал «Человек и закон», поступил в заочный юридический институт. Случалось, что Игорь появлялся в тех домах и на дачах, где собиралась компания Ельцова. К нему относились с вежливым равнодушием, как человеку приятному, но чужому. Юра помнит, что им заинтересовалась Таня, девица весьма своенравная — ведь папа ее был послом в ООН. Но потом жена сказала Ельцову:
— Танька себя переборола, это не наш парень.
— Что значит «не наш»?
— Он с другого двора.
— Я тоже с другого двора.
— Тебе удалось перелезть через забор, а Анохину это не грозит.
— А может, он хочет остаться в своем дворе?
— Пусть там и ищет себе барышню.
Ельцов тогда видел, что Игорь совершенно не переживал разрыв отношений с посольской дочкой. А она почему-то чудовищно злилась, обзванивала знакомых и просила не приглашать Анохина.
А Игорь и не рвался в эти компании, он с большим удовольствием проводил вечера в ресторане ВТО среди людей веселых и простых. Или собирал друзей в своей маленькой двухкомнатной квартире в Столешниковом переулке. Его мама, жизнерадостная и гостеприимная актриса из Пушкинского театра, лепила необыкновенные пельмени, и народ собирался отличный. Как говорил Игорь, старомосковский.
Когда с Ельцовым случилась беда, Игорь писал ему письма, а однажды Юрия вызвали к начальнику колонии. В кабинете подполковника сидел Игорь Анохин. Он приехал по командировке тюремного журнала МВД «К новой жизни».
Конечно, это был поступок. Анохин не побоялся, что это могло не понравиться людям, командующим прессой. Он вообще мало чего боялся; уйдя из армии, работал два года обычным опером в Балашихе, там и начал писать свои криминальные истории.
Хорошо, что Анохин сегодня придет к нему.
…Вежливо постучав, вошел Ельцов-старший.
— Отдохнул немного?
— Еще не понял.
— Поспи, а я пока начну готовить торжественный ужин. Поспи. Я телефон заберу с собой.