Новый год по установившейся традиции я встречал у Сухоруковых. Ушел я от них около трех, когда веселье еще не погасло, но уже стало затухать. Вместе со мной вышел «немного проветриться» переведенный из Хабаровска новый начальник политотдела Долматов — шинели он не надел, в одной гимнастерке, плотно обтягивающей его широкую грудь и плотные плечи.

Я постоял немного у подъезда, прислушиваясь к четким шагам поднимавшегося по лестнице Долматова, закурил и неторопливо направился домой.

Жена моего соседа Разносмехова мыла на кухне оставшуюся после ухода гостей посуду. Бодрствовал и ее сын Сережа. Он сидел за угловым столиком и, клюя носом, переделывал уже знакомую мне модель биплана.

— Спать не пора? — спросил я, входя на кухню и стараясь придать своему голосу новогоднее звучание.

Сережа боднул головой воздух:

— А я могу хоть целый день завтра спать…

— Каникулы, — объяснила Светлана Николаевна, опуская в кастрюлю с горячей водой очередную тарелку. — Хорошо встретили Новый год?

— Хорошо. А вы?

— Как видите…

Сережа вновь боднул головой воздух, посмотрел на меня слипающимися глазами и, вертя в пальцах бутылочку с клеем, сказал:

— Совсем забыл… Ведь вас Рита Георгиевна ждет…

Рита сидела на кровати, подогнув под себя ногу. На коленях лежала раскрытая книга. Ее глаза смотрели на меня со спокойной доброжелательностью. Она встала, одернула юбку и сказала:

— Як тебе пришла по делу, Саша.

Точка над «и» была наконец поставлена: ничем не примечательная встреча, товарищ зашел к товарищу побеседовать или посоветоваться. По крайней мере, все ясно, никаких недомолвок и никаких надежд.

— Слушаю тебя.

Перебор: это не служебный кабинет, а она не случайный посетитель. Переигрываешь, Белецкий!

Рита положила докуренную до мундштука папиросу на край стола, села против меня, хрустнула длинными пальцами:

— Я хотела с тобой поговорить относительно Явича-Юрченко…

Эта фраза далась ей с тем же трудом, что и та. Установившаяся было схема совершенно неожиданно приобрела новые и еще более неприятные для меня очертания. Рита это чувствовала.

— Я прекрасно понимаю, что не имею права вмешиваться в твои служебные дела. Да ты бы и не стал со мной говорить о них… — быстро сказала она. — Но тут другое…

— Он тебя просил об этом?

— Нет, он даже не знает, что я… — Она замялась.

— Что мы были женаты?

— Да…

— Прежде всего, что ты знаешь об этой истории? — спросил я.

— Как тебе сказать? — Рита помедлила. — Ничего определенного я, разумеется, не знаю и не могу знать. Но последнее время в редакции только об этом и говорят.

— О чем «об этом»?

— Ну о том, что Явича подозревают в каком-то поджоге, что беспрерывно вызывают в уголовный розыск, допрашивают, запутывают, пытаются сфабриковать обвинение…

Слово «сфабриковать» неприятно резануло слух.

— Ты что же, считаешь, что мы фабрикуем дела?

— Извини, я неудачно выразилась… Я только хотела сказать, — поправилась она, — что в отношении Явича вы заблуждаетесь. Здесь какая-то ошибка. Он не виновен.

— Как ты можешь об этом судить, не зная дела?

— Я не знаю дела, но зато знаю его. Я никогда не поверю, что Евгений Леонидович мог совершить преступление. Он, конечно, человек с неуравновешенной психикой, но с очень устойчивыми представлениями о морали…

«Не поверю», «не мог»… Как и все, кому не приходилось повседневно сталкиваться с человеческой подлостью, Рита не сомневалась в убедительности таких утверждений. Это была хорошо мне знакомая цепочка наивных силлогизмов: «Я считаю его честным. Честные не могут быть преступниками. Следовательно, он преступления не совершал…» При этом допускалась и ошибка органов дознания, и следователя, и суда, но только не того, кто не мог поверить в очевидность… Сколько раз я слышал подобные рассуждения, и сколько раз они оказывались несостоятельными! И все же… И все же я никогда не мог их безоговорочно отбросить…

— Ты давно его знаешь?

— Тринадцать лет. — Рита сказала таким тоном, будто это был самый веский аргумент в пользу Явича. — Он-то меня и приобщил по-настоящему к журналистике… Я тебе о нем, кажется, рассказывала…

Да, она как-то говорила о Явиче. Теперь я припоминал. Они познакомились в двадцатых годах, в Петрограде.

— Не понимаю, ничего не понимаю! — говорила Рита. — Явич честнейший человек. Это не только мое мнение, а мнение всех, кто его хорошо знает. Возможно, следователя натолкнуло на подозрение его прошлое? Так это не так. Он уже давно искупил свою вину.

Рита говорила много и быстро. Мне казалось, что она не столько стремится убедить меня, сколько боится паузы, которую я мог бы заполнить коротким «нет».

Наконец она замолчала. Я чувствовал на себе ее напряженный, выжидающий взгляд.

— Могу обещать тебе только одно, — сказал я. — Все материалы будут тщательно проверены.

— Тобою?

— Да.

— Большего и не нужно… Спасибо тебе.

— За что? Это моя обязанность. Я бы это и так сделал, без твоего вмешательства.

Рита встала, положила в сумочку папиросы:

— А теперь…

— А теперь будем пить чай, — сказал я.

— Это обязательно? — неуверенно улыбнулась Рита.

— Безусловно.

Мне действительно хотелось чаю, горячего и крепкого.

Сразу же после Нового года нашим отделением были успешно проведены две операции. Одну из них — ликвидацию группы Сивого, которую разоружили без единого выстрела, — отметили в приказе по управлению как «образец творческого подхода к поставленным задачам, яркий пример находчивости, мужества» и т. п. Всех участников этой операции наградили — кого денежной премией, кого именными часами. А на следующий день у меня в кабинете появился стеснительный юноша, внештатный корреспондент молодежной газеты, который все допытывался, о чем я думал, когда Сивый наставил на меня наган. Честно говоря, в тот момент я ни о чем не думал. Но у юноши были такие восторженные глаза, что я посчитал себя не вправе хоть в чем-то стеснить его фантазию…

После ухода корреспондента, беседа с которым заняла не менее часа (тридцать минут — на восхищение, двадцать — на признательность за любезность и десять — на рассказ о самой операции), я пригласил к себе Эрлиха и, по любимому выражению Алеши Поповича, «вплотную занялся» делом о покушении. Информация Эрлиха о ходе расследования была в меру оптимистичной. Своих успехов он не переоценивал. И, изучив представленные им материалы, я понял, что это объяснялось отнюдь не скромностью. С того дня, как я в последний раз заглядывал в «горелое дело», оно почти вдвое увеличилось в объеме, приобретя соответствующую весомость и солидность. Произошло это за счет новых протоколов допросов и очных ставок. Но они повторяли старые.

Таким образом, обвинение основывалось на тех же доказательствах — более развернутых, но тех же. Расследование топталось на одном месте. Эрлих это понимал лучше меня и видел выход только в одном — в аресте.

— Сейчас подозреваемый имеет возможность обрабатывать свидетелей, — говорил он.

— А кто-нибудь из свидетелей менял свои показания?

— Пока нет. Но это не исключено. Кроме того, учтите его психологию…

— Что вы имеете в виду?

— Естественное стремление преступника избежать кары. Оставляя Явича на свободе, мы тем самым даем ему надежду на то, что удастся выкрутиться, ускользнуть от ответственности. Ведь он как рассуждает? Раз не арестовывают, значит, не уверены…

— А вы уверены?

Кажется, Эрлих счел мой вопрос за неуместную шутку: он точно так же не сомневался в вине Явича, как Рита в его невиновности.

— Я считаю, что арест необходим, — упрямо повторил он.

— Но я пока не вижу для этого оснований, Август Иванович, да и не думаю, чтобы арест Явича нам что-либо дал. Нужны, видимо, другие пути…

— Какие?

— Пока не знаю.

Эрлих поджал губы, но промолчал.

— Разрешите быть свободным? — официально спросил он, подводя черту.

— Пожалуйста. Кстати, вы с Русиновым не консультировались?

— Нет, — сказал Эрлих. — Но ведь и он со мной не консультировался, когда вносил предложение о приостановлении этого дела.

Эрлих ушел, оставив на моем столе пухлую папку с документами, которые, по его убеждению, должны были окончательно и бесповоротно решить судьбу Явича-Юрченко…

Позвонил Сухоруков. Оказывается, корреспондент, распрощавшись со мной, отправился к нему. Виктор был доволен операцией и вниманием к ней печати.

— Обещает статью на следующей неделе, — сказал он. — Ты его, кажется, поразил.

— Чем?

— Скромностью, понятно. Так что следи за газетой. Дело хорошее, надо популяризировать нашу работу. — И спросил: — Что с покушением на Шамрая? На той же точке?

— Приблизительно.

— Значит, не вытянул? Жаль… Я рассчитывал, что днями будем передавать в прокуратуру. Вот тебе и «бульдог»! Может, кого подключить к Эрлиху?

— Видимо, придется.

— Не думал пока, кого именно?

— Думал…

Я помолчал и неожиданно для самого себя сказал:

— Как ты смотришь на кандидатуру Белецкого?

— Отрицательно, разумеется, но тебе видней, — ответил Сухоруков.

Он во всем любил порядок и неодобрительно относился к тому, что начальники отделений берут на себя функции оперуполномоченных. Вообще-то говоря, он был, конечно, совершенно прав. И тем не менее на следующий день я отправился к Эрлиху.

Обычно я избегаю появляться в кабинете сотрудника, когда он беседует с подозреваемым или свидетелем. Это нарушение профессиональной этики. Кроме того, присутствие третьего, особенно если этот третий непосредственный начальник, нервирует сотрудника, нарушает установившуюся атмосферу допроса, выбивает из привычного ритма. Но для начала мне необходимо было получить непосредственное представление о Явиче. Что же касается Эрлиха, то он обладал таким хладнокровием и выдержкой, что мое присутствие вряд ли хоть в чем-то могло помешать ему.

Открыв дверь комнаты, я сразу же понял, что мое вторжение для Эрлиха неожиданность, и, скорее всего, неприятная. Когда я вошел, он встал из-за стола и вопросительно посмотрел на меня, видимо, полагая, что допрос придется прервать, так как ему предстоит какое-то срочное задание.

— Продолжайте, Август Иванович, — сказал я.

В холодных серых глазах мелькнуло нечто похожее на иронию.

— Слушаюсь.

Он сел, и с этого момента я перестал для него существовать, превратившись в некий номер инвентарной описи имущества кабинета: один стол, один сейф, один диван, два стула и один Белецкий…

Тем лучше.

Я устроился на диване и развернул принесенную с собой газету, которая одновременно выполняла несколько функций: подчеркивала случайность моего присутствия, служила ширмой и могла в случае необходимости скрыть лицо.

Явич-Юрченко сидел вполоборота ко мне, так что я имел возможность хорошо изучить его. Я представлял его совсем другим, более значительным, что ли. Между тем в его внешности не было ничего броского, обращающего на себя внимание. Под категорию «типичного» не относились только руки, которые больше подходили бы грузчику. Широкие, короткопалые, они свидетельствовали о недюжинной физической силе. Вскоре я отметил еще одну индивидуальную особенность — маленький, почти невидный шрам на верхнем веке левого глаза — память о брошенной почти тридцать лет назад бомбе. Тогда он еще, кажется, был гимназистом.

Вот, пожалуй, и все, что можно было сказать о Явиче при первом знакомстве. Внешность непримечательная. А что за ней скрывалось, мне предстояло только узнать…

Держался он спокойно. Но мне казалось, что это мнимое спокойствие до предела натянутой струны. И если бы оно завершилось бурным истерическим припадком, меня бы это ничуть не удивило. Говоря о ком-то, Фрейман сказал: «герой-неврастеник». Видимо, это определение подходило и к Явичу. Впрочем, я мог, конечно, и ошибиться… С выводами спешить не следует.

После нескольких формальных и ничего не дающих вопросов Эрлих, отодвинув от себя папку и отложив в сторону ручку, спросил:

— Если не ошибаюсь, вы в свое время числились по юридическому факультету?

Эрлих, разумеется, не ошибался и не мог ошибиться: эти сведения фигурировали во всех протоколах, подписанных подозреваемым. Вопрос был вступлением. Должно быть, Явич так его и понял и поэтому промолчал.

— По юридическому, — на этот раз утвердительно сказал Эрлих. — И хотя вы в дальнейшем занялись журналистикой, я все-таки думаю, что теорию доказательств вы не забыли… Она обычно хорошо усваивается и запоминается надолго, не так ли? Поговорим, как два юриста…

Эрлих выпрямился на стуле, поджал губы, вопросительно посмотрел на Явича.

Веко с маленьким шрамом потемнело от прилившей крови, задергалось. «Конечно, неврастеник», — подумал я. Явич полез в карман за папиросами…

— Вы не будете возражать, если один из юристов закурит?

Это была шутка, и Эрлих четко, словно щелкнул каблуками, улыбнулся, добросовестно выполняя некий параграф одному ему известного устава.

— Курите, — сказал он и пододвинул Явичу пепельницу.

— Слушаю вас, коллега.

И в интонациях и в словах была злая издевка. Но, беспрекословно подчиняясь требованиям того же устава, Эрлих сделал вид, что ничего не произошло. По его убеждению, ведущий допрос права на эмоции не имеет. Эмоции — привилегия обвиняемого. И привилегия, и утешение…

— Юристов, как нам обоим хорошо известно, интересуют только факты, не так ли? — сказал он. — Вот я вам и предлагаю объективно их проанализировать.

Явич растрепал рукой бородку, словно вытряхивая из нее невидимые крошки, и пустил вверх струю дыма. Веко со шрамом почти полностью закрыло глазное яблоко. Ни тот, ни другой моего присутствия не замечали. Стараясь не шуршать, я положил на диван газету.

— Проанализировать, — повторил Эрлих. — Когда совершается преступление, первый вопрос, который возникает у любого следователя, кому это выгодно? Такой вопрос, естественно, возник и у меня: кому был выгоден пожар на даче и убийство управляющего трестом товарища Шамрая? Я опросил десятки людей. Здесь, — Эрлих положил ладонь на папку, — материалы, которые свидетельствуют о том, что совершенное преступление было выгодно только вам. Я не хочу быть голословным. Давайте последовательно проследим за всей цепочкой фактов. Комиссия по чистке лишила вас партийного билета. В этом решающую роль сыграл член комиссии Шамрай. Он раскрыл вашу неискренность на процессе правых эсеров. Он же на примере ваших статей и личных связей доказал, что билет члена ВКП(б) служил для вас лишь удобной ширмой.

— Только не доказал, а пытался доказать, — поперхнулся папиросным дымом Явич.

— Комиссия с ним согласилась.

— Не все члены комиссии.

— Во всяком случае, большинство. Но для нас сейчас главное не это. Главное, что у Шамрая были компрометирующие документы, а вы добивались пересмотра решения. И эти документы, и сам Шамрай были для вас, согласитесь, помехой. С другой стороны, понятное чувство ненависти к Шамраю, стремление отомстить за пережитое. Это не домыслы, а факты. У нас с вами, — Эрлих так и сказал «у нас с вами», — имеются показания по этому поводу самого Шамрая, его секретаря и, наконец, ваши собственные письма Дятлову… Можем ли мы это игнорировать? Конечно нет… Теперь пойдем дальше. На товарища Шамрая совершают нападение, исчезают неприятные для вас бумаги. Одновременно выясняется, что накануне случившегося вы спрашивали у Гудынского, где Шамрай сейчас живет — на квартире или на даче. Странное совпадение, не так? Но это еще не все. Ваш друг Дятлов заявляет, что в ночь на 26-е вы являетесь домой только под утро и говорите ему: «Боюсь, как бы это гуляние плохо не кончилось», а служащая станции Гугаева видит вас на перроне ночью во время пожара.

Явич все более и более нервничал. Он курил одну папиросу за другой. Когда пепельница заполнилась окурками, Эрлих высыпал их в стоявшую под столом корзину и спросил:

— Так что вы можете на все это ответить, Явич?

— Как недоучившийся юрист или как обвиняемый?

Тон Явича настораживал — в нем был вызов.

— Не понимаю вас, — сказал Эрлих.

— В таком случае любезность за любезность. Как недоучившийся юрист я крайне вам благодарен за прочитанную лекцию…

— А как подозреваемый?

— Как подозреваемый… Готов отдать вам должное, но Васильев все-таки допрашивал меня талантливей…

— Какой Васильев?

— Не изволили знать? Обаятельный человек. Ротмистр. Из Санкт-Петёрбургского жандармского управления, — срывающимся голосом сказал Явич.

Обращенная ко мне щека Эрлиха побелела. Но он умел сдерживаться и даже улыбнулся.

— А вы веселый человек, Явич…

— Только в приятном для меня обществе…

— Ну что ж, пока, — Эрлих подчеркнул слово «пока», — пока вы свободны. Не смею задерживать. А впрочем… — Он повернулся ко мне: — У вас не будет вопросов к подозреваемому, Александр Семенович?

У меня был только один вопрос, но он не имел прямого отношения к делу о покушении.

— Нет, не будет.

Когда Явич-Юрченко вышел из кабинета, Эрлих спрятал папку в сейф.

— Ну, что скажете, Август Иванович?

— Я еще раз прошу вас, Александр Семенович, подумать относительно ареста подозреваемого.

— Это моя привычка.

— Что? — не понял Эрлих.

— Думать, — объяснил я. — И я привык придерживаться ее даже тогда, когда меня об этом не просят.

Теперь Эрлих улыбнулся:

— Значит, вы подумаете?

— Обязательно, — сказал я.