Николай очнулся на рассвете…

Есть такой момент на границе тьмы и света – точка росы, когда ночь на исходе, а день еще не наступил. Уловить его глазом невозможно, разве что кожей ощутить.

Сознание возвращалось медленно. Николай глубоко вдохнул густой от влаги воздух, попробовал шевельнуться. Утратившее остроту восприятия тело отозвалось тупой болью. Неярко, нечетко память возвращала в происшедший кошмар…

Узкое, раздвинувшее горы ущелье, ощетинившееся стволами зенитно-горных установок. Вырубленные в скалах ниши для ящиков с боеприпасами. Длинный язык красновато-каменистого плаца… Николай не сразу догадался, куда попал. Видел похожее на аэрофотоснимках? Или читал в листовке?.. Вспомнил: это знаменитая Джавара. Крупнейшая база моджахедов на севере Пакистана.

Еще тогда мелькнула мысль: зачем так далеко? Если намеревались прикончить, не стоило тащить по горам несколько дней. Буквально – тащить… В какой-то момент у Николая отказали ноги. После контузии в Пандшерской операции он месяц провалялся в госпитале. Сказали, от удара в позвоночник может наступить паралич. Ошиблись. Отлежался, очухался и вернулся в часть на радость товарищам. Побаливала спина, по утрам немели ноги, но воевать было можно. А тут, когда схватили… Сначала шел – несколько часов, – потом упал, и все: никакие побои не смогли поднять с земли.

Пленного прикрутили ремнями к мулу и потащили дальше. Зачем? Он приготовился к допросам, на которых из него будут стараться вытащить секретную информацию. Постарался приучить себя к мысли, что станут пытать. Знал точно: не унизится, не выдаст, не сообщит. Но то, что произошло… То, что произошло…

Картины одна за другой вспыхивают перед глазами, обжигают веки.

С него срывают одежду. Голым волокут по земле. Камни режут кожу, оставляя кровавые полосы. Его прижимают к столбу, руки, с хрустом выворачивая плечевые суставы, прикручивают проволокой. Ноги – тоже. И он кулем провисает, пронзенный болью, как током.

Вокруг – беснующаяся толпа, ревущая, прыгающая, потрясающая кулаками. К теряющему сознание беспомощному человеку подскакивает то один, то другой, плюя, изрыгая проклятия на ненавистного кафира.

Время остановилось. Когда же конец? Когда придет забытье? Но нет – не приходит… Николай слышит. Слышит заунывный крик муэдзина, призывающего мусульман на молитву. Сквозь мутную пелену, застилающую глаза, видит: к ногам подтаскивают упирающегося барана. Взмах сверкащего лезвием ножа – из перерезанной глотки животного хлещет кровь. Алая струя, пенясь, бьет в подставленный грязным оборванцем таз. По очереди степенно подходят духи. Опустив руку в медную посудину, мажут кровью лицо. Невнятное, глухое, враждебное бормотание сотен людей плывет над лагерем. К горлу подступает тошнота.

Намаз на крови. Об этом диком обряде рассказывал Николаю знакомый офицер, побывавший у духов в плену и чудом оставшийся в живых. Намаз на крови совершается в отмщение за убиенных и требует жертвы.

Все двоится, расслаивается, тускнеет. Уплывают звуки, исчезают искаженные злобой лица. В спасительном беспамятстве растворились очертания гор. Ушла боль.

Это произошло вчера. Невероятно, но Николай все еще жив, и первое, что реально ощутил, – страшное разочарование. Зачем жив?.. Тело, облепленное москитами, чужое. Душа, униженная, растоптанная, стонет.

Проснувшийся лагерь постепенно оживает. Смутными тенями, гудящей серой массой заполняется, густеет площадь. Уходит из расщелин темнота, обнажая пепельно-белесые склоны.

К подножию столба подбегает босоногий мальчишка в драной рубашонке. В руках у него медный, начищенный до золотого сияния таз. Тот самый – Николай узнал… Вчера в него спускали кровь жертвенного барана. Сегодня – очередь кафира Для этого и доставили в Джавару… Мораль, нравственность, чувство долга – ничего здесь не понадобилось. Моджахедам всего-то и нужно – несколько, литров его – ЕГО – крови.

Скорей бы! Все чувства перегорели. Ни ужаса, ни отчаяния, ни страха. Николай отвел взгляд от мальчишки, от толпы. Поднял глаза кверху. Помолиться бы, да не знает как, не умеет. Дед когда-то пытался к Библии приобщить. Сажал внучонка на колени и рассказывал жития святых. Бог, говорит, если даже в него не веришь, все едино в каждой живой душе находится…

Как мало все-таки прожито Тридцать лет. Если вычесть из них школьные годы, что останется? Как говорится, ни дерева не посадил, ни сына не вырастил… Не станет больше прапорщика Николая Пушника. Потеря для вселенной, конечно, небольшая, но призвание свое,. хоть и поздно, он-таки нашел, став старшиной роты…

Опустеет теперь дом родной. То хоть в отпуск наезжал. Его всегда ждали. Теперь не пройти больше по желтым скрипучим половицам, не залезть на русскую печь. В красном углу с незапамятных времен иконы висят. Дед строго следит, чтоб лампадка не гасла. Постоять бы сейчас возле строгих ликов, глядящих хоть и сурово, но по-доброму. Постоять бы, подумать о сущном и вечном.

Печаль заполняет его до отказа. Печаль и скорбь. Жаль близких. Сам-то был – и не стало. А мать? Она сердечница, сляжет и не поднимется. Отец покрепче. Отечественную прошел. Но винить себя будет всю жизнь. Это батя сказал: оставайся-ка, сынок, в армии, почетнее нет дела для мужика – Родину защищать. Николай тогда, после срочной, на распутье стоял. Будущее представлялось зыбким, неопределенным. А на службе все надежно: ни упасть не дадут, ни пропасть, накормят, оденут, к делу приставят. Вот и пошел в школу прапорщиков. Вот и нашел свою тропу…

Колышется волнами людское море. Все громче, ближе гортанный прибой голосов. Намаз до восхода самый длинный, состоит из сорока стихов Корана – об этом рассказывал лектор на политзанятиях. Длится он верных полчаса. Последние полчаса отмеренной ему жизни.

Духи, подходившие к столбу, вели себя иначе, чем вчера. Они складывали на груди руки, почтительно кланялись и, вскидывая глаза, что-то шептали. Перед мусульманами висел теперь на столбе не просто кафир, а жертва, угодная Аллаху. Догадка эта не вызвала у Пушника ярости. Происходящее его уже не касалось. Последнее, о чем можно бы пожалеть: зачислят старшину роты без вести пропавшим. А это как клеймо: то ли жив человек, то ли нет; погиб, как подобает солдату, или струсил, сдался, подонок, в плен добровольно…

Вдалеке послышался рокот двигателя. Николай вздрогнул. Показалось, идет «вертушка». А вдруг! Вспыхнула дикая надежда. Свои! За ним! Разгонят толпу огнем и…

«Джип» вывернул из-за скалы, не сбавляя скорости, промчался через плац, заставив толпу поспешно освобождать дорогу.

Николая оставили последние силы. Мгновенный переход от надежды к отчаянию не прошел бесследно.

Тем временем «джип» остановился у столба. В кузове без тента, тесно прижавшись, сидели восемь человек в одинаковых грязно-серых балахонах. Рядом с водителем вольготно развалился девятый – в сиреневом атласном халате и белоснежной чалме. Черная окладистая борода, пышные усы с загнутыми книзу концами, большие глаза-маслины под широкими крыльями бровей – все было ярко, но и благообразно. Разве что взгляд, брошенный в сторону распятого шурави, казался злобным, да ноздри, почуявшие запах крови, нервно подрагивали.

«Еще один приехал полюбоваться мучениями жертвы Аллаха», – подумал Пушник. С трудом разлепив набрякшие веки, он взглянул в холеное лицо чернобородого, который успел выйти из машины и широким жестом благословлял толпу. Движения его были плавными, величественными, исполненными достоинства. Мягко огладив бороду ладонями, чернобородый простер руки к небу. Вокруг расступились, склонившись в поклоне, выражая тем самым приехавшему большое почтение.

Чернобородый что-то сказал. Сидевшие в кузове «джипа» выпрыгнули из машины, окружили хозяина. В руках автоматы, на поясах – гранаты, ножи, пистолеты… Чернобородый покосился на ритуальный столб, качнул массивной головой. Резкая команда словно стегнула. Трое охранников бросились к столбу. Один вскарабкался наверх, несколькими взмахами кинжала перерезал проволоку, стянувшую руки и ноги Пушника. Как сноп, тот рухнул вниз. Но упасть на землю не дали. Подхватили на лету и понесли к машине.

Толпа взревела. У душманов отбирали угодную Аллаху ритуальную жертву – такого оскорбления они, похоже, не собирались простить даже такому высокопоставленному лицу, каким, несомненно, являлся чернобородый.

Николай с ужасом наблюдал за этой картиной Он, когда вдруг сняли со столба, будто с того света вернулся. Но теперь его неожиданный освободитель сам попал в цейтнот. Еще мгновение – и озверевшая толпа сомнет охрану, схватит свою жертву, расправившись заодно с теми, кто хотел ее отобрать.

Однако чернобородый не дрогнул. Презрительно оглядев толпу, он подал знак командиру охраны. Тот выступил вперед, злобно крикнул: «Нис!». Подняв автомат, дал поверх голов длинную очередь. Николая тем временем завернули в брезент, уложили на дно кузова. Следом туда попрыгали охранники. «Джип» сорвался с места и помчался, набирая скорость.

Машину мотало из стороны в сторону. Голова пленного болталась между сапогами и автоматами. Он медленно проваливался в черную без дна яму…

Прикосновение чего-то мокрого и холодного, приятно щекочущего возвращало из небытия. Сквозь ресницы Николай увидел сухонького старичка с редкой бороденкой. Сосредоточился на обнаженных до локтя руках – худых, пергаментно-желтых, с большими ладонями и длинными костлявыми пальцами. Старик смачивал большой ком ваты в розовом растворе, наполнявшем стеклянную чашу с загнутыми внутрь краями, и тщательно обтирал распростертого на кровати Николая. В воздухе стоял запах спирта, камфары и еще чего-то, похожего на мяту или тмин.

Увидев, что шурави очнулся, старик улыбнулся. Раскосое, растрескавшееся, как высушенная зноем земля, лицо его было покрыто глубокими бороздами. Он что-то залопотал, знаками показал: нужно перевернуться на живот. Николай повиновался. Ощущение, будто с него счищают коросту и тело обновляется, наполняло счастьем.

Осмотревшись, прапорщик увидел, что лежит в комнатке с зашторенными окнами. Постель с белоснежными, накрахмаленными до хруста простынями вызывала блаженное состояние покоя и умиротворения.

Старик закончил обтирание спины, снова жестом попросил повернуться. Схватившись за кисть левой руки, плетью свисавшей с кровати, он резко с вывертом дернул ее книзу. Николай вскрикнул. Боль была острой, но терпимой – врачеватель, по-восточному табиб, знал свое дело прекрасно.

После ухода табиба Николай задремал. Стало легко и покойно. Горечь плена, терзавшая предшествующие дни, как-то притупилась. Даже злость на Сергеева, по чьей милости рота попала в засаду, потеряв стольких отличных ребят, и та стала не такой острой. Старлея подвела самонадеянность, на войне сравнимая разве что с глупостью. Такая натура: либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Мальчишка, рано ему надели офицерские погоны и доверили командовать людьми… Николай отчетливо вспомнил лицо старлея, когда прощался с ним на перевале. Обычно холодное, высокомерное, оно стало иссине-бледным, растерянным, в глазах – мука. Сергеев с оставшимися в живых, вырвавшись из проклятого ущелья, уходил. У него было будущее. А Пушник оставался, чтобы прикрыть отход. И каждый прекрасно сознавал, что прапорщик обречен…

Дверь внезапно распахнулась. В комнату проскользнул человек. На впалых щеках его пучками проступала щетина, сгущавшаяся к подбородку и у верхней губы. Выпирающие скулы, приплюснутый нос и бегающие глазки делали лицо если не безобразным, то уж во всяком случае не симпатичным.

– Оклемался, друг? – спросил вошедший с заметным гортанным акцентом, и Николай поразился русской речи. – Считай, тот свет видел и опять вернулся… Ты лежи, табиб вставать не велел. Спасибо господину Раббани говори. Он давал приказ.

Речь, безусловно, шла о чернобородом. Значит, этот восточный барин спас Пушнику жизнь?

– Зачем я ему? – спросил Николай, вглядываясь в странного посетителя, одетого, как духи, в бесформенный балахон.

– О-о, Бархануддин Раббани большой человек. Ученый, светлая голова. Книги умные пишет. Каждый мусульманин знает… Раббани – глава партии.

– Какой партии?

– «Исламское общество Афганистана». Разве не слыхал?

Николай, конечно, слыхал, и не раз. Замполит рассказывал о «пешаварской семерке», – поклявшейся на Коране дать отпор русскому империализму. Раббани – враг, причем непримиримый. А поскольку умен, то вдвойне опасен. Тем не менее он избавил Николая от мучительной смерти. Пошел даже на конфликт со своими. Жаждущую крови толпу духов можно было усмирить только автоматными очередями. Опоздай Раббани на полчаса, для прапорщика Пушника на этом свете все было бы кончено.

– Ты сам кто будешь? – спросил Николай. В нем вдруг проснулась подозрительность.

– Меня бояться не надо… – Посетитель прислонился к стене, сдвинув на затылок колпачок, напоминающий тюбетейку: – Я тоже шурави, рядовой из сто восьмой дивизии. Хватали меня провинция Фарах. Полтора года тому…

– Звать как?

– Абдулло.

– Кличка, что ли?

– Какое значение имеет.

– Узбек?

– Таджик. Хорог слыхал? Мать, братья там… Пушту знаю. Здесь все пушту говорят. Пленные мы, Колья…

– Имя мое откуда узнал? – поразился Николай.

Абдулло тоненько захихикал:

– Ты теперь личность знаменитая, совсем народный артист… Николай Николаевич Пушник – так? Про тебя много-много знают. Сюда смотри…

Он протянул вытащенную из-за пазухи свернутую в трубку плотную бумагу. С листовки на Николая взирала его круглая, глупо улыбающаяся физиономия. Он был в парадной форме гвардейца-десантника со всеми знаками воинской доблести: отличник, классный специалист, мастер парашютного спорта и медаль «За боевые заслуги». Справа тонкой арабской вязью – пояснительный текст, а ниже полностью воспроизводилась первая страничка военного билета с биографическими данными – фамилия, имя, отчество, звание, должность, год рождения, местонахождение военкомата…

Превозмогая боль в спине, Николай приподнялся. Бог мой, откуда духи взяли его билет? Обычно, отправляясь на боевые, солдаты и офицеры оставляли документы в части. Старшина обязан был за этим следить. Он и следил, а сам…

Перед выходом в рейд старшина крепко схлестнулся с ротным. Сергеев всех торопил, ежеминутно дергал, а Николай привык сам собираться обстоятельно и каждого подчиненного проверять. «Не мешай, – сказал старлею, потеряв терпение. – На тот свет лично я не спешу. Ты, старлей, в Афгане без году неделя, а я, считай, с первого денечка – еще президентский дворец штурмовал, поэтому штопаный-перештопаный…» Что тут началось! Сергеев орал до хрипоты, не стесняясь в выражениях, и пообещал, когда вернутся, под трибунал отдать. А в результате Николай забыл оставить дома военный билет. Надо же так влипнуть! Листовку теперь подбросят нашим. Что ребята подумают?.. Переметнулся, скажут, гад Пушник – и не отмоешься, не открестишься. У этого треклятого Раббани далеко идет расчет – зря бы спасать не стал!

Николая охватило отчаяние. Случилось самое худшее: солдат попал в плен и во всеуслышание объявлен перебежчиком! Останется теперь прапорщик Пушник навек в памяти людской с каиновым клеймом. Лучше бы сразу прикончили, подонки!..

– Переживать не надо, Колья, – посочувствовал Абдулло, заметив впечатление, произведенное листовкой. – Назад не пойдешь, свои уничтожат. Все про тебя известно. Скрывать зачем? Говори правду…

– Ты чему меня учишь, сволочь?

– Ругать пользы нет, Колья, – укорил Абдулло. – Они правду хотят. У тебя какой секрет? Никакой. Ты большой начальник? Совсем малый. Вот и говори.

– Пошел ты… – выругался Николай и отвернулся к стене.

В речах Абдуллы был, конечно, резон. Терять действительно нечего. Духи, несомненно, понимают, что старшина роты военными тайнами не владеет. Но зачем-то его спасли? He станет же этот… Раббани просто так за здорово живешь выручать дохлого шурави из лап озверевших соплеменников? Значит, что-то ему нужно. Знать бы – что?..

В проеме двери появился старичок табиб. Он принес чашку бульона и тарелку с кашей. Аромат хорошо приготовленной пищи достиг ноздрей, и Пушник почувствовал, как голоден. Набросившись на еду, он даже забыл о боли. Нотом нестерпимо потянуло в сон. Николай хотел сказать толмачу, чтоб тот ушел, но не успел. Последнее, что увидел, – коричневое лицо Абдуллы, искривленное в улыбке, больше похожей на оскал, и старые, давно потерявшие блеск галоши на его босых ногах. Подумал: толмачу нельзя доверять ни на грош.

Несколько раз Николай просыпался. Снова погружался в тяжелое, как могильная плита, забытье. Кто-то давил, душил, мешал дышать… Разбудил его скрип половиц. К кровати приблизился Абдулло, ощерив острые зубы. Улыбка его не показалась теперь Николаю хищной, тем более злобной. Подумал: напрасно катит бочку на парня, такого же, как он, бедолагу. Спасибо, есть с кем слово молвить, а то и одичать недолго.

– Сильно спать любишь, Колья? – захихикал Абдулло. – День прошел, ночь прошел…

– Неужто? – удивился Николай. Боль в теле притупилась. Он чувствовал себя бодрым, поздоровевшим.

– Совсем плохой был, правда? Теперь порядок… – И, понизив голос, Абдулло сообщил: – К тебе гость приходить будет. Сам господин Раббани, сын Мохаммада Юсуфа. Говорить станет – не надо сердить. На востоке старших слушать – закон. Соглашайся, тебе лучше…

Абдулло не успел закончить наставления, как дверь распахнулась, впустив чернобородого. На сей раз тот был одет в нормальный черный костюм с белой рубашкой при галстуке и походил скорее на учителя, чем предводителя душманов. Во всяком случае, породистое лицо с высоким лбом, несомненно, принадлежало человеку интеллигентному и скорее доброму, чем злому. Смолистые с проседью волосы волнами ниспадали до плеч.

«Так вот ты какой – Бархануддин Раббани?» – подумал Николай, пристально разглядывая вошедшего и пытаясь припомнить, что рассказывал замполит об этом и других членах «пешеварской семерки». Раббани – таджик из племени яфтали Сын муллы. Получил религиозное образование. Организовал партию. Объявил, что партия его против СССР ничего не имеет, но ведет борьбу против русских оккупантов…

Абдулло поспешно придвинул кресло, и гость расположился в нем по-хозяйски. Николай почувствовал на себе испытующий взгляд больших черных глаз, искрящихся усмешкой. Перебирая четки, Раббани, похоже, оценивал свою «добычу», а Пушник проникался к своему спасителю симпатией.

Раббани спросил, не знает ли унтер-офицер английский язык? Николай, уловивший суть вопроса, отрицательно покачал головой.

Стоявший в почтительном отдалении Абдулло перевел следующую фразу. Раббани, оказывается, интересует самочувствие господина Пушника.

– Как трогательно, – усмехнулся Николай. – Скажи, я солдат и приучен к спартанским условиям.

– Благодарность говорить? – спросил Абдулло. – Человек тебя спасал, Колья.

– Не вздумай!

– Господин Раббани интересуется, хороша ли пища? И еще волнуется, как ухаживает табиб?

– Кончай балаган. Своему хозяину скажи, пусть к делу переходит. Что от меня требуется?

Выслушав переводчика, Раббани посмотрел на Пушника с нескрываемым интересом и произнес несколько отрывистых фраз. Из торопливой скороговорки Абдулло стало понятно: от Пушника ждут полной лояльности. Доказать ее не составит труда Надо лишь выступить перед журналистами с заявлением.

– Всего-то и делов? – удивился Николай. – А я-то думал…

Он говорил ничего не значащие слова, пытаясь сообразить, как вести себя с хитрой бестией.

– Ты понял, Колья? Надо выступить…

– Скажи хозяину, толмач, я речи держать не умею, образования недостает и практики нет…

– Господин Раббани говорит, ты произвел впечатление умного шурави, а не… Тут он сказал нехорошее слово, сам понимаешь…

– Дерьмо твой господин, – отрезал Пушник, – дешевка!

– Господин Раббани сказал: он хотел хорошо сделать.

– Пожалел волк кобылу…

– Ты подумай, Колья. Он тебе речь напишет, ты скажешь. Жизнь будет, а так – конец.

– Заткнись, сволочь.

– Я заткнусь, кто тебе слово по-русски скажет, – обиделся Абдулло. – Раббани большой вождь. Он не хочет тебя считать оккупантом.

Чернобородый наблюдал за перепалкой, понимающе покачивал головой. Он заметил, что унтер-офицер устал, вероятно, кончалось действие обезболивающего лекарства, и лицо передергивало судорогой. И снова заговорил покойно, увещевательно. Зря господин Пушник упорствует. Мог бы иметь много денег, начать красивую жизнь. На деньги можно купить дом, жену… К своим назад пути нет. Там знают, унтер-офицер Пушник добровольно перешел на сторону борцов за веру.

Николая захлестнуло бешенство. Листовка с его благообразной сытой мордой лежала на полу возле кровати. Боль сдавила обручем голову. Ноги скрутила судорога. Господи, опять начинается Проклятье!..

Раббани поднялся, огладил бархатную бороду и сказал, что искренне сожалеет о неприятностях, предстоящих унтер-офицеру. Он надеялся на гибкость ума, на сообразительность молодого человека…

– Пошли его на…! – бессильно выругался Николай.

Перевода не потребовалось. В глазах Раббани мелькнула ярость. Однако он сдержался и, прежде чем уйти, сказал: пусть пленный подумает о своей дальнейшей судьбе. Но делать это ему придется в другом, менее комфортабельном месте.

Не успела за чернобородым закрыться дверь, как ворвались двое, стащили Николая с койки, волоком потащили по длинному коридору. Звякнул засов, со скрипом отверзлась металлическая решетка. Николая с размаху швырнули. Покатившись по лестнице, он рухнул на цементный пол и потерял сознание. А когда очнулся, обнаружил, что снова онемели начавшие было отходить ноги, бедра, таз. В полумраке подвала увидел несколько сидевших у стен человек. Никто на новичка не обращал внимания. Но вот один обернулся, и Николай ахнул. То был ротный, старший лейтенант.