Сухоруков позвонил мне после девяти. Просил зайти.

— Ну-ну, рассказывай, что там Русинов накуролесил.

— Насколько мне известно, ничего, — ответил я, садясь за столик, приставленный к столу Сухорукова.

— Дело Шамрая не в счет?

— По-моему, нет.

— Так, так… Выгораживаешь любимчика?

— Во-первых, Русинова не нужно выгораживать: неудачи бывают у всех. А во-вторых, в своем отделении за все отвечаю я.

— Это верно, за все отвечаешь ты, — согласился Сухоруков. — Поэтому я и спрашиваю не с Русинова, а с тебя. Что ни говори, а тут ты сорвался. Прокуратура мне с этим делом уже всю плешь проела. К ним, оказывается, заявление с места работы Шамрая поступило. Ну и закрутилась машина: как, что, почему, зачем, да на что милиция смотрит! Даже до наркомата докатилось. Я сегодня подал представление о назначении тебя моим замом, так мне сказали: пусть сначала с делом Шамрая распутается, а там посмотрим…

— Ну, мне не к спеху.

— Зато мне к спеху. Работы много, а руки до всего не доходят.

У Сухорукова был болезненный вид. При свете настольной лампы его мятое, оплывшее лицо отливало желтизной и напоминало стеариновую маску.

— Ты, случайно, не заболел?

— А что, не нравлюсь тебе?

— Не нравишься.

— Да нет, будто бы не заболел, вымотался, — сказал он. — Четвертый десяток. Это мы с тобой в 1919 молоденькие были — все нипочем. А сейчас тридцать пять… Вот, видишь, пилюли глотаю. — Он постучал пальцем по коробочке с каким-то лекарством. — Ты еще до пилюль не дошел?

— Пока нет.

— Скоро дойдешь, — уверенно пообещал он. — Ну, рассказывай.

Слушал он меня будто внимательно, но с таким отсутствующим взглядом, что нетрудно было догадаться, как далеки в эту минуту его мысли. Задал несколько уточняющих вопросов, просмотрел акты экспертизы.

— Эрлиху передал дело?

— Да.

— Разумно. Хватка у него бульдожья и голова светлая. Кстати, хотел узнать твое мнение. Если ему дать отделение, потянет?

— Видимо.

— Ну вот, когда тебя утвердят замом, выдвину его на отделение. Так и передай. Думаю, это его подхлестнет.

— Наверняка.

Сухоруков поднял на меня глаза, усмехнулся:

— Честолюбив?

— Очень.

— Ну, это не беда. Честолюбие для человека — все равно что бензин для машины. Без него далеко не уедешь. А вот ты не честолюбив…

— Соблюдаю технику безопасности, — пошутил я. — С бензином ведь сам знаешь как: одна спичка — и пожар…

— Выкрутился, — сказал Сухоруков. — Что же касается Шамрая, то виновных искать, наверное, надо не в его тресте. Мало вероятно, чтобы кто-нибудь из служащих треста такую штуку выкинул… Материалы комиссии по чистке партийной организации редакции газеты восстановлены?

— Больше чем наполовину.

— Пусть Эрлих пройдется по всем исключенным и переведенным из членов партии в кандидаты.

— Думаешь, кто-то из них?

— Наиболее вероятно. Месть или что-нибудь похуже…

— А вирши?

— Скорее всего, для того чтобы запутать. А может, кто из уголовников руку приложил. В общем, пусть Эрлих займется редакцией, а там видно будет.

— Понятно.

Чистка многое показала, — сказал Сухоруков. — Сейчас, когда поприжали, всякая сволочь недобитая зашевелилась, ужалить норовит перед смертью. Кто в пятку, а кто и в сердце метит…

Мы вместе дошли до Мясницких ворот, там попрощались. Пожимая мне руку, Сухоруков, глядя в сторону, спросил:

— С Ритой ты больше не живешь?

— Нет, разошлись.

— Давно?

— С месяц.

— Недолго вы прожили…

— Как получилось.

— Послушай, Саша, пошли ко мне. Чайку попьем, а?

— Ну, к чему семью твою беспокоить? Поздно уже, да и отоспаться хочу…

— Тогда на этих днях загляни. Посидим, старое вспомним… Маша о тебе как раз спрашивала вчера… Зайдешь?

— Спасибо.

Он еще раз пожал мне руку и свернул на бульвар.