Глава 19
Коридоры Уайтхолла были наполнены прохладой и покоем. Вышколенный молодой человек почтительно открыл передо мной дверь из красного дерева, и мы вошли в пустой кабинет.
— Полковник Бекетт будет с минуты на минуту, сэр. Он просил меня извиниться, если вы придете до его возвращения, и предложить вам чего-нибудь выпить. Сигареты, если пожелаете, в этой коробке, сэр.
— Спасибо, — с улыбкой поблагодарил я. — Мне бы чашечку кофе, если не трудно.
— Разумеется. Я сейчас распоряжусь. Прошу меня извинить, сэр. — Он вышел и тихонько прикрыл за собой дверь.
Итак, меня снова называют «сэром». И кто? Безукоризненные правительственные чиновники, чуть моложе меня самого. Посмеиваясь, я сел в кожаное кресло напротив стола Бекетта, лениво закинул ногу на ногу — на мне были элегантные брюки — и стал ждать его прихода.
Торопиться было некуда. Сейчас вторник, утро, впереди целый день, а у меня только и дел, что заказать билет на самолет в Австралию.
Из коридора в кабинет Бекетта не проникает ни звука. Комната квадратная, с высокими потолками, вся — стены, дверь и потолок — выкрашена в мягкий серый с зеленоватым отливом цвет. Наверное, обстановка кабинетов в таких заведениях зависит от чина хозяина, но человеку постороннему понять трудно: как оценивать большой, но слегка вытершийся ковер, совсем не канцелярские абажур, кожаные, украшенные медными кнопками кресла? Разбираться в этих тонкостях дано только своим.
Кто же он все-таки такой — полковник Бекетт? Я все время считал, что он в отставке, и вот вам пожалуйста — у него солидные апартаменты в здании министерства обороны.
Октобер однажды сказал мне, что в войну Бекетт был каким-то начальником по снабжению. Меня он снабдил Искрометным, а также подсобным материалом, без которого я мог бы искать Эдамса и Хамбера по сей день. Ясно, что он влиятельный человек в армии, иначе он не смог бы в спешке отрядить одиннадцать курсантов для сбора данных о каких-то неприметных лошадях. Чем же и кого он снабжает сейчас, в спокойные для Англии дни?
Вдруг вспомнились слова Октобера: «Нам пришла в голову мысль подослать конюха…» Не «мне пришла», а «нам». Пожалуй, предложил этот план именно Бекетт. Поэтому Октобер и вздохнул с облегчением, когда при нашей первой встрече Бекетт одобрил мою кандидатуру.
Я неспешно взвешивал эти не совсем связные мысли, безмятежно ожидая человека, который обеспечил успех всего дела. Я ждал его, чтобы попрощаться.
Раздался стук в дверь, и хорошенькая девушка принесла на подносе кофейник, кувшинчик со сливками, бледно-зеленую чашку с блюдцем. С улыбкой она спросила, не нужно ли мне что-то еще, и, получив отрицательный ответ, грациозно удалилась.
В моем сознании неторопливо проплывали события последних дней…
Четыре ночи и три дня в камере я старался сжиться с мыслью, что убил Эдамса. Я частенько задумывался над тем, что меня могут убить, но, странно это или нет, мысль, что убить могу я, никогда не приходила мне в голову. К этому, как и ко многому другому, я совершенно не был готов. Ты убил человека, пусть даже он пять раз этого заслуживал, — не так просто обрести после этого душевный покой.
Магистрат дал санкцию на то, чтобы меня держали в камере семь суток, и в первое же утро ко мне пришел доктор и велел раздеться до пояса. Сам я не мог, и ему пришлось мне подсобить. Ничего не выражающим взглядом он осмотрел следы побоев — а посмотреть было на что, — задал несколько вопросов, взял мою правую руку, почерневшую от кисти почти до плеча. Два свитера и кожаная куртка не помогли: удар ножкой стула был таким сильным, что рассек кожу. Доктор помог мне одеться и, не говоря ни слова, ушел. Я не стал спрашивать его мнение, а он не счел нужным со мной делиться.
Почти все эти четыре ночи и три дня я просто ждал, часы молчаливой вереницей тянулись друг за другом. Думал об Эдамсе: живом и мертвом. О Хамбере: выживет ли? О том, что многое надо было сделать по-другому. Что, пожалуй, без суда присяжных дело не обойдется… а то и без тюремного заключения. Ждал, когда заживут раны и перестанут ныть синяки, ворочался на бетонном ложе, стараясь улечься поудобней, — бесполезно. Считал кирпичи от пола до потолка и умножал на длину стен (за вычетом двери и окна). Думал о своем заводе, о сестрах и брате, о том, что ждет меня дальше.
В понедельник утром раздался знакомый уже скрежет — это поворачивали ключ в замке моей камеры, но когда дверь открылась, я увидел не опостылевшего полицейского, а Октобера.
Я с трудом поднялся, опершись о стену. Я не видел его три месяца. Целую минуту он смотрел на меня, стараясь справиться с собой, не ожидал, что вид у меня будет такой изможденный и истерзанный.
— Дэниэл, — сказал наконец он. Голос звучал низко и глухо.
Пожалуй, его сочувствие мне сейчас ни к чему. Сделав над собой усилие, я изобразил легкую усмешку.
— Привет, Эдвард.
Лицо его просияло, он засмеялся.
Крепкий же вы орешек, черт подери, восхитился он.
Что ж… не буду его разубеждать.
— Не могли бы вы, как человек влиятельный, организовать мне ванну? — попросил я.
— Что угодно, как только выйдете отсюда.
— Выйду? Насовсем?
— Насовсем, — кивнул он. — С вас сняты все обвинения.
Я смотрел на него с нескрываемым облегчением.
На лице его появилась едкая усмешка.
— Они решили, что возбуждать против вас дело — просто выбрасывать деньги на ветер. Ясно, что вас оправдают по всем пунктам. Убийство в целях самозащиты законом не преследуется.
— Я уж не надеялся, что они мне поверят.
— В полиции проделали большую работу. Теперь все, что вы им рассказали в четверг, — это официальная версия.
— А Хамбер… он жив?
— Насколько мне известно, вчера он пришел в сознание. Но отвечать на вопросы пока не может. Разве полицейские не сказали вам, что он вне опасности?
Я покачал головой.
— Они тут народ неразговорчивый. А как Элинор?
— Обошлось. Легкая слабость, только и всего.
— Нежданно-негаданно попала в такую историю. Это я виноват.
— Что вы, дорогой вы мой, — запротестовал он, — виновата она сама. И потом, Дэниэл… насчет Пэтти… я вам наговорил тогда…
— Да бросьте вы об этом, — отмахнулся я. — Кто старое помянет… Вы сказали, с меня сняты все обвинения. Значит, я могу выйти отсюда сию же минуту?
— Именно так.
— Тогда какого черта мы здесь ошиваемся? Пошли отсюда, если вы не против.
Он огляделся и непроизвольно поежился. Наши взгляды встретились, и извиняющимся тоном он произнес:
— Разве я мог предвидеть такое?
— Не только вы, я тоже, — признался я с легкой ухмылкой.
* * *
…Я подлил в чашку кофе, взглянул на часы. Я ждал полковника Бекетта вот уже двадцать минут. Но не скучал, просто терпеливо сидел и ждал. Чуть подвинувшись в кресле, я стал вспоминать о походе к парикмахеру Октобера, который сделал мне короткую стрижку и сбрил бачки. Результат превзошел даже его собственные ожидания (между прочим, он попросил меня заплатить вперед).
— Ну вот, сейчас мы больше похожи на джентльмена, правда? А может быть… помоем голову шампунем?
Потом Октобер привез меня к себе, и тут — Боже, какая роскошь! — я сбрасываю с себя свой омерзительный маскарадный костюм и сажусь в глубокую горячую ванну. А дальше с каким-то странным чувством я облачился в собственную одежду. И вот я снова смотрюсь в то же длинное зеркало. И вижу человека, который четыре месяца назад приехал из Австралии, на нем отличный темно-серый костюм, белая рубашка, темно-синий шелковый галстук. Такова оболочка. Но внутренне этот человек изменился. Пожалуй, таким, как раньше, он уже не будет.
Я прошел в пурпурную гостиную, где Октобер торжественно предложил мне бокал сушайшего хереса.
Он посадил меня в кресло спиной к двери. Я сидел и потягивал херес, а он развлекал меня легкой болтовней о своих лошадях. При этом он ходил около камина и был словно чем-то обеспокоен. Интересно, что там у него на уме?
Вскоре все выяснилось. За моей спиной открылась дверь, и на его лице засияла улыбка.
— Я хочу вас обеих кое с кем познакомить, — сказал он.
Я поднялся и обернулся.
В дверях стояли Пэтти и Элинор.
Они меня не узнали. Пэтти вежливо поздоровалась, явно ожидая, что сейчас ее отец представит нас друг другу.
Левой рукой я взял ее за руку и подвел к креслу.
— Садитесь, — предложил я. — А то, чего доброго, упадете в обморок.
Пэтти не видела меня три месяца, Элинор же нанесла Хамберу визит, обернувшийся трагедией, всего четыре дня назад. Она с сомнением сказала:
— Вы очень изменились… но вы — Дэниэл. Я кивнул, и она залилась краской.
Красавица Пэтти уставилась на меня, розовые губы ее приоткрылись.
— Вы… это вы? Крошка Дэнни?
— Угадали.
— О Господи! — Она вспыхнула до корней волос, как и ее сестра. Да, Пэтти действительно было отчего устыдиться.
— Так им и надо, — заметил Октобер. — Сколько всем доставили неприятностей.
— Ну зачем же так! — воскликнул я. — Вы слишком жестоки к ним. Неужели вы им обо мне так и не рассказали?
— Нет, — неуверенно согласился он, начиная понимать: у его дочерей гораздо больше оснований для смущения, чем он предполагал, и задуманная им встреча-сюрприз протекает без особого успеха.
— Тогда расскажите сейчас, а я пока пойду поговорю с Терренсом… И вот еще что… Пэтти, Элинор… — Я назвал их по именам, и на их лицах мелькнуло удивление. Я улыбнулся. — У меня никуда не годная память.
Когда я вернулся, обе они были какие-то притихшие, а во взгляде Октобера угадывалась неловкость. Да, отцы часто причиняют любимым дочерям боль, сами того не желая.
— Выше нос, — подбодрил их я. — Я в Англии и так вдоволь поскучал.
Как вы могли быть таким противным! воскликнула Пэтти, показывая, что присутствия духа она вовсе не потеряла.
— Извините меня.
— Вы могли бы нам сказать, — глухо произнесла Элинор.
— Чушь, — возразил Октобер. — Разве Пэтти может хранить тайну?
— Да, ты прав, — медленно проговорила Элинор. Потом неуверенно взглянула на меня. — Я не поблагодарила вас за… за то, что вы спасли мне жизнь. Доктор все мне рассказал… как все было. — Она снова вспыхнула.
— Спящая красавица. — Я улыбнулся. — Вы были похожи на мою сестру.
— У вас есть сестра?
— Даже две. Одной — шестнадцать, другой — семнадцать.
— Вот как… — протянула она с облегчением.
Тут я встретил осуждающий взгляд Октобера.
— Вы слишком добры к ним, Дэниэл. Одна уронила вас в моих глазах, благодаря другой вы чуть не сложили голову, а вам словно и дела нет до этого.
Я улыбнулся.
— А мне и правда нет дела. Честное слово. Давайте забудем об этом раз и навсегда.
И хотя начало не сулило ничего хорошего, вечер прошел очень приятно. К концу его девушки перестали смущаться и даже могли смотреть мне прямо в глаза, не заливаясь при этом краской.
Когда они пошли спать, Октобер засунул два пальца во внутренний карман пиджака, вытащил оттуда листок и, не говоря ни слова, протянул его мне. Я развернул его. Это был чек на десять тысяч фунтов. Как много нулей! Я молча смотрел на них. Потом медленно я разорвал состояние пополам и бросил кусочки в пепельницу.
— Большое спасибо, — сказал я. — Но принять это я не могу.
— Вы выполнили работу. Почему же отказываетесь от оплаты?
— Потому, что… — Я остановился. А действительно, почему? Трудно выразить это словами. Отчасти, наверное, потому, что эта работа дала мне гораздо больше, чем я рассчитывал от нее получить. Потому, что пришлось убить человека. Не могу сказать точно. Точно знаю только одно: эти деньги я взять не могу.
— Должна же быть какая-то причина, — с легким недоумением произнес Октобер.
— Видите ли, я ведь брался за эту работу совсем не ради денег и принять от вас такую сумму не могу. Больше того, когда я вернусь в Австралию, вышлю вам все, что осталось от первых десяти тысяч.
— Нет, — запротестовал он. — Эти деньги вы заработали. Они ваши. Они нужны вашей семье.
— На свою семью я заработаю продажей лошадей.
Он загасил сигару о дно пепельницы.
— Одного не могу понять: как вы смогли так долго проработать конюхом, если зависимость от кого-либо претит вам до абсурда? Вы говорите, деньги тут ни при чем. Что же вами двигало?
Я чуть повернулся в кресле. Синяки все еще давали о себе знать. На ум пришел каламбур, и я с едва заметной улыбкой ответил:
— Наверное, желание взять последний барьер.
Дверь открылась, и в кабинет неторопливой походкой вошел Бекетт. Я поднялся, памятуя о его вялом рукопожатии при нашей первой встрече. Мягко пожав мою руку, он отпустил ее.
— Давно мы с вами не виделись, мистер Рок.
— Больше трех месяцев, — согласился я.
— Вы сделали все, что от вас требовалось. Я покачал головой и улыбнулся.
Боюсь, напоследок я едва не сошел с дистанции.
Он окинул меня долгим, изучающим взглядом.
— Садитесь, — сказал он. — Извините, что заставил вас ждать. Вижу, вас здесь не обижали.
— Нет, все в порядке, спасибо.
Я сел, а он обошел вокруг стола и осторожно опустился в свое кресло.
— Я получил ваш отчет только в воскресенье утром, когда вернулся в Лондон из Беркшира, — начал он. — Ваше письмо шло два дня, его доставили в пятницу. Я немедленно связался с Эдвардом в Слоу и выяснил, что ему недавно звонили из полицейского участка в Клеверинге. Тогда я сам позвонил прямо в Клеверинг. Добрую половику воскресенья я занимался переговорами с высшими чинами разного калибра, чтобы поскорее вас вызволить, и наконец в понедельник утром в кабинете Главного прокурора было решено снять с вас все обвинения.
— Большое вам спасибо, — искренне поблагодарил я.
Он помолчал, внимательно глядя на меня.
— Для вашего освобождения вы сделали больше, чем Эдвард или я. Мы только подтвердили ваши слова — через пару дней вас отпустили бы так или иначе. Оказалось, полиция Клеверинга уже провела тщательное расследование в конюшенной конторе и выяснила, что все ваши показания подтверждаются фактами. Они также допросили доктора, вызванного к Элинор, и саму Элинор, нашли сарай с огнеметом и запросили у вашего стряпчего в Австралии краткую информацию о контракте, заключенном между вами и Эдвардом. К тому времени, когда я связался с ними, они фактически уже поверили в ваши показания и пришли к выводу, что вы действительно убили Эдамса, спасая собственную жизнь.
Их доктор, который осматривал вас, сказал им сразу: травмы на вашей правой руке таковы, что, придись этот удар по голове, он раскроил бы вам череп. Удар, по его мнению, пришелся вдоль внутренней стороны руки, а не поперек ее, поэтому сильно пострадали мышцы и кровеносные сосуды, а перелома костей не было. И еще он сказал им, что четверть часа спустя вы вполне могли бы вести мотоцикл, если очень этого хотели.
— По правде говоря, — заметил я, — мне казалось, что они не слушают ни одного моего слова.
Он хмыкнул.
— Я беседовал с одним из представителей уголовной полиции, который допрашивал вас в четверг вечером. Поначалу, сказал он, у них не было и капли сомнений, что вы — убийца, да и выглядели вы соответственно. По его словам, вы наплели им с три короба, и они засыпали вас вопросами, чтобы уличить во лжи. Они считали, это окажется проще простого. Но, наверное, было бы легче прорыть ногтями дыру в скале — так он мне сказал. Кончилось тем, что, к собственному удивлению, почти все они вам поверили.
— Жаль, что мне они об этом не сказали, — вздохнул я.
Бекетт взглянул на часы.
— Вы куда-нибудь торопитесь?
— Нет. — Я покачал головой.
— Отлично. Я о многом хочу с вами поговорить. Может быть, вместе пообедаем?
— С удовольствием.
Вот и чудесно. Теперь о вашем отчете. Из внутреннего нагрудного кармана он вытащил несколько мелко исписанных страниц и протянул их мне. — Снимите, пожалуйста, абзац, где вы просите о подкреплении и добавьте описание операции с огнеметом. Ладно? Вот стол, кресло. Садитесь и работайте. Когда кончите, мы все отдадим на машинку.
Когда я закончил с отчетом, Бекетт рассказал мне, какому наказанию подвергнутся Хамбер, Касс и Джуд Уилсон, а также Супи Тарлтон и его друг Льюис Гринфилд. Потом он взглянул на часы и решил, что нам пора обедать. Он отвел меня в свой клуб, и мы съели бифштекс, почки и грибной пирог, который я выбрал потому, что мог свободно управиться с ним одной вилкой. Бекетт это заметил.
— Рука еще болит?
— Уже не так, как раньше.
Он кивнул и больше к этой теме не возвращался. Зато рассказал мне о визите, который нанес вчера престарелому дядюшке Эдамса, доживавшему свой век в роскошной холостяцкой квартире на Пикадилли.
— Вот что рассказал мне этот дядюшка. Поль Эдамс был из тех детей, каких от исправительной колонии спасает только богатство родителей. Из школы в Итоне его отчислили за подделку каких-то бумаг, а из его следующей школы — за то, что был неисправимым картежником. Он попадал в одну переделку за другой, но родителям каждый раз удавалось откупиться. Как-то врач-психиатр сказал им, что их сын никогда не изменится, разве что в пожилом возрасте. А он был единственным ребенком. Представляю, какая это для них была трагедия. Отец умер, когда Эдамсу было двадцать пять, а мать все билась за сына, старалась оградить его от какой-нибудь непоправимой катастрофы. Примерно пять лет назад ей пришлось заплатить целое состояние, чтобы замять очередной скандал. Насколько я понял, Эдамс безо всякой причины сломал какому-то юноше руку. После этого мать пригрозила, что, если он посмеет выкинуть еще какую-нибудь штуку, она упрячет его в сумасшедший дом. А несколько дней спустя она выпала из окна своей спальни и разбилась. Дядя, ее брат, говорит, что всегда считал: из окна ее выбросил Эдамс.
— Очень на него похоже, — согласился я.
— Вы были правы, когда писали, что он психически ненормален.
— Особенно сомневаться не приходилось.
— По тому, как он обращался лично с вами?
— Да.
Бекетт с любопытством взглянул на меня и спросил:
— А все-таки интересно, что за жизнь у вас была в конюшне Хамбера?
— Что за жизнь? — Я усмехнулся. — С жизнью на курорте я ее сравнивать не стал бы.
Он подождал — думал, что я продолжу, но я молчал. Тогда он спросил:
— Это все, что вы можете сказать?
— Думаю, что да. Сыр очень вкусный.
Мы выпили кофе, а потом из бутылки, на которой стояло имя Бекетта, налили в стаканы бренди и тоже выпили. А потом не спеша зашагали обратно к его кабинету.
Как и раньше, он с удовольствием опустился в кресло и удобно откинулся в нем, а я снова разместился напротив, по другую сторону стола.
— В ближайшее время вы собираетесь назад, в Австралию? — спросил он.
— Да.
— Вы, видимо, сгораете от желания как можно быстрее надеть на шею свой хомут.
Я взглянул на него. Он не отвел глаза, смотрел на меня неулыбчиво, даже строго. Он ждал ответа.
— Не сказал бы.
— Почему?
Я пожал плечами. Усмехнулся.
— Хомут мало кому нравится.
Пусть знает, какая в принципе разница?
— Вы возвращаетесь к процветанию, хорошей пище, солнечному свету, семье, прекрасному дому, любимой работе… Правильно я говорю?
Я кивнул. Действительно, разве может нормальный человек не желать вернуться ко всему этому?
— Мистер Рок. — Он чуть выпрямился в своем кресле. — Я задаю эти вопросы не без причины. Пожалуйста, отвечайте мне честно и искренне. Ваша жизнь в Австралии вас чем-то не удовлетворяет?
Наступило молчание. Я думал, он ждал. Прежде чем ответить, я решил: какая бы у него причина ни была, если отвечу ясно и просто, хуже не станет.
— Я должен довольствоваться тем, что делаю, но на душе часто скребут кошки.
— Кем бы вы стали, если бы не умерли ваши родители и вам не пришлось бы воспитывать троих детей?
— Адвокатом, наверное, а может, и… — Я заколебался.
— Может, кем?
— Вам это покажется странным… особенно после последних дней… полицейским.
— Вот оно что, — мягко произнес он. — Это важно.
Он снова откинулся на спинку кресла и улыбнулся.
— Женитьба могла бы вам помочь утвердиться в жизни, — предположил он.
— Еще больше себя связывать, — возразил я. — Обеспечивать еще одну семью. Значит, заковать себя в цепи навечно.
— Вот как вы на это смотрите. А что скажете об Элинор?
— Чудесная девушка.
— Но не в качестве супруги?
Я покачал головой.
— А ведь вы многое поставили на карту, чтобы спасти ей жизнь, — заметил он.
— Я не мог поступить иначе — в беду она попала из-за меня.
— Конечно, вы не могли знать, что произведете на нее неизгладимое впечатление, и ей захочется съездить и посмотреть на вас еще раз. Когда вы вернулись к Хамберу, чтобы вызволить ее, ваше расследование было уже закончено, все прошло гладко и спокойно, вам удалось остаться нераскрытым. Верно я говорю?
— Пожалуй, да. Верно.
— Принесло ли вам это радость?
— Радость? — с удивлением переспросил я.
— Я говорю не о последней драке и не о тягостных часах работы в конюшне, которую вам приходилось честно выполнять. — Он коротко улыбнулся. — Но… захватила ли вас… скажем, романтика поиска?
— Вы спрашиваете, охотник ли я по натуре?
— Именно.
— Да.
Снова наступила тишина. Короткое словечко одиноко повисло в воздухе, смелое и разоблачающее.
— Было ли вам страшно? — Голос звучал ровно.
— Было.
— Вы знали, что Эдамс и Хамбер убьют вас, если узнают, кто вы такой. Ощущение постоянной опасности как-то отразилось на вас? — Он словно выспрашивал у меня историю болезни, и я отвечал с той же бесстрастностью.
— Я старался быть осторожным.
— Понятно. — Снова маленькая пауза. Потом новый вопрос: — Что было для вас самым трудным?
Я заморгал, усмехнулся и солгал:
— Носить эти мерзкие остроносые туфли.
Он кивнул, будто я сказал ему самую что ни на есть правду. А может, это и была правда? От остроносых туфель страдали не пальцы ног — страдала моя гордость.
Бекетт спросил как бы вскользь:
— А еще раз проделать что-нибудь подобное вы бы согласились?
— Наверное. Пожалуй, да. Только при других обстоятельствах.
— В каком смысле?
— Видите ли… во-первых, у меня совсем нет опыта. К примеру, мне просто повезло, что Хамбер днем никогда своей конторы не запирал, иначе я бы вообще туда не попал. Открывать двери без ключей я не умею. Не помешал бы и фотоаппарат… Я бы отщелкал на пленку всю голубую папку в конторе Хамбера, да мало ли что еще, но в фотографии я почти полный профан. Будь я знаком с боксом и самбо, Эдамс, наверное, остался бы в живых, да и себя я не позволил бы так отделать. Кроме всего прочего, у меня не было возможности быстро связаться с вами или Эдвардом.
— Да, вы правы. И все же, несмотря на все неудобства, вы свою работу выполнили.
— Мне просто повезло. Два раза рассчитывать на везение не приходится.
— Пожалуй, что так. — Он улыбнулся. — Как вы собираетесь распорядиться двадцатью тысячами фунтов?
— Я… собираюсь вернуть большую часть Эдварду.
— То есть как это?
— Я не могу взять такую сумму. Мне хотелось только одного — вырваться, пусть ненадолго. Такое большое вознаграждение предложил не я, а Эдвард. Наверное, он считал, что на меньшее я не соглашусь, но он ошибался… Я бы взялся делать эту работу бесплатно, будь такое возможно. Поэтому я возьму лишь те деньги, которые заработал бы, не уезжая из Австралии. Он знает, вчера я сказал ему об этом.
Наступило долгое молчание. Наконец Бекетт выпрямился и снял телефонную трубку. Набрал номер.
— Говорит Бекетт, — сказал он. — Насчет Дэниэла Рока… Да, он сидит у меня. — Из бокового кармана он вынул какую-то карточку. — По пунктам, которые мы с вами обсуждали утром… Я с ним поговорил.
Какое-то время он слушал, потом снова откинулся в кресле, не переставая смотреть прямо мне в глаза.
— Готовы? — Он говорил в трубку. — С первого по четвертый — все положительно. Номер пять удовлетворительно. Номер шесть — это его слабое место… не смог до конца сыграть свою роль с Элинор Таррен. Она сказала, что он умен и хорошо воспитан… Наверное, дело в том, что Элинор не только хороша собой, но и умна, поскольку с младшей сестрой он продержался… Да, очень красивый, может быть, вам это когда-то пригодится. Да, это суровый урок… полное отсутствие профессионализма…
Такая бесцеремонная вивисекция была мне не очень по душе, но встать и уйти я не хотел, значит, оставалось только сидеть и слушать. Глаза его все так же бесстрастно смотрели на меня.
— Номер семь… нормальная реакция. Восемь, пожалуй, сверх меры, но для вас это даже лучше. — Он мельком глянул на карточку, которую держал в руке. — Девятый… что ж, он родился и провел детство в Англии, но считает себя австралийцем, и пресмыкаться, пожалуй, ему тяжело… Не знаю, об этом он отказался рассказывать… Комплекс великомученика? Не сказал бы, нет. Разумеется, идеальных данных вы не найдете ни у кого… Номер десять. ППШ. Категорическое нет по двум П — слишком горд. Что касается Ш, он из тех, кто скорее будет звать на помощь. Да, он сидит передо мной. Нет, и бровью не ведет… Да, думаю, что да… хорошо… Потом позвоню.
И он положил трубку. Я ждал.
— Итак? — сказал он наконец.
— Если вы хотите спросить, что я об этом думаю, могу ответить одно — «нет».
— Потому что не хотите или из-за сестер и брата?
— Филипу всего тринадцать лет.
— Понятно. — Он махнул рукой, словно с какой-то обреченностью. — Все равно, лучше я вам расскажу. Вы должны знать, от чего отказываетесь. Я сейчас беседовал с коллегой, у него я провел и утро — он возглавляет один из отделов нашей контрразведки. Он ведает не только политическим, но и научным, и промышленным шпионажем, да и многим другим. Работники его отдела занимаются именно тем, что с таким успехом проделали вы, — сливаются с фоном, становятся незаметной частью его. Просто поразительно, как мало внимания даже обученные агенты обращают на обслуживающий персонал и рабочих… Его людям удалось добиться прекрасных результатов. С их помощью часто проверяют подозреваемых иммигрантов и политических беженцев, которые могут оказаться совсем не теми, за кого себя выдают, причем наблюдение ведется не издали, а в тесном каждодневном общении. Недавно, например, несколько сотрудников отдела были приняты рабочими на одно из строительств, идущих под грифом «совершенно секретно». Там была довольно тревожная утечка информации…
— Филипу, — повторил я, — только тринадцать лет.
— Мы не собираемся сразу окунать вас в такую жизнь. Как вы сами верно заметили, у вас нет достаточной подготовки. Прежде чем поручить вам ответственное задание, вас нужно натаскивать в различных областях не меньше года.
— Не могу, — сказал я.
— Между заданиями все люди моего коллеги получают отпуск. Если на выполнение задания уходит четыре месяца, как в вашем случае, отпуск составляет полтора. Они работают максимум девять месяцев в году. Вы часто сможете проводить летние каникулы дома.
Я открыл рот, чтобы возразить, и снова закрыл его.
— Подумайте о моем предложении, — мягко заключил он. — Мне нужно еще кое с кем встретиться. Через час я вернусь.
Опершись о ручки кресла, он поднялся и не спеша вышел из кабинета.
А я стал думать. Годы, ушедшие на создание конного завода, как многого я на нем достиг! Я ведь еще относительно молод, а репутация у меня дай Бог каждому. К пятидесяти годам, если все сложится удачно, мой завод в масштабах Австралии будет котироваться очень высоко, а сам я встречу пожилые годы уважаемым, влиятельным и обеспеченным человеком.
А что мне предлагает Бекетт? Одинокая жизнь, работы одна тяжелее другой, безотрадное жилье, постоянный риск, и вполне возможно, что венец всему — простреленная голова.
Если рассуждать логически, выбора у меня нет. Белинде, Хелен и Филипу пока что нужен надежный дом, нужно все, что вместо отца могу им дать я.
Но если забыть о логике… Ведь оставил же я семью без попечения, причем уговаривали меня недолго. Бекетт прав: строить из себя великомученика мне всегда претило. А процветающий бизнес уже однажды довел меня до полного исступления.
Я вспомнил времена, когда мне очень хотелось все бросить, но я не бросал… Вспомнил, как держал в руке бесшумный свисток Элинор и вдруг почти физически ощутил, как в мозгу вспыхнула разгадка. Вспомнил, какое удовлетворение испытал, когда стоял в выжженном загоне, где травили Кандерстега — Эдамс и Хамбер были окончательно раскрыты, повержены. Никакая продажа лошади не приносила мне такого чувства спокойствия, завершенности важного дела.
Прошел час. Полковник Бекетт вернулся.
— Ну что? — спросил он. — Да или нет?
— Да.
Он громко рассмеялся.
— Все так просто? Без вопросов и оговорок?
— Никаких оговорок. Но мне нужно вернуться домой, сделать необходимые распоряжения.
— Разумеется. — Он поднял телефонную трубку. — Мой коллега будет рад встретиться с вами до вашего отъезда. — Пальцы его опустились на диск. — Сейчас я с ним договорюсь.
— Один вопрос.
— Да.
— Что такое ППШ из пункта номер десять?
Он улыбнулся как бы про себя, и я понял: он ждал, что я задам этот вопрос. Значит, хотел, чтобы я узнал ответ. Ловко, ничего не скажешь! Ноздри мои зашевелились — я словно почуял запах какого-то нового, неведомого мира. Мира, в котором я буду своим.
— Могут ли подкуп, принуждение или шантаж, — небрежно ответил он, — склонить вас к работе на другую сторону.
Он набрал номер, и жизнь моя потекла по новому руслу…
Перевел с английского М.Загот