ПОВЕСТИ
БОРИС МОЖАЕВ
ПАДЕНИЕ ЛЕСНОГО КОРОЛЯ
1
Следователь районной милиции капитан Коньков вызван был ни свет ни заря в прокуратуру. Звонил сам начальник: седлай, говорит, Мальчика и поезжай к прокурору. Он тебя ждет.
Утро было дождливым и по-осеннему зябким. Пока Коньков сходил на колхозную конюшню, где стоял его Мальчик, пока ехал по глинистой скользкой дороге в дальний конец районного городка Уйгуна в прокуратуру, успел промочить макушку — фуражку пробило; и брюки промокли, снизу на самом сиденье, вода подтекала с плаща на седло. Вода была холодной, это почуял Коньков ляжками. И от шеи лошади начал куриться парок.
Коньков привязал гнедого, потемневшего от дождя мерина под самым навесом крыльца и говорил ему виновато, будто оправдываясь:
— Ты, Мальчик, не сердись на меня. Такая у нас с тобой работа — машины не ходят, а мы — топай. Ни дворов для тебя, ни коновязей. Анахронизм, говорят, пережиток прошлого. А вот приспичит — давай, мол, седлай этого чудо-богатыря.
Лошадь, словно понимая сетования хозяина, согласно мотнула головой. Капитан очистил от глинистых ковлаг сапоги об железную скобу и вошел в прокуратуру.
Районный прокурор Савельев, крупный носатый мужчина лет за тридцать, из молодых, как говорится, но решительных, встретил Конькова по-братски, вышел из-за стола, тискал его за плечи, басил:
— Да ты вымок до самых порток! Снимай плащ, погрейся вон у печки. Ну и льет! Каналья, а не погода.
— Что у тебя приспичило? Тормошишь ни свет ни заря! — Коньков снял плащ, кинул его на широкий клеенчатый диван, а сам подошел и прислонился руками к обитой жестью печке. Он был в форменной одежде и в массивных яловых сапогах; высокий и поджарый, в просторно свисающем сзади кителе, он выглядел юношей перед массивным Савельевым, хотя и был старше его лет на десять.
— Звонил твоему начальству. Говорю, Коньков нужен, срочно! А он мне — у тебя что, своего следователя нет? Мне, говорю, спец нужен по лесным делам. Коньков у нас один таежник.
— А чего в такую рань?
— Глиссер ждет у переправы. Почту везет к геологам и тебя подбросит.
— Что за пожар? Куда ехать?
— На Красный перекат.
— Эге! За двести верст киселя хлебать. Да еще в такую непогодь.
— Глиссер крытый. Не течет, не дует.
— Так до глиссера, до той самой переправы, ни один газик сейчас не доплывет. Дороги — сплошная глина да болота. Вон что творится! — кивнул на окно.
— Поэтому и вызвали тебя на лошади.
Коньков поглядел на свои мокрые брюки, вздохнул:
— Спасибо за доверие, — и криво усмехнулся. — Что там стряслось? Тайга, чай, на месте, не провалилась?
— Чубатова избили. Говорят, не встает.
— Какого Чубатова?
— Того самого… Нашего «лесного короля».
— Ну и… бог с ним. Отлежится. Сам хорош.
— Я слыхал, что ты его недолюбливаешь?
— А мне что с ним, детей крестить?
— Вроде бы на подозрении он у тебя, — не то спрашивал, не то утверждал Савельев.
— Слухи об этом несколько преувеличены, как говаривал один мой знакомый журналист. Просто знаю, что он сам не одну потасовку учинял. Девок с ума сводит. Все с гитарой… Менестрель! Ни кола ни двора. По-вашему романтик, а по-моему бродяга.
— Ты ему вроде бы завидуешь. Сам ходил в писателях, — хохотнул Савельев.
— Да пошел ты со своими шутками!
Коньков и в самом деле работал когда-то в Приморском отделении Союза писателей шофером и в газетах печатался. Даже песню сочинили на его стихи: «Горят костры над черною водой».
В то далекое время он поступил на юридический факультет и уволился из милиции. Кем он только не работал за эти четыре долгих года! И газетным репортером, и рабочим в геологических партиях, и даже городским мусорщиком — шофером на ассенизаторской машине. Повеселился, помыкался и вернулся-таки на круги своя, в милицию. Во искупление первородного греха — непослушания был отправлен в глухой таежный угол участковым уполномоченным, в самый захолустный район. Отстал от своих сверстников по училищу и в должности и в звании, к сорока годам все еще ходил в капитанах. Наконец-то перебросили его в большой районный центр следователем. К репутации въедливого милиционера прилепилось еще прозвище «чудик». На это, собственно, и намекнул Савельев этим насмешливым выражением — «ходил в писателях».
— А что? У Чубатова есть песенки — будь здоров! Сами на язык просятся, — продолжал подзадоривать его Савельев.
— Паруса да шхуны, духи да боги… Новая мода на старый манер, — покривился Коньков. — Дело не в песнях. Гастролер он — прописан в Приморске, живет здесь. Не живет, гуляет.
— Это ты брось! Он еще молодой — пусть погуляет. А парень деловой, авторитетный.
Коньков хмыкнул:
— Артист-гитарист… Поди из-за бабы подрались-то?
— Не думаю. По-видимому, коллективка. Избиение мастера.
— Мастера-ломастера, — опять усмехнулся Коньков.
— Это ты напрасно, Леонид Семеныч. Что бы там ни было, а для нас он золотой человек.
— Что, дорого обходится?
— Ты привык в тайгах-то жить и лес вроде не ценишь. А мы — степняки, каждому бревнышку рады. Старожилы говорят, что у нас до Чубатова в райцентре щепки свежей, бывало, не увидишь. Не только что киоск дощатый сбить — кадки не найдешь. Бабы огурцы в кастрюлях солили. Вроде бы и тайга недалеко — полторы сотни километров, а поди, выкуси. Сплав только до железной дороги, а тому, кто живет ниже, вроде нас грешных, ни чурки, ни кола. Добывайте сами как знаете. И Чубатов наладил эту добычу. По тысяче, а то и по две тысячи кубиков леса пригонял ежегодно. Да вот хоть наша контора, вся отделка: полы, потолки, обшивка стен — все из того леса. Дом культуры какой отгрохали. А сколько дворов для колхозов и совхозов построено из его леса? А ты говоришь — артист.
— Ну, ладно, золотой он и серебряный. Но зачем туда следователя гнать? Что я ему, примочки ставить буду? Я ж не доктор и не сестра милосердия. А допросить и его и виновников я и здесь могу.
— Так беда не только в этом. Лес пропал — вот беда.
— Как пропал?
— Так… Недели три ждем этот лес. И вот известие — лес пропал, лесорубы разбежались, бригадир избит. Что там? Хищение, спекуляция? Расследуй! Сумма потрачена порядочная, больше десяти тысяч рублей. И постарайся, чтобы лес доставили в район. Любым способом!
— Это другой коленкор, — сказал Коньков. — А как же с лошадью? Не бросать же ее на переправе!
— Лошадь твою паромщик пригонит. Давай, Леонид Семеныч, двигайся!
— Эх-хе-хе! — Коньков взял с дивана мокрый плащ и, морщась, стал натягивать его.
2
Зимовье на берегу реки Шуги состояло из длинной и приземистой на два сруба избы да широкого, обнесенного бревенчатым заплотом подворья, сплошь, заваленного штабелями гнутых дубовых полозьев да пиленым брусом для наклесток саней. Лесник Фома Голованов, строгий и сухой, как апостол, старик, но еще по-молодому хваткий, тесал на бревенчатом лежаке полозья под сани. Поначалу шкурье снимал настругом, потом пускал в ход рубанок и наконец долото — выдалбливал узкие и глубокие гнезда под копылы.
Погода стояла солнечная и тихая, прохладный ветерок, прилетавший с рыжих сопок, трепал на нем бесцветные, как свалявшаяся кудель, волосы, сдувал с лежака стружки и гонял их по двору на потеху серому котенку и черному с белой грудкой медвежонку.
Первым за летящей стружкой бросался котенок; поймав ее и прижав лапкой к земле, он торопился разглядеть, что это за летучее чудо; но сзади на него тотчас наваливался медвежонок, хватал за холку и сердито урчал. Котенок вырывался и, фыркая, отбегал, распушив и подняв кверху хвост. Медвежонок обнюхивал сдавленную стружку и, не находя в ней ничего интересного, снова бросался за котенком. Так они и метались по двору, забавляя работавшего лесника.
«Да, сказано: глупость, она с детства проявляется, — думал старик. — Вот тебе кошка, а вот тебе медведь. Та с понятием живет, к человеку ластится, услужает. И не даром — глядь, и перепадет ей со стола хозяйского. А этот дуром по тайге пехтярит. Что ни попадет ему, все переломает да перекорежит. Медведь он и есть медведь». И, не выдерживая напора мыслей, начинал вслух распекать медвежонка:
— Ну, что ты за котенком носишься, дурачок? Ты сам попробуй поймать стружку-то. Ведь на этом баловстве и ловкость развивается: ноне стружку поймал, а завтра, глядишь, и мышку сцапал. Не то еще какую живность добудешь. А ты только и знаешь как другим мешать. Вот уж воистину медведь.
Из дома вышла приглядно одетая женщина лет тридцати, в хромовых сапожках, в коричневой кожаной курточке, в цветастом с черными кистями платке. Старик немедленно перекинулся на нее:
— Что, Дарьюшка, томится душа-то?
Она поглядела на широкий, пропадающий в синем предгорье речной плёс и сказала:
— Нет, не видать оказии.
— У нас оказия, как безобразия… От нашего хотения не зависит. На все воля божья, — ответил старик.
— Ты отдал мою записку геологам?
— И записку, и все, что наказано, передал. Пришлите, говорю, доктора какого ни на есть. Человек, говорю, пострадал за общественное дело. На ответственном посту, можно сказать.
— А они что?
— Да я ж тебе передавал! В точности исполним, говорят. И доктора и следователя пришлем.
— А ты сказал, что сюда надо, на зимовье?
— Ну?
— Второй день ни души. Эдак и сдохнуть можно, — тоскливо сказала Дарья, присаживаясь на чурбак.
— Я ж вам говорил — поезжайте все в моей лодке.
— Чтоб они его до смерти убили?
— Что они, звери, что ли?
— Хуже. Бандиты!
— Столько вместе отработали. И на́ тебе — бандиты.
— Работал он, а они дурака валяли.
— Стало быть, руководящая линия его ослабла. Вот они и дали сбой, — старик потесал, подумал и добавил: — Указание в каждом деле создает настрой. Какое указание, такой и настрой.
Вдруг с реки послышался неясный стрекот. Дарья и Голованов поднялись на бугор и стали всматриваться в даль.
Глиссер показался на пустынной излучине реки как летящий над водой черноголовый рыбничек; он быстро шел по реке с нарастающим гулом и грохотом.
Напротив зимовья глиссер сделал большую дугу, носом выпер со скрежетом на берег и, утробно побулькав, затих. Тотчас откинулась наверх боковая дверца и, пригибаясь, стали выходить на берег пассажиры.
Их было трое: впереди шел капитан Коньков, за ним с медицинской сумкой пожилой врач и сзади — водитель глиссера, малый лет двадцати пяти в кожимитовой куртке и в черной фуражке с крабом.
— Где пострадавший? — спросил врач, подходя к леснику.
Но ему никто не ответил. Женщина протянула руку Конькову и сказала:
— Здравствуйте, Леонид Семенович!
— Здравствуйте, Дарья! — удивился Коньков, узнавая в этой женщине финансиста чуть ли не с соседней улицы.
— А это лесник Голованов, — представила она старика. — Хозяин зимовья.
— Следователь уйгунской милиции, — козырнул Коньков. — А где бригадир?
— В избе, — ответила Дарья.
— Проводите! — сказал Коньков и сделал рукой жест в сторону зимовья.
И все двинулись за Головановым.
Бригадир Чубатов лежал на железной койке, застланной медвежьими шкурами. Это был светлобородый детина неопределенного возраста; русые волосы, обычно кудрявые, теперь сбились и темными потными прядями липли ко лбу. Серые глаза его воспаленно и сухо блестели. Запрокинутая голова напрягала мощную шею, посреди которой ходил кадык величиной с кулак. Лицо и шея у него были в кровоподтеках и ссадинах. Он безумно глядел на окруживших койку и хриплым голосом бессвязно бормотал:
— Ну что, заткнули глотку Чубатову? Я вам еще покажу… Я вас, захребетники! Шатуны!! Силы не хватит — зубом возьму. Дар-рмоеды!
Медик с дряблым озабоченным лицом, не обращая внимания на эту ругань, ощупывал плечи его, руки и ноги. Потом распахнул рубаху на груди, прослушал стетоскопом. Наконец сказал капитану:
— Ран нету, кости целы. Обыкновенный бред. Температура высокая. Острая простуда.
— Они его в воде бросили, мерзавцы, — сказала Дарья.
— Кто-либо из его бригады есть на зимовье? — спросил Коньков.
— Те разбежались. А последние двое уехали за продуктами, — ответил Голованов.
— Накройте его, — сказал капитан, кивнув на бригадира, — и отнесите в глиссер. А вы останьтесь в избе со мной, — обернулся он к Даше.
Голованов и моторист взяли Чубатова под мышки и за ноги, врач помогал им, поддерживая больного за руку, — и все вышли, тесня и мешая друг другу на высоком пороге.
Коньков притворил за ними дверь, указал Даше на скамью возле стола:
— Присаживайтесь!
Сам сел на табуретку к столу, вынул из планшетки тетрадь.
— Я вынужден задать вам несколько вопросов. Что вы здесь делаете? Уж не поварихой ли работали в бригаде?
Даша чуть повела плечиком, капризно вздернула подбородок:
— Я работаю финансовым инспектором уйгунского райфо.
— Это я слыхал. А что вы здесь делаете?
— В бригаде Чубатова находилась в командировке и помогала им в качестве экспедитора.
— Что значит — в качестве экспедитора? Какие обязанности?
— Ну, обязанности разные… Дело в том, что бригада состоит на полном хозрасчете. Ей отпускаются средства для заготовки леса и на прочие расходы, связанные с производством: покупка продуктов, тягла, оборудования всякого.
— И вы занимались этими покупками?
— Не совсем так. Я помогала оформлять трудовые сделки. Как бы контролировала законность их. И некоторое оборудование приходилось завозить мне.
— И сколько же вы находились в бригаде?
— Всего месяц.
— Значит, при вас случилась драка? Или нападение на бригадира?
— К сожалению, нет. Я в ту ночь была в Кашихине, закупала продукты в сельпо для бригады.
— И вы не знаете, из-за чего ссора произошла?
— Вам лучше бы поехать на Красный перекат. Там удэгейцы вам все расскажут.
— Куда мне ехать и кого спрашивать, я сам знаю. А вас прошу отвечать на вопросы.
— Вы со мной так разговариваете, как будто бы я подследственная, — улыбнулась она.
— Избили человека… Еще неизвестно, какие осложнения это вызовет. Вы знаете обстоятельства или причины драки и не хотите говорить? Как прикажете понимать это?
— Дело в том, что драка произошла из-за меня.
— Но вас же не было в ту ночь в бригаде?
— Окажись я в бригаде, может, и драки не произошло бы.
— Значит, причина в обыкновенном соперничестве?
— Вроде этого.
— И кто же оказался соперником бригадира?
Она опять кокетливо повела плечом:
— Вы меня, право, ставите в неловкое положение, — усмехнулась. — Уж так и быть, скажу. Только вам, как представителю закона, по секрету…
— Ну, скажите по секрету.
— Заведующий лесным складом Боборыкин не ладил с бригадиром.
— Какого лесного склада?
— От Краснохолмской запани.
— А при чем тут бригада лесорубов? Они же дрались?
— Лесорубы имели с Боборыкиным общие интересы. Он оказывал влияние на бригаду. И очень не любил Чубатова из-за меня.
— Значит, он подговорил лесорубов? Как бы натравил их?
— Вроде того.
— Что ж они, дети, что ли, неразумные? Избивать человека по наущению?
— У них в бригаде были, конечно, и свои трения. Производство — дело сложное.
— Трения из-за леса?
— Не знаю… Я была у них всего месяц.
— А где заготовленный лес?
— Плоты сели выше Красного переката.
— Как сели? Все?!
— Все. Две тысячи кубометров.
— Целы хоть они?
— Не знаю. Люди разбежались, бригадир избит. Спрашивать не с кого.
— Как же ухитрились плоты посадить?
— Вода малая, река обмелела. Из-за этого и сыр-бор вышел. Не пригонят плоты в Уйгун до морозов — и останутся наши лесорубы без денег. Вот они и дуются на бригадира. А он что — бог? Не может он послать проливные дожди. Осень на дворе.
— О чем же он раньше думал?
— Хотел побольше взять древесины. Да бригада у него собралась нерасторопная. Лодыри.
— Лодыри? Две тысячи кубиков добыли на дюжину человек. Это не хухры-мухры.
— А-а! Чего это стоило бригадиру?
— Бригадир, между прочим, обязан был заблаговременно спустить лес.
— Кабы не саботаж, плоты давно бы в Уйгуне были.
— Кто же саботировал?
— Все те же — Вилков да Семынин, дружки Боборыкина. Вот с них и спрашивайте.
Вошел лесник Голованов:
— Больного уложили. Моторист спрашивает: заводить ай нет?
— Как заводить? А я? — всполошилась Даша, вставая со скамьи. — Я в тайге не останусь.
— Не беспокойтесь, я вас больше не задерживаю, — сказал капитан.
— Дак мы же вместе поедем. В дороге, пожалуйста, все расскажу, что вас интересует.
— И куда лес делся, расскажете? — усмехнулся Коньков.
— Про лес я больше ничего не знаю.
— Поезжайте! Но мы еще встретимся.
— Я всегда пожалуйста, — Даша без лишних слов вышла и посеменила под откос, придерживая руками раздувающуюся на ветру юбку.
За ней вышли на берег Коньков и Голованов.
— Вы можете меня подкинуть до Красного переката? — спросил Коньков.
— Можно. Мотор мой к вечеру придет, — ответил Голованов.
— А где он?
— Лесорубы за продуктами угнали.
— Что ж у них, своего мотора нет?
— Они все хозяйство продали. Работу кончили, погрузились на плоты. И сели где-то за перекатом.
— Товарищ капитан, едем, что ли? — крикнул с глиссера моторист, подсадив на палубу Дашу.
— Поезжайте! — ответил Коньков и махнул рукой.
Глиссер взревел, попятился задом, потом развернулся и пошел по реке, набирая скорость, задирая все выше нос и оставляя за собой тянущиеся к берегам волны, словно длинные усы.
3
Но моторная лодка к вечеру, как обещал лесник, не пришла. Голованов с Коньковым сидели на бревнах возле деревянного заплота и томительно ждали ее возвращения.
Предзакатное, нежаркое солнце плавало над синей кромкой дальних сопок; река затихла и блестела у того берега желто-красным отсветом начинающейся вечерней зари; в успокоенном воздухе тонко и беспрерывно зудели комары.
Коньков хлопал себя по шее, обмахивался фуражкой и ругался. Он досадовал на себя за то, что доверился леснику и отпустил глиссер. Мог бы сгонять на глиссере к перекату; часа полтора потеряли бы доктор с больным, не более. Чай за это время ничего бы с ним не случилось, качка не бог весть какая, потерпел бы бригадир. А теперь сиди вот и жди у моря погоды.
Капитан смутно догадывался, что драка случилась неспроста, тут не одно соперничество да оплошность с плотами. Загвоздка в чем-то другом. Да и лес цел ли? Не растащили плоты-то?
Несколько раз заводил он разговор с лесником, но тот ничего определенного не знал или просто отговаривался.
— Из-за чего ж они все-таки подрались? — допытывался капитан.
— Я не видел, — отвечал лесник. — Дрались они где-то на перекате.
— А как же у тебя очутились?
— Бригадира с Дарьей удэгейцы привезли. Половина лесорубов на запань ушла, а двое сюда приехали, на катере.
— Ну что-то они говорили? Слыхал поди?
— Вроде бы бригадир с Боборыкиным не поладили.
— Да что ему этот Боборыкин? Он же заведующий лесным складом! Какие могут быть у них трения?
— Тот лесом заведует, а этот лес заготовлял. Вот и столкнулись.
— На чем? На каких шишах?
— Обыкновенных. Боборыкин, к примеру, продал лес, а Чубатов купил.
— Как это продал? У него не частная лавочка, а государственный склад. Запань! Лес на учете.
— Кто его там учтет? Вон сколько тонет леса при сплаве. Тысячи кубов! Речное дно стало деревянным. Рыбе негде нереститься. А ты — учет.
— Ну, то потери при сплаве. Они списываются по закону.
— А кто проверит, сколь списывают на топляк, а сколь идет на сторону в загашник?
— Дак есть же инспектора, ревизоры.
— А ревизоры тожеть люди живые. Вот, к примеру, наша река — нерестовая. По ней нельзя сплавлять лес молем. Но его сплавляют. Все ревизоры видят такое дело. Ну и что?
— Погоди! Значит, вы говорите, что на лесном складе у Боборыкина есть неоприходованные излишки?
— Я ничего такого не говорил, — ответил Голованов, глядя прищуркой на Конькова.
— Но ты же сказал, что Боборыкин мог продать неоприходованный лес, а Чубатов купить.
— Мало ли кто что мог сделать. Могли вон ухлопать Чубатова, а он живой.
— Кто ж его пощадил?
— Бог.
— А вы шутник! — Капитан во все глаза глядел на прищуренного лесника и даже головой покачал.
— Шутник медведь — всю зиму не умывается, дак его люди боятся, — лесник был невозмутим.
Коньков положил ему руку на колено и сказал, вроде бы извиняясь:
— Я ж вас не пытаю как следователь. У меня другая задача: помочь уладить это дело миром. А главное — лес разыскать, да двинуть его куда надо. Я не могу понять, как ухитрились плоты посадить? Вроде бы Чубатов человек опытный?
— Одно дело опыт, а другое азарт, зарасть. Погнался за кубиками и перегрузился. Да ведь и то сказать — для вашего Уйгуна каждая щепка — золото. На голом месте живете.
— Как думаете, не подымется вода в реке?
— Нет, — уверенно ответил лесник. — По моим приметам, осень будет сухая.
— Что за приметы?
— Ондатра гнездо делает у самого приплеска. Значит, вода зимой будет низкая.
— А у нас, в Уйгуне, дожди льют.
— У вас низменность. А мы на высоте живем — притяжения нет. Вот и гонит к вам тучи.
Далеко за синим перевалом поднялся в небо высокий столб дыма. Капитан присвистнул:
— Что бы это могло значить? Уж не тайга ли загорелась?
— Все может быть, — спокойно отозвался Голованов. — Дым светлый, значит, дерево горит. Не солярка.
— Ехать надо, тушить! — забеспокоился Коньков.
— А на чем? На собаках?! — усмехнулся лесник.
— Ну, есть же у тебя лодки?
— Лодки есть, мотора нет. А на шестах туда и до утра не доберешься. Это ж где-то у Красного переката горит. Верст за сорок. Река обмелела, быстрая. Напор такой, что с ног валит.
— Лесник называется! Тайга горит, а он сидит и рассуждает.
— Говорят тебе — мотор у меня угнали.
— Зачем отдал?
— Не умирать же людям с голоду!
— А если лодка не придет? Что ж, мы так и будем тут сидеть?
— Придё-от. Куда она денется?
Однако моторная лодка появилась совсем не с той стороны, откуда ее ждали, — она шла сверху, оттуда, где в полнеба растекалось огромное облако дыма. В длинной долбленой лодке с поперечными распорками, называемой по-удэгейски батом, сидело два паренька-удэгейца — один на корме, возле мотора, правил, другой, поднявшись в рост, махал кепкой.
Голованов и Коньков в сопровождении двух пестрых собак сбежали по берегу к самому приплеску.
— Что там стряслось? — кричал Голованов.
— Дядь Фома, лесной склад горит! — ответил из лодки стоявший паренек.
— Чей склад? Боборыкина? — спросил Коньков.
— Его, — ответил сидевший за рулем.
— На тайгу огонь не перекинулся? — спросил Голованов.
— Немножко прихватило, — кричали из лодки. — С метеостанции дали сигнал. Может, самолеты прилетят.
— Ну да, прилетят самолеты завтра об эту пору, — ворчал Голованов, ловя за нос подходившую лодку. — Не глуши мотор! — и первым прыгнул в лодку.
— Надо бы лопаты прихватить да топоры! — сказал Коньков.
— Давай прыгай! — гаркнул Голованов. — Найдется там это добро.
Собаки, обгоняя капитана, попрыгали с разбегу в бат, потом, придерживаясь за борт, влез в лодку и Коньков.
— Оттолкните шестом бат! — крикнул Голованов, берясь за руль. — Та-ак. А теперь — сидеть по местам!
Взревел мотор, запенилась, закипела бурунами вода за кормой, и длинная, как торпеда, черная посудина пошла на разворот к речной стремнине.
4
Тревожный запах гари летел над рекой, загодя опережая дым; еще отдаленно полыхало, растекаясь по небу лиловыми языками, зарево пожара, окаймленное бушующими сизыми клубами дыма, еще темен и чист был речной фарватер от огненных бликов и дымной завесы, а встречный ветерок с верховья уже горчил на языке и пощипывал в носу.
«Крепко горит», — подумал Коньков. Ему не терпелось поскорее прибыть на пожарище, поглядеть на этого Боборыкина — как он мечется теперь по складу? «Что это за разгильдяйство? Среди бела дня склад загорелся! Куда же он смотрит, сукин сын? Ну, я ему сказану…» — горячил себя Коньков.
Лодка хоть и летела, словно ласточка, над волнами, высоко задрав нос, но река то и дело петляла между сопок, и каждый кривун, оставляя за собой очередные отроги сопок, выводил все на новые заслоны, и казалось, нет им числа.
Дым над рекой появился неожиданно; как только лодка свернула за гранитный выступ высокой отвесной сопки, над острыми гольцами закурчавился дымный гриб, спадая жидкими клочьями на темную воду, кипящую на перекате мелкими рваными волнами. Далее по речному плесу все заволакивало до самых берегов белесой дымовой завесой. И там, где-то неподалеку, за очередным кривуном, угадывался пожар — оттуда несло, высоко вздымая в небо, как черные перья, истлевающие на лету, щепки, листья и оскретки сосновой коры.
Лодка вдруг развернулась и пошла по неширокой, заросшей водяным лютиком и тростником речной протоке.
— Куда ты? — крикнул Коньков. — По реке давай! На лесной склад!
— Лесному складу мы теперь не поможем, — спокойно сказал Голованов. — Чем ты его, штанами потушишь?
— Мне Боборыкин нужен!
— А мне тайгу надо спасать! — повысил голос Голованов. — Боборыкин никуда не денется. А тайгу можем отстоять, пока не поздно.
— Что ж мы, вдвоем тайгу потушим? — спросил Коньков.
— Люди уже на месте, — заверил Голованов.
И в самом деле — в горящей тайге было множество народу, всё нанайцы да удэгейцы из таежного поселка Арму. Они были с лопатами, топорами и даже с пилами.
Длинный и неширокий ров извилистой змейкой опоясывал горящий участок леса от остальной тайги; здесь, словно на переднем крае обороны, вдоль этого рва бегали и суетились люди, — больше все глядели за тем, чтобы перелетевшие через ров искры не заронили огонь в новом месте.
Лесной пожар еще только начинался: кое-где факелом истаивали вершники неокрепших сосенок, свечками оплывали в несильном жаре сухостоины, да трещал, как лучины, корежился и разваливался в угли валежник. Жидкие космы дыма повсюду просачивались откуда-то из-под земли, и лишь местами из сухих корневищ вырывались косые и неверные язычки пламени. Но ясень, ильмы, маньчжурский орех, бархат и темная кипень подлеска держались стойко.
Фома Голованов, крича и размахивая топором, увлекая за собой удэгейцев, бросился рубить охваченные огнем деревья. От каждого удара горячее дерево, вздрагивая, осыпало лесорубов летучим роем искр и, заваливаясь с треском и гулом, обдавало всех жаром и головешками.
— Штаны затяните потуже! — кричал Голованов. — Не то вернешься домой с головешкой вместо этого самого. Баба прогонит.
Ему отвечали нанайцы:
— У тебе, наверно, все усохло. Бояться не надо.
— Га-га! Вот это по-нашему, — довольный собой, гоготал Голованов и снова покрикивал: — Лопатами шуруйте, ребятки! Главное, корневища подрубайте, где горит! Чтоб огонь низом не пошел.
Коньков, казалось, позабыл и о лесном складе Боборыкина, и о самом бригадире Чубатове, и о плотах — о всем том, за чем приехал в эту таежную глухомань; он преданно повсюду поспевал за Головановым и по первому слову его кидался с топором или с лопатой на огонь.
— Так его, капитан! Глуши, бей по горячему месту, — покрикивал Голованов. — Вот это по-нашему. Молодец!
Старик был неутомим; то с шуткой, то с матерком подваливал он одним ударом топора высокие сосенки да елочки, а Коньков, ухватившись обеими руками за комель, оттаскивал срубленные деревья подальше от пожара.
Удэгейцы также азартно и ловко подрубали корни, сносили валежины, бегали с ведрами и засыпали песком горящие лежбища палого листа и всякой прели.
Меж тем незаметно сгустились сумерки; очистились вершины деревьев от дымной завесы, и в просветах от поваленных сосен да елочек заблестели на небе звезды; все стихло — ни возбужденных криков людей, ни огненных вспышек, ни треска горящих сучьев, только редкие головешки, присыпанные песком, все еще чадили жиденькими струйками, но дым пластался понизу возле корневищ, перемешивался с вечерним туманом.
— Баста! — сказал Голованов. — Шабаш, мужики! Хорошо поработали. А теперь вниз, к реке. Мойтесь! Не то впотьмах за чертей сойдете.
— Вместе пойдем! — сказал ему Коньков.
— Ступайте, ступайте! Я еще пошастаю тут. Кабы где не отрыгнул огонек-то. А вы там удэгейцев попытайте.
Люди спускались по крутым откосам к реке, цепляясь за мягкие ветви жимолости и черемухи, у воды шумно плескались и возбужденно переговаривались.
— Кто же тайгу поджег? — спрашивал Коньков.
— Никто не поджигал, сама загорелась.
— Как сама?
— От склада огонь перелетал. Ты что, не соображаешь?
— А склад отчего загорелся?
— Сторож знает такое дело, — ответил старик-удэгеец.
— А где он?
— Я не знай.
— А кто знает?
— Никто не знай такое дело, — ответил другой старик.
— Куда же он делся? — удивился Коньков.
— Его пропадай…
— Что он, сгорел, что ли?
— Не знай.
Вдруг Коньков увидел идущего навстречу по речному берегу старого знакомого Созу Кялундзигу.
— Соза Семенович! — кинулся к нему Коньков. — Ты что здесь делаешь?
— Председателем артели работаю, — отвечал тот с улыбкой, радушно здороваясь с капитаном.
— Ты ж на Бурлите работал! — удивился Коньков.
— И ты там работал, — невозмутимо отвечал Соза.
— Твоя правда. Скажи на милость — вот так встреча! — Коньков все улыбался и, словно спохватившись, спросил озабоченно: — Вы что, в самом деле не нашли сторожа?
— В самом деле пропадал сторож. Куда девался — никто не знает. Утром на складе был, а когда пожар случился — пропал.
— А Боборыкин где?
— Тот ездил на запань. Когда возвратился — склад догорал.
— Ничего себе пироги, — сказал Коньков и после паузы добавил: — Ладно, разберемся.
5
Ночевать пригласил его Кялундзига. Попутно зашли на лесной склад: ни Боборыкина, ни сторожа — тишина и пустынность. Один штабель бревен сгорел начисто, и на свежем пепелище дотлевали мелкие колбешки. Но они уж никого не тревожили — тайга была далеко от них, а уцелевшие штабеля бревен еще дальше. Коньков носком сапога поворошил кучки пепла — ни искорки, ни тлеющего уголька. Все мертво.
— А отчего колбешки дымят? — спросил он Кялундзигу.
— Это они остывают, дым изнутри отдают. Огня уже нет, — ответил тот спокойно.
— Ты все знаешь, Соза, — усмехнулся Коньков.
— Конечно, — согласился Кялундзига.
Эта невозмутимость Созы, его спокойная умиротворенность и уверенность, что все идет по определенному закону, который знают старые люди, всегда умиляла Конькова. «Ну а если явное безобразие? А то еще преступление, тогда как?» — спрашивал его, бывало, Коньков. И тот невозмутимо отвечал: «Спроси стариков — все узнаешь».
— Надо бы Боборыкина допросить, — сказал Коньков.
— Ночью спать, надо. Утром чего делать будешь? — возразил Соза.
— И то правда, — согласился Коньков. — Поди не убежит он за ночь. Не скроется.
— В тайге нельзя скрыться. Это тебе не город, понимаешь.
— Ну, ты мудер, Соза! — засмеялся Коньков.
— Есть немножко.
Дома их встретила приветливо Адига, жена Созы. Она уже знала, что Коньков здесь, что тушил пожар и что ночевать придет конечно же к ним. Поэтому на столе стояла свежая красная икра из хариуса, шумел самовар и рядом с чашками и блюдцами поблескивали хрустальные стопки. Она службу знает, отметил про себя Коньков, увидев стопки для вина. Адига поклонилась ему и протянула руку.
— Вот уж встреча, так встреча! — с радостью пожал ей руку капитан. — Лет десять не виделись, а вы ничуть не стареете.
— Некогда стареть — работы много, — Адига кинулась к буфету, достала бутылку водки, поставила рядом с самоваром.
Она и в самом деле выглядела молодо, несмотря на свои пятьдесят лет, — лицо округлое, гладкое, как ядреный желудь, сама легкая, подвижная, в черном шелковом халате-тегу с красным и зеленым шитьем по широкому вороту и подолу, в меховых тапочках, опушенных беличьим мехом.
— Умываться будете? — спросила она.
— В реке плескались, — ответил Соза, снимая пиджак.
— Тогда проходите к столу, — сама нырнула в кухню за цветастую в ярких полосах занавеску и в момент обернулась, неся шипящую сковородку жареного мяса.
Да и Соза выглядел молодцом — волосы черные как смоль, без единой сединки, усики аккуратно подстриженные, сухой и жилистый, как матерый спортсмен. Он налил водки себе и Конькову.
— Какие новости на Бурлите?
— Все как было.
— По-старому живут?
— Конечно. За встречу!
Выпили. Адига из кухни принесла еще тарелку каких-то квашеных круглых стебельков, похожих на спаржу:
— Кушайте!
— А что это за штуки? — спросил Коньков.
— Папоротник, — ответил Соза. — Японцам заготовляем. Ешь!
— Папоротник японцам? — удивился капитан. — Ну и ну… — попробовал. — Вкусно! Лучше всякой капусты.
— Большие деньги платят.
— Да не в деньгах дело! Это ж и нам к столу не лишней была бы закуска.
— Наши не берут. Не заказывают такое дело.
— А грибы, ягоду, кедровые орехи? — спросил Коньков.
— Тоже не заказывают.
— Мать честная! — сказал Коньков. — Сколько раньше вы с Бурлита посылали одних орехов?
— По сорок тонн!
— А теперь?
— Теперь весь кедр вырубили. Ты кем работаешь? — спросил Соза.
— Следователем уйгунской милиции.
— Зачем приехал сюда?
— Расследовать, куда лес дели уйгунские лесорубы.
— Это мелочь, понимаешь. Вот какое дело надо расследовать: по Шуге и по всем ее верхним притокам — по Татибе, по Мотаю, по Кутону лес сплавляют. А ведь это нерестовые реки. Нельзя по ним сплавлять. По закону! Почему закон нарушают? Кто виноват? Расследуй такое дело.
— Не могу. Это не в нашей сфере. Здесь другой район.
— А что, для другой район закон другой писан, да?
— Да не могу я, чудак-человек. Полномочий у меня нет на это.
— Какие полномочия? У тебя фуражка милиционера, погоны капитана. Что еще надо?
Коньков только посмеивался.
— Не смешно, понимаешь. На той неделе знаешь что делали? Реки бомбили! И Татибе и Кугой. Там заломы — лесу много, воды мало. Они бомбы кидали, чтоб заломы разбросать. Речное дно, берега искалечили. Худо совсем! Я знаю, кто бомбил, кто приказ давал. Посадить за такое дело надо. Ты следователь — вот и пиши на них протокол.
— Да не могу я. Они подчиняются краевым организациям. Там и рыбнадзор и лесная охрана. Туда и сообщай.
— А-а, — Соза поморщился. — Телеграммы давал, звонил. Никто не слушает.
Он налил водки. Выпили.
— Тайга чужой стала, — отозвалась с дивана Адига. — Я говорю ученикам: земля наша и тайга наша. Они смеются: если наша, зачем ее калечат? — В отличие от Созы она тщательно подбирала слова, и речь ее была грамматически удивительно правильной.
— Заломали тайгу-то? — участливо спросил Коньков.
— Есть такое дело, — ответил Соза.
— Все воюешь с лесорубами?
— С кем воевать? Лесорубы тоже план выполняют. Кедр возьмут, остальное заломают и все бросят. И никто, не виноват. Вот какое дело…
— А почему уехал с Бурлита?
— Делать нечего, закрыли артель. Тайгу вырубили, ореха нет, рыбы нет, зверя нет. Одну бригаду оставили — пчеловоды, да немножко клепку заготовляют.
— А говоришь, все по-старому.
— Конечно.
— Отец-то хоть жив?
— Ты что, не знаешь? — Кялундзига посмотрел на Конькова как на ребенка.
— Помер, что ли? — опешил тот.
— Заболел. Опухоль в горле. Врачи сказали — рак. А он говорит — врут. Это не рак, а Окзо гнездо свил. И выстрелил прямо в опухоль.
— Это что ж у вас, поверье такое? — спросил Коньков.
— Пережиток капитализма, понимаешь.
— Да-а! — Коньков покачал головой. — Жаль Сини́. Лучший охотник за женьшенем был. А ты говоришь, все как было.
— Конечно.
— А село-то, Банга, стоит на старом месте? — спросил с усмешкой Коньков.
— Ты чего, не знаешь, что ли? — удивился Соза. — Село переехало на другой берег. Там затопляло в половодье. Теперь село на Новом перевале. Живут вместе с лесорубами.
— А так — все по-старому? — Коньков откинулся к стенке и захохотал.
Его любезно поддержали хозяин с хозяйкой, но смеялись они, скорее, над ним: ну, чему он в самом деле удивляется? Ведь столько лет прошло!
— Ты бригадира лесорубов Чубатова не знаешь? — спросил Коньков хозяина.
— Как не знаю! Работал он тут, километров двадцать выше по реке. Наши люди помогали ему. Лошадей давал для вывозки леса.
— Что он за человек?
— Человек как человек. Я с ним не работал.
— За что хоть его избили лесорубы?
— Не знаю.
— А почему они враждовали с Боборыкиным?
— Бывшая жена Боборыкина работала экспедитором у бригадира. Понимаешь?
— Дарья?
— Да.
— Вот оно что! — Коньков вынул тетрадь из планшетки и записал: Дарья+Боборыкин. — Это интересно! Завтра попытаемся кое-что уточнить, — сказал более для себя.
— Конечно! — ответил Кялундзига. — Завтра все узнаем.
6
Утром, чуть свет, Коньков первым делом сбегал на дом к продавцу и узнал, брал ли накануне днем водку Боборыкин или сторож с его склада; потом проверил все удэгейские баты и оморочки, стоявшие на реке, в том числе и моторку Боборыкина, накрытую брезентом. И уж потом пришел завтракать.
Хозяева ждали его; шумел самовар посреди стола, и курилась парком остывающая на жаровне картошка.
— Соза, после завтрака сразу пошли на розыски сторожа.
— Я вчера говорил. Наверно, уже пошли старики.
Ели торопливо, перекидываясь фразами.
— День хороший будет — туман над рекой потянулся кверху еще до восхода солнца, — сказал Коньков.
— Гээнта спит где-нибудь на косе, — сказал свое Кялундзига.
— Какой Гээнта? — не понял Коньков.
— Сторож со склада. Боится теперь возвращаться.
— Наверное, виноват, — сказала Адига. — Или что-то знает нехорошее.
— Его надо обязательно найти, — сказал Коньков.
— Найдем. Никуда не денется.
Наскоро проглотив по стакану чая, Коньков с Кялундзигой пошли к складу. Возле реки их уже ждали Боборыкин с Головановым. Боборыкин был в хромовых сапогах, в защитном френче и в кепочке, из-под которой выбивалась копна черных вьющихся волос, он был щеголеват и недурен собой, но лицо его портили шишковатые надбровья — они резко скашивали лоб и придавали ему выражение угрюмое и раздражительное.
— Прежде всего давайте установим, откуда пошел огонь, — сказал Коньков.
— Я на запани был, — ответил Боборыкин. — Не знаю.
— Старики говорят, огонь пошел с того бугорка, — Кялундзига прошел к возвышению на краю пепелища и остановился. — Отсюда пошел огонь. Здесь юрта Гээнты стояла.
Подошел Коньков к этому месту, расшвырял сапогом пепел; что-то вроде задымленной палки отлетело в сторону.
Капитан поднял ее; это оказался забитый пеплом обрезок от алюминиевого весла.
«Огонь в костре оправляют такой штуковиной, — подумал Коньков, — вместо кочережки».
Покопался в пепле этой палкой; вдруг какой-то странный неистлевший сучок привлек его внимание. Он нагнулся и поднял закопченную бронзовую трубочку с длинным мундштуком.
— Чья это трубка? — спросил Коньков.
— А ну-ка? — Кялундзига взял ее в руку. — Это Гээнты трубка. У него мундштук костяной, сам прожигал такое дело… Его трубка.
Коньков внимательно оглядел трубку, вынул складной нож и лезвием достал содержимое трубки — бурую смесь чего-то вязкого с золой. Коньков потрогал ее, понюхал и сказал:
— Странный запах. Что-то подмешано в табак.
— А ну-ка?
Кялундзига взял трубку, понюхал и сказал уверенно:
— Сок бархата подмешан. От семян.
— Для чего? — спросил Коньков.
— Крепость большую дает. И голова кружится.
— Это что ж, Гээнта такой табак курил?
— Нет. Гээнта — слабый человек. Такой табак сам не делал.
— Значит, кто-то дал ему эту штуку для курева, — сказал Коньков.
— Возможно, понимаешь.
Коньков посмотрел на Боборыкина, тот не уклонился, встретил его спокойным взглядом округлых, как у ястреба, желтоватых глаз.
— Где стояла лодка Гээнты? — спросил Коньков.
— Оморочка его стояла вон там, — указал Боборыкин на общую стоянку лодок.
— Он знал, что вы уезжаете на запань? — спросил Коньков.
— Знал. Я мотор заводил, а он с острогой стоял в в оморочке, во-он! У того омутка, — указал на противоположный обрывистый берег. — Ленка еще добыл. Говорит, талы захотелось, — Боборыкин отвечал спокойно и держался солидно.
— Вы с ним выпивали с утра? Или он с кем-то другим выпил? — спросил Коньков. — Не знаете?
— Откуда вы взяли, что он выпивал?
— Продавец сказал, что утром он брал водку.
— Я не видел.
— И сами не пили?
— Нет, не пил, — Боборыкин усмехнулся: — Странные вопросы вы задаете.
— Странные! Как же у вас в лодке оказалась пустая бутылка?
Боборыкин замялся:
— У меня нет никакой бутылки. С чего это вы взяли?
— Пойдемте к вашей лодке!
— Пойдем.
Они вдвоем двинулись к берегу. Здесь стояла крашенная в голубой цвет, принакрытая брезентом моторная лодка. Коньков сдернул брезент; на дне, в кормовом отсеке, валялись какие-то мешки. Коньков поворошил мешки и достал пустую пол-литру с водочной этикеткой.
— Чья это бутылка? — спросил Коньков.
Боборыкин стал покрываться до самых ушей малиновым отливом.
— Я думаю, не станем наводить экспертизу. Отпечатки пальцев здесь сохранились довольно четко. Как вы думаете? И Гээнта уж, наверно, не откажется, что вчера пил с вами водку?
— Моя пол-литра, — сказал Боборыкин. — Ну и что здесь такого?
— Это другой разговор. — Коньков положил бутылку в сумку. — Значит, вы посылали сторожа за водкой?
— Я, — согласился Боборыкин.
— И выпили с ним вместе перед отъездом на запань?
— Да, — только головой мотнул.
— А талой из того ленка закусывали?
— Все в точности!
— Спасибо за откровение. Что ж вы ему сказали на прощание?
— А что я мог сказать? Просил глядеть в оба. Говорю, как бы чего не случилось. Приеду, мол, только вечером.
— Вы полагали, что может произойти нечто неприятное?
— Нет. Я просто так, без задней мысли.
— И никаких подозрений у вас? Ни о чем не подумали?
— О чем же я мог подумать?
— Ну, например, склад могут поджечь.
— Кто?
— А вы не знали, где находятся лесорубы из бригады Чубатова?
— Они мне не докладывали… Слыхал, будто вниз ушли. А иные на запани.
— И не встречались с ними на запани?
— Нет, не встречался.
— Куда сторож пошел после выпивки?
— Полез к себе в юрту. А я подался на запань.
Коньков накинул брезент на лодку и пошел по песчаной отмели навстречу Голованову и Кялундзиге. Боборыкин, потерявший в минуту и важную осанку и независимый вид, слегка наклоня голову, увязался было за Коньковым.
— Я вас больше не держу, — обернулся к нему Коньков.
— То есть как? Ничего не спросите?
— Ничего… Пока, — затем махнул рукой Голованову и Кялундзиге, приглашая их сюда, к реке. Те подошли.
— Фома Савельевич, у тебя мотор заправлен? — спросил он Голованова.
— Хватит горючки.
— Тогда заводи! — И, обернувшись к Кялундзиге, сказал: — Как только найдете сторожа, сообщите мне. Я буду на Красном перекате. Там, где плоты сели.
— Сделаем такое дело, — сказал Кялундзига.
Голованов с Коньковым сели в удэгейский бат, завели мотор и понеслись вверх по реке.
7
Красный перекат начинался возле обрывистых рыжевато-бурых скал; река здесь делала крутой разворот и, перепадая с грохотом и шумом по каменистым порогам, уходила вниз, растекаясь на десятки пенистых рукавов.
Река была настолько мелкой, что лодка Голованова с трудом прошла по главному самому широкому фарватеру.
Выше скал, преградивших путь реке, течение становилось спокойнее, вода темнее и русло значительно шире. А там, за плавным кривуном, огибавшим такую же отвесную скалу, начинался новый кипучий перекат, казавшийся еще более шумным и грозным. Он так и назывался Шумным. В самом начале этого переката, на речной излуке они и нашли брошенные плоты.
Целая дюжина огромных секций плотов, вязанных в два, в три бревна, была прижата к залому и к берегу мощным течением и завалена всяким речным хламом.
Коньков и Голованов перебрались на ближнюю к берегу секцию плота, потоптались, попрыгали на ней, пошвыряли шестом в воду. Дно реки было рядом. Плоты сидели крепко на каменистом ложе.
— Никакой силой не оторвешь. Вот это посадка, — сказал Коньков.
— Вода посадила, вода и сымет, — заметил Голованов.
Они обошли все секции плотов, так же прыгали на них, щупали речное дно, замеряли везде глубину. Картина все та же — дно мелкое, все секции сидели мертво.
— Сколько здесь кубов? — спросил Коньков. — Примерно?
— А сколько они заготовили? — спросил в свою очередь Голованов.
— Говорят, две тысячи.
— Две тысячи кубов будет. Это верное дело.
— Значит, можно считать лес целым. Но как его доставить отсюда?
Голованов только усмехнулся:
— Молите бога, чтоб дождей послал…
— Послушай, а чего это они плоты вязали в два, а то и в три бревна? — спросил Коньков. — Ведь знали ж, что вода малая. Плоты в одно бревно провести легче.
— А ты погляди — нижние бревна светлее верхних, — заметил Голованов.
— И в самом деле… — согласился Коньков. — С чего бы это?
— По-моему, в верхний слой пошел топляк, — ответил Голованов. — Его в один слой и сплавлять нельзя. Потонет!
— Откуда они взяли топляк?
— С речного дна.
— А где работала бригада Чубатова? Где они лес рубили?
— Километрах в двадцати отсюда, вверх по реке. Там есть протока Долгая. Вот на ее берегах и рубили.
— Вы не знаете, в той протоке есть топляк?
— Вряд ли. Там лес почти не тронут. Топляку и в реке полно.
— Да… Но из реки надо уметь взять его.
— На все есть своя оснастка, — ответил Голованов ухмыляясь. — Сказано, без снасти и вошь не убьешь.
— Откуда в бригаде возьмется такая оснастка?
— Дак что ж, на бригаде мир клином сошелся?
— Значит, им кто-то помогал?
— Не знаю.
— Поехали к протоке Долгой, — сказал Коньков. — Поглядим, откуда они лес брали.
Выше переката Шумного река вольно разливалась в спокойном и мерном течении, но берега ее на извивах были сплошь завалены то корягами, то валежником, а то и разделанным кругляком, торчавшим из завалов.
Над рекой же, по обоим берегам тянулась заломанная и выщербленная тайга: раскоряченные, со сшибленными макушками мощные ильмы, оголенные орешины да ясени и с пятнами белых обломов на темной коре бархатное дерево.
— Ничего себе картинка, — указал на заломанную тайгу Коньков.
— Так брали только кедры, да ель, да пихту… все, что можно сплавлять. Остальное тонет. Дороги нет. Вот и бросили в таком срамном виде.
— Знакомое дело, — сказал со вздохом Коньков. — Сколько помню, а я уже двадцать лет по тайгам мотаюсь, все такая же история: дорог нет, и не строят. Берут только хвойные породы, что само плывет. Остальное заламывают и бросают.
— А раньше такого безобразия не было, — сказал Голованов. — Раньше подчистую деляны вырабатывали и новый лес растили. Тяжелые породы вывозили по зимнику, не то плоты вязали вперемешку с легкими и по большой воде уводили. А молем сплавлять запрещали. Ни-ни! Штрафовали под дых. Не то еще и в тюрьму за это сажали.
— За такую привычку штаны снимать да сечь надо по мягкому месту.
— Дак за чем дело стало? Вам же право дадено.
— Ни хрена нам не дадено! — Коньков выругался и плюнул в воду.
Вдруг из-за кривуна навстречу им вынырнула удэгейская долбленка с мотором; в корме за рулем сидел Кялундзига. Он снял кепку и замахал ей, разворачиваясь и делая знаки, приглашая встречную лодку причалить к берегу.
Обе лодки пришвартовались в затишке.
— Что случилось? — крикнул Коньков.
— Гээнта нашли! — ответил Кялундзига.
— Где?
— На косе, напротив сопки Банга. Лежит мертвый на песке. И оморочка рядом.
— Убит?
— Не знаю.
— Как не знаешь? Рана есть?
— Нет, понимаешь, такое дело. Как все равно уснул.
— Доктора вызвали?
— Привезли нашего фельдшера.
— Поехали! — скомандовал Коньков, и лодки двинулись по реке.
За первым же кривуном открылась длинная речная коса, примыкавшая к пологому песчаному берегу. В небольшой ложбинке под самыми тальниковыми зарослями стояло трое: два пожилых удэгейца и женщина с медицинской сумкой в руке.
Перед ними лежал на песке человек, лежал бочком, поджав ноги, будто спал. Возле него валялась на песке легонькая оморочка, вытянутая и оттащенная совсем неподалеку от воды.
Коньков внимательно осмотрел оморочку и потом уж подошел к лежащему Гээнте. Голованов и Кялундзига держались за ним поодаль и сбоку, как ординарцы за полковым командиром.
Гээнта был древний старичок, весь какой-то скрюченный, тонконогий, в длинном белесом халате, прогоревшем в нескольких местах и похожем на женскую исподнюю рубаху. Желтолицый, без усов и бороды, он сильно смахивал на старуху. Выражение лица его было спокойным и даже счастливым, будто он и в самом деле уснул после тяжелой работы.
— Мертвый? — спросил Коньков женщину с медицинской сумкой.
— Да, — ответила она. — По всей вероятности, смерть наступила естественным образом.
— Почему?
— Не обнаружено никаких побоев, даже видимых ушибов нет.
— Следов возле него не было? — спросил Коньков Кялундзигу.
— Нет, понимаешь. Такое дело сам Гээнта оставил. Его следы. Больше следов не было.
— Зато вы натоптали здесь будь здоров.
— Не страшно, понимаешь. Все следы наших людей можно определить. Ее следы тоже отличить можно, — кивнул Кялундзига на фельдшерицу.
— Ладно. Ну-ка отойдите к берегу, я посмотрю, — сказал Коньков.
Все удэгейцы были обуты в олочи, мягкую обувь из рыбьей кожи, с загнутыми носами. На фельдшерице были резиновые сапожки.
Коньков осмотрел сперва обувь удэгейцев, потом следы возле Гээнты.
Следы самого Гээнты, оставленные маленькими, словно детскими, олочами, шли от оморочки никем не затоптанные. Не обнаружив ничего подозрительного, сфотографировав и следы, и оморочку, и самого сторожа, Коньков спросил фельдшерицу:
— Как полагаете, отчего смерть наступила?
— Думаю, от разрыва сердца, — ответила та.
— Какой разрыв сердца? — проворчал старик-удэгеец с жиденькой бороденкой. — Сердце веревка, что ли? Как может сердце разрываться? Кто его тянул? Собачки, что ли?
— А вы как думаете, отчего он помер? — спросил его Коньков.
— Его смерть приходил, — твердо ответил старик.
— Пра-авильно, — усмехнулся Коньков. — Как вас звать?
— Арсё, — ответил за старика Кялундзига. — Он у нас самый старший охотник.
— Все еще охотитесь? — удивился Коньков.
— А почему нет? — спросил Арсё.
— Сколько же вам лет?
— Не знай. Если человек здоровый, зачем года считай?
— Пра-авильно, — подтвердил опять Коньков, улыбаясь. — Значит, смерть пришла, он и помер. А зачем же он сюда приехал помирать, на эту косу? А?!
— Тебе не знай, что ли? — удивился Арсё.
— Нет, не знаю.
— Здесь сопка Банга стоит, — Арсё указал на прибрежную высокую сопку с голой вершиной. — На вершине его живет дух охотника Банга. Его знает дорогу туда, — указал он рукой на небо.
— Куда это туда? — спросил Коньков.
— К предкам, понимаешь, — ответил Арсё. — Банга отводит туда душу охотника, который помирать сюда приходил.
— А как же тело? — спросил Коньков, еле сдерживая улыбку.
— Тебе не знай, что ли? — переспросил Арсё.
— Нет, не знаю.
— Тело охотника отвожу я.
— И ты знаешь туда дорогу?
— Конечно, знай, — ответил Арсё без тени колебания.
— И повезешь туда Гээнта?
— Завтра повезу такое дело.
— И можно посмотреть?
— А почему нет?
— Н-да… приду посмотрю, — Коньков обернулся к фельдшерице: — Вы смогли бы свезти его на вскрытие?
— Сейчас и повезем, — ответила та.
— Надо обернуться до вечера, — сказал Коньков. — Мне нужен акт смерти, причины.
— К вечеру привезем! — ответила фельдшерица.
— Как мотор, надежный? — спросил Коньков Голованова. — Успеют обернуться?
— Сотня километров туда, сотня обратно, — ответил за него Кялундзига. — Успеем такое дело.
— Ты мне нужен здесь, — сказал Коньков Созе. — А с фельдшером поедет Голованов. Стариков завезти в поселок.
— Есть такое дело! — ответил Кялундзига.
— Ну, действуйте!
Старики бережно подняли Гээнту и понесли его, как младенца, в лодку. Между тем Голованов стащил в воду его оморочку и причалил ее к большой лодке. Все они уселись и поехали.
На косе остались Коньков и Кялундзига.
— Соза, мне надо поговорить с вашим человеком, который хорошо знал бригадира лесорубов Чубатова. Есть у вас такой?
— А почему нет? Здесь, возле сопки, живет пасечник Сусан. У него часто бывал Чубатов.
— А далеко ли заготовлял Чубатов лес?
— Километра три отсюда. Все здесь. Вон лодка. Пожалуйста, в момент объедем такое дело, — Кялундзига даже улыбался от услужливости.
— А Сусан видел лесорубов? Знал, как они лес заготовляли?
— Сусан все знает.
Это воодушевление передавалось и Конькову, он тоже улыбнулся:
— Тогда вези меня к Сусану.
8
Они переехали на другой берег и причалили в укромной бухточке. Поднялись по тропинке на пустынный откос: перед ними лежал брошенный поселок лесорубов — забурьяневшие улицы, дома с выбитыми окнами, с раскрытыми дверями, с покосившимися крыльцами, сквозь выщербленный настил которых прорастали буйные побеги маньчжурского ореха да аралии с длинными перистыми листьями.
— Ничего себе картинка! — Коньков присвистнул и выругался. — Прямо как Мамай прошел. А где же люди, жители поселка? Ведь не передушили их? Ведь не повымерли от чумы?
— Лесорубы переехали в новый поселок, — ответил Кялундзига. — Далеко отсюда. Километров пятьдесят будет. А этот бросили.
— Почему? Дома крепкие, тайги вокруг много. Зачем же такое добро бросать? Смотри, какие дебри вокруг. Ноги не протащишь!
— Эту тайгу нельзя брать.
— Да почему? — повысил голос Коньков.
— А все потому… Я ж тебе говорил: кедры порубили, ель да пихту взяли. Остались ильмы, да ясень, да орех. Они тяжелые, их сплавлять нельзя — тонут. А дороги нет. Такой порядок завели.
— Ничего себе порядок! Заломали, захламили тайгу, бросили хороший поселок и поперли на новые места. Рупь кладем в карман — червонец в землю втаптываем. Порядок!
— Ты что, первый раз видишь такое дело? — с усмешкой спросил Кялундзига. — Разве там, на Бурлите, не такое ж дело?
— Я там уже пять лет не был…
— Какая разница?
— Так в том-то и беда, что годы идут, а безобразия эти повторяются. Как увидишь — всю душу переворачивает.
— Такое дело запрещено законом. Точно говорю! Это выборочной рубкой называется. Ты кто? Ты есть человек закона. Правильно говорю?
— Ну? — согласился Коньков.
— Вот и запрети такое дело.
Коньков только рукой махнул с досады:
— Эх, Соза! Наивный ты человек… Как ребенок.
— Я ребенок? А ты большой? Тогда поясни, почему такое дело видишь, ругаешься, плюешься, а наказать за такое безобразие не хочешь?
— Ну кого я накажу? Да разве мне этот леспромхоз подчиняется? Я только за жуликами гоняюсь да за хулиганами.
— А разве такое дело не хулиганство, понимаешь?
Так они, переругиваясь, шли по улице заброшенного поселка, по ветхому дощатому тротуару, сквозь щели которого прорывался наружу кустарник; а вокруг ни живой души, ни дымка из трубы, ни собачьего лая, ни петушиного крика.
И вдруг навстречу им невысокий широкоплечий мужичок с ружьем за спиной, словно из-под земли вырос, как дух лесной.
— Откуда он взялся? — удивился Коньков.
— А это пасечник наш, Пантелей Иванович, — сказал Кялундзига.
— Ты же говорил, что пасечник — удэгеец!
— Это старший над ними.
Они поравнялись с пасечником, поздоровались.
— Мы к вам по делу, — сказал Коньков. — Здесь, неподалеку от вас, заготавливал лес Чубатов. Вы, наверное, встречались с ним, видели его работу?
— Я сижу на дальней пасеке, километров за десять отсюда. А здесь — мой подручный Сусан. Он хорошо знал Чубатова. Пойдемте!
И опять еле заметная тропинка на месте прогнившего тротуара, заросшего бурьяном да кустарником, и пустынная мертвая улица.
— Пантелей Иванович, как вы тут живете? — спросил Коньков. — Страшно, поди?
— Привыкли. А чего бояться?
— Зверье кругом, медведи и тигры, поди, есть?
— Есть и медведи, и тигры. Самка с двумя тигрятами прижилась тут. Холостячка. Лет четырех-пяти. Эта не балует. Но зимой пришел самец. Здоровенный! След — фуражкой не накроешь. Этот хулиган. Двух собак на пасеке стащил. Сусан боится его. Вот я и пришел попугать этого хулигана. Надо отогнать его.
— И вы видели тигров? — спросил Коньков.
— Частенько. Иной раз идешь и чуешь спиной: он сидит в зарослях и за тобой наблюдает.
— Так ведь бросится со спины-то?
— Э, нет. У меня и на спине есть глаза. Я его встречу, будь здоров. Он это чует.
— Ну, брат, вы с ними, с тиграми-то, как с соседями живете, — сказал Коньков усмехаясь.
— Да вроде того, — охотно согласился тот. — Почти каждую неделю общаемся. Одни мы тут. То он у меня кабана убитого украдет. А то, случается, и я у него беру. Намедни он двух кабанов задавил, одного сожрал, а другого на ужин оставил. А я говорю, — это непорядок, обжираться-то. Взял у него того кабана и на пасеку уволок. Так что взаймы берем друг у друга, — идет, рассказывает да посмеивается.
Таежная пасека на обширной лесной поляне появилась перед ними внезапно; выйдя из густых зарослей жимолости и кипрея, они очутились перед длинным приземистым омшаником, за которым в стройном порядке раскинулись, словно четырехгранные кубики, желтые и синие ульи. Тут же, под навесом, стоял верстак, на нем лежали чисто оструганные дощечки, под ним — куча свежих стружек. А над верстаком на бревенчатой стене висели распертые белыми палочками две тушки кеты, уже чуть привяленные на солнце, с красновато-желтым отливом на нутряной полости проступившего жира.
Пожилой удэгеец с седеющей короткостриженой головой и ершистыми усиками, склонившись над выносным столиком, черпал деревянной ложкой из тузлука красную икру и бросал ее в обливную чашку.
— А вот вам и Сусан, — сказал Пантелей Иванович, приподняв кепочку, и подался восвояси, исчезнув в таежных зарослях так же внезапно, как и появился.
Сусан подошел, чинно поздоровался с Кялундзигой и Коньковым. Из раскрытых дверей омшаника выглянула старуха в черном халате и с медной трубочкой в зубах и снова скрылась.
— Рыбачил? — спросил Кялундзига, кивнув на икру.
— Худо совсем, — ответил Сусан, — утром ходил — всего две кеты взял. Нет рыбы! Юколы не будет, что зимой есть будем? Чем собачек кормить?
— Да у тебя и собачек-то нет, — сказал Коньков. — Тигр утащил, говорят?
— Ай, беда! — покачал головой Сусан. — Куты-мафа вчера приходил. Его одинаково как вор. Ночью приходил. Два улья повалил. Собачки побежали, гав, гав! Я думал медведь. Ружье взял. Выбегаю — нет никого. Что такое? Побежал туда, дальний конец пасека. Смотрю, след у ручья. Большой! Куты-мафа оставил. И собачек нет. Ой, беда! Плохой тигр. Так нельзя делать. Мы соседи с ним одинаково. Зачем собачек таскать? Пантелей его накажет за такое дело.
Он водил их в дальний конец пасеки, показывал огромный, как сковорода, отпечаток тигриного следа на сырой и черной земле. Все головой качал. И вдруг зычно и гортанно крикнул через всю пасеку:
— Алимдя! Кушать давай! Га!
Из дальнего омшаника опять выглянула старуха и, вынув изо рта трубочку, спросила его что-то по-удэгейски.
— Все давай! Все! На стол неси. Га! — покрикивал Сусан.
Старуха полыхала дымком из трубки и скрылась в темном дверном проеме.
Пока они ходили по пасеке, осматривали ульи и слушали, как Сусан ругал за нахальство Куты-мафа, Алимдя накрыла на стол и пригласила их обедать.
— А у вас служба поставлена, — сказал Коньков, глядя на дымящуюся полную сковороду с темным жареным мясом, на миску с икрой, на тарелку с темно-зеленой обмытой черемшой. И глиняная поставка с медовухой стояла посреди стола.
— Женщина свое дело знает, — заметил Кялундзига. — Наши люди так говорят: если женщина плохо делает, виноват хозяин.
— Почему?
— Учил ее плохо. Вот и виноват, — посмеивался Кялундзига.
— Что за мясо? — спросил Коньков, присаживаясь и поддевая вилкой прожаренный до темноты кусок.
— Кабан, — ответил Сусан.
— Тот самый, что приволок Пантелей Иванович?
— Ага! — радостно закивал Сусан.
— Значит, Пантелей Иванович у тигра взял кабана без спросу, а тигр взял у вас собак не спросясь. Вроде бы у вас продуктообмен получился, — сказал Коньков и засмеялся.
— Сондо! Нельзя, — строго сказал Сусан.
— Сондо, сондо! — подхватила и старуха, присевшая на чурбак, поставленный на попа.
— Что это значит? — спросил Коньков.
— Нельзя про тигра говорить, да еще смеяться, — пряча улыбку, сказал Кялундзига.
— Нельзя, нельзя, — всерьез подтвердил Сусан. — Куты-мафа ходи здесь, там и слушай, — указал он на лесные заросли. — Нехорошо! Его обижайся. Ночью опять придет. Охотиться мешать будет, — с озабоченностью на лице говорил Сусан, разливая по берестяным чумашкам медовуху.
— Разве он по-русски понимает? — пытался отшутиться Коньков.
— Куты-мафа все понимает, — Сусан поднял чумашку, похожую на ковшик, и выпил медовуху.
— А ты знаешь, здесь на реке Гээнта умер? — сказал вдруг Коньков, пытаясь вызвать удивление Сусана.
— Конечно, знай, — невозмутимо ответил тот.
— Ты видел, как Гээнта проходил на оморочке? — с надеждой спросил Коньков.
— Когда человек пошел умирать, нельзя глядеть. Нехорошо, — ответил Сусан и добавил: — Сондо!
— Почему? — с досадой спросил Коньков.
— Зачем мешать такое дело? — сказал Сусан.
— А кто виноват в его смерти?
— Никто.
Разговор зашел в тупик.
Конькову помог Кялундзига:
— Сусан, — сказал он, — когда ты встретил Гээнту, ты ведь еще не знал, что он идет умирать?
— Не знал такое дело, — согласился Сусан.
— Значит, ты можешь рассказать капитану, о чем вы говорили.
— Такое дело могу рассказать.
— Пра-авильно, Сусан! Мне и не надо знать, что он умирать шел, — обрадовался Коньков. — Ты расскажи, что он тебе насчет лесного склада говорил?
— Говорил — беда! Склад загорайся…
— А что он про своего начальника говорил? Про Боборыкина? Не ругал его?
— Зачем ругай? Хороший, говорил, начальника, водку давал. Сам уходи на запань, Гээнта лег юрта покурить, засыпал немножко.
— Погоди! — остановил его Коньков. — Скажи мне, Гээнта наркотик курил?
— Курил такое дело, если кто-нибудь давал.
— Понятно… Ну, так что дальше было? Уснул он в юрте…
— Уснул немножко. Трубочка его падай изо рта — пожар делай. Проснулся Гээнта — юрта гори, склад гори… Ай, беда! Его ходил оморочка, брал шест и толкай, толкай до сопка Банга. Помирать надо. Тут, говорит, все болит. Шибко болит! — Сусан прижал ладонь к груди. — Плохо делал. Надо Банга просить, чтобы шибко не наказывал его.
— А это что за Банга? — спросил Коньков Кялундзигу.
— Есть такое удэгейское поверие или сказка, — ответил тот. — На вершине той самой сопки Сангия Мама́, наш главный бог, вырыл чашу и наполнил ее водой. Озеро там, понимаешь. И будто в том озере, на дне, есть небесные ракушки — кяхту́. Кто эти ракушки достанет, тот будет самый богатый и сильный, как Сангия Мама, И вот смелый охотник Банга решил достать кяхту для своей невесты Адзиги. Он нарезал ремни из камуса, сплетал лестницу и влез по скале на ту сопку. Озеро там глубокое, и вода будто ядовитая. Мне геологи говорили. И вот Банга нырнул на дно за кяхту и не вынырнул. Старики так говорят — Сангия Мама взял Банга к себе, потому что он был храбрый и честный. И с той поры Банга живет на большом перевале в самых лучших лесах и отводит туда души умерших охотников. Вот почему старики, когда подходит смерть, идут к сопке Банга.
— А что же невеста его? — спросил Коньков.
— Адзига? Она, понимаешь, пришла к сопке и стала стучать в нее кулаками. Кричала, плакала, просила Сангию Мама отпустить Банга. Много плакала, в реку превратилась и все еще и теперь стучится в сопку, шумит.
— Н-да… — Коньков только головой покачал. — Сусан, а бригадира Чубатова ты знаешь?
— Конечно! Хороший человек. Бывал у меня. Гость богатый…
— А ты видел, как он плоты вязал?
— Видел такое дело.
— Откуда он брал топляк? Как из воды он лес доставал?
— Кран приходил. Люди были. Наши охотники тоже помогай такое дело. Чубатов всем деньги давал. Хорошо платил! Пиво привозил! Целая бочка! Хорошо. Все пили! Его наши люди называют «лесной король».
— Вы ему выделяли людей? — спросил Коньков Кялундзигу.
— Специально нет. Я слыхал, что он топляк подымал. Ну, кто из охотников был свободен, помогал. Зимой лошадей давал, бревна вывозить на санях.
— А Боборыкин не давал ему леса со склада?
— Я не знай, — ответил Сусан.
— Ну что ж, спасибо и на этом, — сказал Коньков, вставая, и хозяйке: — Спасибо за угощение! Все было вкусно.
Та согласно кивнула головой и выпустила целый клуб дыма изо рта.
— Куда теперь поедем? — спросил Кялундзига.
— Заедем на место заготовки… На протоку Долгую. А потом к Боборыкину, на склад.
9
На лесной склад приехали уже в сумерках. Их поджидал Голованов; он сидел на берегу возле удэгейского бата, на котором отвезли Гээнту, курил.
— Успели застать врачей? — спросил его Коньков.
— Застали.
— Что ж врачи сказали?
— Говорят, разрыв сердца. Перетрудился. Оно, конечно… На шесте вверх по реке дойти туда не шутка. К тому ж он был выпивши. Вот оно и не выдержало, сердце-то.
— Вот что, мужики, — сказал Коньков, беря под руки Голованова и Кялундзигу. — Положа руку на сердце скажите мне откровенно: сколько надо заплатить, чтобы снять плоты, то есть разобрать их и перегнать через перекаты?
— Осыпь ты всех золотом — и то не успеют перетащить до морозов, — ответил Голованов.
— А ты что скажешь, Соза Семенович? Ведь району позарез нужен этот лес. В степи живут люди. Вы понимаете?
— А почему нет? Конечное дело… Но помочь может только Сангия Мама, — усмехнулся, — если пошлет много хороших дождей. Но я, понимаешь, не Сангия Мама. Помочь не могу.
— Жаль, очень жаль, — сказал Коньков.
Из уцелевшей дощатой конторки вышел к ним Боборыкин. Он опять держался с достоинством, — в тех же хромовых сапожках, при галстуке, и щеки сияют, будто луком натерты.
— Слыхали, капитан? Умер Гээнта, своей смертью умер, — Боборыкин шумно вздыхал, с сожалением качал головой. — Жаль старика! Такой был добрый, безропотный человек.
— Ага, пожалел волк кобылу, — ответил Коньков.
— Я вас не понимаю, — брови Боборыкина поползли на шишковатый лоб.
— Пойдемте в контору, я вам растолкую, — и, обернувшись к Кялундзиге, сказал: — А вы ступайте домой. Не ждите меня.
— Ночевать приходи! — сказал Кялундзига.
— Приду, обязательно, — и опять Боборыкину, повелительно указывая на конторку: — Прошу!
В дощатой конторке, похожей на ящик, поставленный на торец, был маленький столик, железный сейф с документами и две табуретки. Они сели за столик на табуретки, нос к носу.
— Ну так в чем вы меня обвиняете, капитан? — спросил Боборыкин с терпеливой готовностью выслушать все что угодно.
— Вы были пособником смерти человека.
— Какого человека? Того самого? — кивнул он в сторону реки.
— Да. Вашего сторожа.
— Но вам же сказал Голованов: Гээнта умер естественной смертью. Так решили доктора. Экспертиза! — с горьким укором растолковывал Боборыкин.
— Вы с ним пили?
— Выпивал. Ну так что? Водка же не яд.
— А кто ему давал эту смесь? Вы? — Коньков вынул трубочку Гээнты. — Это что?
— И что? На той хреновине тоже остались отпечатки моих пальцев? — горько усмехнулся Боборыкин.
— Мы докажем это иным путем. Это ваш наркотик.
— Нет, не мой. И ничего вы не докажете: Гээнта мертв.
— Ну, это мы еще посмотрим!
— А чего смотреть? Дело кончено.
— Скажите, какой проворный! Думаете, все концы упрятали в воду?
— Не надо сердиться, капитан. Мне прятать нечего. Я весь тут. Что вас интересует — все выложу начистоту.
— Какой вы старательный и чистосердечный, — криво усмехнулся Коньков.
— Опять сердитесь. Значит, вы не правы, капитан. А я вот спокоен, значит, прав. Ну, что вам дался этот Гээнта? Умер старик, смерть подошла, вот и умер. И не надо клепать мне дело. Ведь не за этим вы сюда приехали.
— И вы знаете, зачем я приехал?
— Знаю или догадываюсь… Не все ли равно. А приехали вы затем, чтобы найти виноватого — кто посадил плоты и оставил без леса целый район?
— Кто же?
— Известно. Иван Чубатов, наш «лесной король».
— И за что избили его — тоже вам известно? И кто?
— Конечно. Избили его рабочие. За то, что он их оставил фактически без зарплаты.
— И сколько вы продали ему леса и по какой цене? Это вы тоже скажете?
Боборыкин огорчительно развел руками:
— Этого я вам не скажу, капитан.
— Ну что ж, другие скажут.
— Капитан, вы же опытный человек. Неужели я похож на мелкого жулика, который днем, со своего лесного склада будет отпускать лес налево?
— Мудер, мудер. Но смотрите, не перемудрите.
— Капитан, я простой советский труженик. Единственно, что мог бы я недоглядеть, это либо излишки на складе, либо недостачу. Такое бывает. Но склад сгорел. Теперь все, что есть в бумагах, — он прихлопнул лежавшую на столе папку ладонью, — то и было на самом деле. Но я человек откровенный — все, что вас интересует, расскажу.
— Почему Чубатов запоздал со сплавом?
— По причине собственной алчности. В июле еще держалась в реке хорошая вода. Лес был у них заготовлен, тысяча с небольшим кубов. Ребята торопили его со сплавом. Но на него жадность напала. Мало тысячи — две пригоним!
— С чего бы это охватила его такая азартность?
— А-а? Видите ли, капитан, была при нем одна особа, которую он грозился озолотить.
— Дарья? Ваша бывшая жена?
— И это вы знаете, — утвердительным наклоном головы он как бы упреждал очередные вопросы на эту тему. — Хорошо с вами беседовать, капитан. Не надо отвлекаться на пустяки. Итак, о деле. К примеру, пригони бригада тысячу двести кубов леса — каждый получает тысячи по две рублей на руки. А если две тысячи кубов? Тут оборот другой, особенно для бригадира: во-первых, двадцать пять процентов премиальных, да столько же за бригадирство, да плюс к тому сплав, себестоимость… Ну, Чубатов рассчитывал заработать тысячи четыре чистыми. Вот он и договорился с работниками запани: пригнали они кран и пошли ворочать — почти месяц таскали топляк. Плоты связали тяжелые, а тут еще вода спала. Они и остались на мели.
— А вы в этой ловле не участвовали?
— Мне-то она зачем? Я не охотник до больших денег. А деньги он кидал большие. Платил всем направо и налево, угощал, поил… Широкая натура! Все, мол, время спишет. Победителей не судят. Вот что он теперь скажет? Каким голосом теперь он запоет? Кто ему спишет такие деньги на топляк? А там еще тросы, канаты, сбруя, лошади! Он одних саней да подсанок у Голованова взял, поди, на полтыщи рублей. И все под голую расписку. Кому нужны теперь эти расписки? Подай накладные. А где их взять? Ох, не завидую я Ивану Чубатову. Не завидую…
10
Чубатов выписался из больницы на третий день здоровым и веселым, как сам про себя любил говорить. Кровоподтеки на скулах и щеках теперь сходили за бурые пятна неровного загара; волосы вились и путались на ветру, кожаная курточка туго обтягивала плечи, ноги сами бегут. Держи, а то расшибуся!
В таком-то бесшабашном состоянии духа мигом просквозил он вечереющими улицами пыльного Уйгуна, вышел на луговой откос, где на берегу небольшого озера стояли новые двухэтажные дома, постучался в торцевой подъезд, где жила Даша. Сверху в окно выглянула старуха, сказала весело:
— Эй ты, король червей! Эдак ты своим чугунным кулачищем и дверь в щепки разнесешь.
— А где Дарья?
— Ды где? Чай, на работе. Отчет гонит. У них же конец месяца.
— Фу-ты ну-ты, лапти гнуты… — Чубатов спрыгнул с крыльца и помотал к центру города.
Дашу застал он в райфо за конторским столом. Она как-то торопливо, словно чего-то испугавшись, спрятала свои бумаги в стол и, не целуясь, не обнимаясь, хотя в кабинете за другими столами никого уже не было, повела его за руку, как маленького, на выход..
— Ты чего, иль не рада мне, изумруд мой яхонтовый? — опешил Чубатов.
— Пойдем! Начальник еще здесь. Может выйти в любую минуту.
Они вышли на безлюдную улицу. Кое-где в окнах уже вспыхнули огни. Тишина и пустынность. Даша, взяв его под руку, все так же торопливо уводила подальше от своей конторы.
— Ты говорила с начальником райфо? — спросил Чубатов, догадываясь о какой-то неприятности.
— Говорила. Его как будто подменили. Или кто настроил, не знаю…
— А что такое?
— Показала ему твои расходные списки, он и не смотрит. Это, говорит, не документы.
— Что он, с луны свалился? — гаркнул Чубатов, останавливаясь. — Я ж по ним пять лет отчитывался!
— Пойдем, пойдем же! — тянула она его за руку. — Еще не хватало, чтобы к нам зеваки стали подходить.
— Да чего ты боишься?
— Я ничего не боюсь. Пошли! — увлекала она его за собой. — По дороге и поговорим.
— Что с ним? Какая муха его укусила?
— Не знаю. Какой-то он дерганый. Кричит! Что вы мне подсовываете? Это не твои расписки. Четырнадцать тысяч рублей по филькиной грамоте я не спишу!
— Я же меньше десяти тысяч ни разу не расходовал. Ни разу! — повысил голос Чубатов.
— Да не ори ты, господи! — Даша оглянулась, нет ли кого.
— А пригонял я по тысяче двести, по полторы тысячи кубов, — грохотал Чубатов, не обращая внимания на ее одергивания. — А теперь я заготовил две тысячи. Разница!
— И я ему это же говорю. А он мне — вот когда пригоните их в Уйгун, тогда и расходы спишем.
— Я ему что, Сангия Мама? Удэгейский бог?! Дождем я не повелеваю и рекой тоже.
Они приостановились возле освещенного ресторанчика, откуда доносилась приглушенная музыка.
— Зайдем, Дашок! В этой больнице кормили меня кашей-размазней и пустой похлебкой. В брюхе урчит, как на речном перекате.
— Я тоже проголодалась, — согласилась она. — Сегодня толком и пообедать не пришлось. Торопит начальник с месячным отчетом.
В ресторане публика еще только набиралась, но оркестр уже сидел на своем возвышении справа от входа. Увидев Чубатова, оркестранты заулыбались и оборвали какой-то ритмический шлягер. Черноголовый худой ударник с вислым носом привстал над барабаном, грохнул в тарелки и крикнул:
— Да здравствует «лесной король»!
И оркестр с ходу, по давнему уговору, рванул «Бродягу». Это был входной музыкальный пароль Чубатова, который он всегда щедро оплачивал.
— Спасибо, ребята! — трогательно улыбнулся Чубатов и протянул им пятерку: вынул ее из заднего кармана, не глядя, как визитную карточку.
Присаживаясь за столик, Даша сказала ему:
— Ты шикуешь, как будто уже премию получил.
— А-а, помирать, так с музыкой, — скривился Чубатов и жестом позвал официантку.
Та поспела одним духом.
— Значит, фирменное блюдо — изюбрятину на углях, ну и зелени всякой, сыру… Ты что будешь? — перегнулся к Даше.
— Как всегда, — ответила та.
— Тогда все в двойном размере. Бутылочку армянского и две бутылки «Ласточки».
Официантка, стуча каблучками, удалилась.
Даша опять озабоченно свела брови и подалась к Чубатову:
— Я говорю ему — лес заготовлен, в плоты связан. Никуда не денется! И кто его там возьмет? Кому он нужен? Медведям на берлоги?
— А он что?
— И слышать не хочет. Меня, мол, этот лес не интересует, поскольку я финансист и слежу за соблюдением закона.
— Что ж такого сделал я противозаконного? — вспыхнул Чубатов.
— И я ему то же. Расходы, говорю, не превышают нормативный коэффициент. А он мне одно твердит — подайте накладные. Где наряды? Где оформленные заказы? Ну, ведь не скажешь ему, что на брослый топляк наряды водяной не выпишет. И накладные не подпишет. Лучше об этом топляке и не говорить.
— Почему не говорить?
— Потому что он может подумать бог знает о чем. Скажет, чем вы там вообще занимались?
— Да, пожалуйста, пусть расследуют. Мне скрывать нечего. Но что-то он утвердил? Какие расходы считает он оформленными?
— Только те закупки, что вела я. Всего на две тысячи двести рублей.
— Да что он, спятил? Ты говорила ему о райисполкоме? Намекала, что с председателем это было согласовано? Да не первый же год, черт возьми!
— Говорила, говорила… Не действует. Боюсь, что они уже виделись с председателем… и договорились.
— Не может быть! — воскликнул Чубатов.
— А-а! — она только рукой махнула.
Подошла официантка, поставила на столик бутылку коньяка и две бутылки приморской минеральной воды «Ласточка», поставила тарелки с огурцами и красными помидорами, сыром, спросила:
— Еще ничего не надо на закуски?
— Потом, потом, — сделал ей знак Чубатов, не глядя.
Та отошла, а он подался грудью на стол, к Даше:
— А ты не преувеличиваешь? Не паникуешь?
— Нет, Ваня… Он даже грозился по твоему адресу. Уголовное дело, говорит, в пору заводить.
— Ну уж это — отойди прочь! Он еще мелко плавал. — Чубатов налил коньяку в рюмки: — Ладно, хватит о делах… Давай выпьем! — поднял рюмку. — Все-таки мы с тобой почти неделю не виделись. За встречу, дорогая моя касаточка! За тебя.
Выпили…
Закурил, говорил бодрясь:
— Эх, изумруд мой яхонтовый! Мы еще с тобой разгуляемся. Мы еще на солнце позагораем. В Крым съездим, а то на Кавказ. Там сейчас бархатный сезон, осень золотая, море синее…
— На какие шиши съездим?
— Достану я денег. Экая невидаль — деньги. Суета и прах — вот что такое деньги.
— Где ж ты их возьмешь?
— Где возьму? Ты знаешь, сколько я леса поставил одному Завьялову? А?! Два скотных двора срубил он из моего леса, десять домов, магазин… Что ж ты думаешь, Завьялов не даст мне взаймы какую-то тысячу рублей? Да он две даст, если попрошу.
Даша молчала, коротко глядя перед собой.
— Ну, выпьем за море! — чуть подтолкнул он ее в плечо. — За синее, за черное! Будет у нас еще праздник, будет!
Он налил по рюмке, выпили.
— Давай потанцуем!
Только он встал, подал Даше руку, не успели от стола отойти, как оркестр опять грянул «Бродягу». И оркестранты, и посетители обернулись к Ивану Чубатову и стали просить его:
— Иван, спой!
— Ваня, песню!
— Оторви и брось!
— Гитару ему, гитару!
Из оркестра подали Чубатову гитару, и все смолкли. Он как-то изменился в лице, побледнел весь, поднялся на оркестровый просцениум, ударил по струнам и запел:
О, Сангия Мама! Сангия Мама!
Я поднялся к тебе на большой перевал…
Я все ноги разбил, я все путы порвал…
Я ушел от людей, я им вечно чужой —
С независимым сердцем и вольной душой.
О, Сангия Мама! Сангия Мама!
У тебя на вершинах кочуют орлы
И снега не затоптаны — вечно белы.
У тебя без прописки живи — не тужи,
И не надо в награду ни лести, ни лжи…
Даша слушала, повернувшись от столика, глядела на Чубатова широко раскрытыми блестевшими от возбуждения глазами и не замечала, как навертывались слезы и катились по щекам ее.
Назад: ДЕСЯТЬ ЛЕТ «ПОЕДИНКА»
Дальше: 11
