Старшина Чельцов не любил происшествий. Не то чтобы он их боялся. Владимир был кряжистым крепышом. Если к этому добавить, что пришел в милицию старшина прямо из воздушно-десантного полка, где отлично отслужил положенный гражданину мужского пола срок, будет ясно, что страха перед дебоширом он особенного не испытывал.

Происшествий же старшина Чельцов не любил потому, что они создавали суету. Владимир Иванович любил все обстоятельно взвесить, обмозговать. Тот же пьянчужка начнет куролесить, надо в порядок человека приводить, а то и доставлять. Старшине же интересно, чем бы все кончилось, а также, почему все началось. Недосуг пораскинуть мозгами — надо тащить раба божьего. А там этот самый раб попадал уже в другие руки.

Пост у старшины был на привокзальной площади. Три года назад он сошел с поезда в армейской форме на эту вот самую привокзальную площадь. И тут же увидел, как трое бьют человека. Через мгновение двое корчились, а один бормотал: «Ты что, ты что, я же не хотел».

Когда в милиции все утряслось, начальник отделения, полковник, разговорился с демобилизованным старшиной. Хоть куда парень. Глаза смелые, а лицо простодушное. Когда же поговорили, полковник понял, что и ума старшине не занимать. К тому же десятилетка. Не рассчитывая на согласие, полковник все же предложил старшине пойти в милицию.

— Можно и в милицию, — ответил десантник, — дело недолгое, — только форму переменить. Пока послужу. А вообще-то я хочу быть химиком.

— Химиком?! — удивился полковник. — Колбочки-скляночки. Не похож ты на химика. Куда ж, в аптеку, что ли?

Разговор этот происходил еще тогда, когда о большой химии писал только журнал «Наука и жизнь», рубашки, которые можно не гладить, привозили из-за границы, а дома строили исключительно из кирпича, дерева и железа. Так что полковник подумал: пожалуй, поторопился с предложением, однако, посмотрев на ладного парня, вспомнив о двух отлеживающихся хулиганах, на попятную не пошел.

— Дело, — сказал он, — хозяйское. Хочешь в химики — валяй в химики. Молодым везде у нас дорога. А насчет таинственного, так на нашей Хлыновке его больше, чем во всех твоих колбочках-скляночках…

Досталась Чельцову не загадочная Хлыновка, которая славилась знаменитой на всю округу барахолкой, а привокзальная площадь. Старшина не возражал. Во-первых, это вообще было не в его правилах — начальству виднее, куда поставить; а во-вторых, Владимир не собирался задерживаться ни на посту у вокзала, ни вообще в милиции. Несколько месяцев оставалось ему до экзаменов в институте. Он честно сказал об этом полковнику. Тот принял условие.

— Держать не будем насильно. Прав у нас таких нет. Но высшие учебные заведения и в нашей системе имеются. С химией тоже.

Полковник, правда, не был уверен, что в их системе есть вузы с химией, но уж очень понравился ему старшина. С другой стороны, полковник вовсе не хотел завлекать парня разными романтическими пряниками. Он знал цену своей милицейской службе. Поэтому старшину поставили на пост хоть и ответственный, но отнюдь не привилегированный — ни в смысле сложности, ни в смысле легкости.

Пост старшине понравился. Вокзальная площадь — это и город, и уже не город. Это не столько территория, сколько люди, а старшина Чельцов любил наблюдать людей. Суетливая и бестолковая с виду вокзальная площадь регламентирована жестче, чем надменный центр. Ее жизнь подчинена строгому ритму. Он только не дается поверхностному взгляду. А толпа! Кого нет только в этой толпе.

На вокзальной площади отремонтировали дом и поместили в нем детскую музыкальную школу. Старшина умиленно смотрел на карапузов со скрипичными футлярами. Краем глаза отметил женщину в платке по-старушечьи, однако с портфелем-кошелкой. Отметил потому, что никого из ребят не провожала она персонально, шла поодаль. И встречала, но ни к кому не подходила. Два раза это повторялось. А через несколько дней унесли все детские шубки. Через окно во двор. Началось расследование. Почему Чельцов сказал, что стоило бы поискать женщину с портфелем-кошелкой, он и сам бы не объяснил. Мало ли кто ходит по площади. Задержали эту женщину. По сумке. И тогда старшина понял — по-старушечьи повязанный платок не соответствовал сумке.

У него не было наметанного глаза. У него скорее был свежий глаз. И когда не было происшествий, он наблюдал.

Осень. Холодно. А мужчина в светлой шляпе — почему? Наверное, с курорта, но человек, пожалуй, легкомысленный. Вот идет важный, в старом дорогом пальто и в галошах. Или чудак профессор, или стойкий активист жэка, другие галош не носят. Совсем молоденькая и с тяжелой авоськой — юная жена, девица «при маме» авоську не возьмет. Одинаковые с виду люди, снующие по площади, оказывались на поверку все разными. Редко — странными, но никогда — одинаковыми.

Отстоял на своем посту у вокзала старшина несколько месяцев и подал рапорт. Полковник вздохнул и подписал.

— Будешь в наших краях, заглядывай, — только и сказал на прощание.

Полковник оказался провидцем.

Вскоре Владимиру пришлось снова выйти на знакомую привокзальную площадь… Однако к моменту нашего знакомства давно уже покинул пост у вокзала. Он окончил школу милиции, служил в угрозыске. После окончания заочного юридического института стал начальником отдела. Но чувствовал себя все время как бы на посту на привокзальной площади — там, где так хорошо и спокойно было смотреть на людей.

Служба в милиции приобщила его к обещанным полковником розыскным тайнам. Обычно говорят, что тайн у милиции нет. Но тайны в розыске всегда есть и всегда будут. Иначе сыщики никогда не поймают воров. Но по большей части это не те тайны, о которых принято думать. Общих секретов не существует. Каждая операция всегда неповторима, а следовательно, загадочна, таинственна, хотя, повторяю, как правило, в ней ничего нет, о чем бы нельзя рассказать.

Много наук изучил Владимир, немало опытных наставников было у него, но высшую математику розыска он прошел на своем посту у вокзала. Ибо там он учился наблюдать. А наблюдать — это значит ловить случай.

Сравнивать великих мужей науки со скромным детективом, конечно, трудно. Но, право же, «случай» играет в их работе такую же роль, как в знаменитых открытиях. Он никогда не придет, если нет постоянной работы мысли, если схватка с неведомым пока преступником не продолжается денно и нощно, если не фиксируются «незаметные для глаз» детали.

На привокзальном рынке ограбили магазин тканей. По всей вероятности, пришлые воры. Видели, как трое вскочили в отходящий поезд. Связались с поездом — оттуда подтвердили: да, были такие, проехали три остановки и сошли. На той же станции, где сошли, никаких следов не оставили, их никто не видел. Но на рынке, на месте происшествия, — одна старая серая кепка. Старшина вертел ее в руках. По всей вероятности, обронил преступник. Владимир вывернул кепку. За околышем заложена свернутая газета — чтоб поддерживать материю. Старшина развернул газету. Там еще оказалась полоска плотной бумаги. На ней был напечатан план культурно-массовых мероприятий исправительно-трудовой колонии.

Дальше оставалась чисто техническая работа. Установили колонию. Выяснили, что недавно оттуда освободился осужденный, кстати, бывший участник художественной самодеятельности.

В самом деле случай? Такие «подарки» правонарушители делают крайне редко. Они предпочитают не оставлять визитных карточек. Они ведь тоже предусматривают все, чтобы исключить «случаи», начисто замести следы… Но старшина знал: человек не может раствориться бесследно никогда.

Азбучные истины криминалистики, которые он изучал в милицейской школе, в институте, всегда соотносились в его мозгу именно с его первой должностью. Пост у вокзала приучил Владимира к терпению. Он даже вывел теорию: чтобы раскрыть преступление, надо уметь ждать. Правда, Чельцов свою теорию особенно не пропагандировал, держал про себя. Хорош бы был инспектор угрозыска, который, получив сигнал о преступлении, начал бы философствовать: почему, да отчего, да каковы причины или как это без мотивов. Искать надо, ловить.

Но ведь Буран рвет поводок, значит надо действовать. Инспектору при любой спешке думать надо. И все-таки бывают случаи, когда ничто не поможет — ни техника, ни самоотверженность, ни опыт — поймать преступника по горячим следам. Нераскрытое преступление повисает на счету милиции. Хуже этого, пожалуй, ничего не бывает. Так вот, где-то в тайниках души он любил такие ситуации. Не потому, конечно, что неудача могла быть приятна. Просто теперь, когда горячка была бесполезна, можно было спокойно искать.

Только напрасно инспектор думал, что это тайна. Начальство отлично знало его «слабость», и именно ему поручали самые безнадежные дела.

— Когда надежд никаких, — говорил начальник управления, — остается надежда на Чельцова.

Таким безнадежным представилось и дело о воровстве в шелкоткацком комбинате. Тогда из цеха этого предприятия унесли медицинской пряжи на 40 тысяч рублей. Несколько тяжелых тюков. Действовали люди, хорошо ориентировавшиеся в обстановке. Воры, очевидно, досконально знавшие, где что на комбинате находится, проникли ночью в цех готовой продукции, сбросили со второго этажа в окно на улицу несколько тюков пряжи, погрузили ее в машину и спокойно уехали. Все обнаружилось только утром. Следов никаких: ни отпечатков пальцев, ни какой-нибудь пуговицы или клочка одежды. Даже машину никто не видел, сторожа только слышали, что мотор среди ночи взревел, однако значения этому не придали. В таких случаях ищут лиц, которые могли принять участие в краже, — кто-то ведь точно знал расположение цехов, систему охраны. Однако и тут все было чисто. Занялись окрестностями комбината — никто из жителей близлежащих домов подозрения не вызвал. В возможных местах сбыта пряжи также не обнаружили.

И дело «повисло». Можно было обвинять кого-то в нерасторопности. Но факт оставался фактом: не нашли. Полгода прошло, а не нашли. Хотя Чельцов своих «теорий» никому не высказывал, в управлении знали — распутает самое безнадежное дело, надо только его не торопить. Поэтому, вызвав Чельцова, начальник управления сказал:

— Выговор за комбинат я уже получил. Но списать ограбление мы не можем. Займись. Торопить не стану. Но… сам понимаешь.

Инспектор Чельцов не участвовал в розыске, но тем не менее дело это знал. Он еще тогда обратил внимание, что следок все же был — сторож слышал, как грузовик взревел, но не придал этому значения. Тюки иным способом унести трудно, значит, этот, наверное, грузовик. Да ведь не видел никто. Так уж и никто? Вокруг комбината тихие улочки со старыми деревянными домами — «частники» живут. Потом пустырь и новый район, на въезде в него — пост ГАИ.

— Если бы я вез эти тюки, я бы ночью мимо ГАИ не поехал, — размышлял Владимир. — А они что, дурнее меня? В другую сторону можно — в соседний район дорога. Вряд ли туда подались. Но будем считать, пятьдесят процентов за то, что уехали туда. Остальные пятьдесят приходятся на поселок. Так неужто ночью никто не видел и не слышал машины? Эх, как же в горячке не проверили — теперь-то полгода прошло, разве в состоянии кто вспомнить. Конечно, если наводить вопросами, вспомнят, да толку что…

И все же в душу запал этот грузовик. Что бы ни делал — в ушах шум мотора, будто сам слышал. В ночь на 12 марта было ограбление.

— Постой, что же у нас 12 марта было? Ведь что-то было. Ну-ка, ну-ка, ага — выборы в местные Советы.

Если бы угрозыск полагал, что иголку в стоге сена найти невозможно, то солидная часть преступников оставалась бы безнаказанной. Раз иголка существует, в принципе ее можно найти и в стоге сена. Майор Чельцов начал искать. Он обходил дом за домом, двор за двором. Ориентировался на старух.

К старухам майор питал слабость. Обычно детективы их не очень жалуют: путается у них все в голове, фантазерки и поучать любят. Капитан Гавриков пошел к одной, как положено, электромонтером представился: проводку-де надо проверить. Старуха с распростертыми объятиями встретила, чайку предложила. Капитан потолок и стены избегал глазами, ну и завел интересующий его разговор: одной, мол, наверное, скучно, да кто это на фотографии, ах, сын, а сноха-то когда в последний раз была, современная-то молодежь стариков вниманием не балует, то да се (ему про сноху надо было выяснить). А старуха тем временем старый утюг откуда-то достала: «Починил бы заодно, да еще кипятильник сломался, не найти только». Взял капитан утюг, вертит его, а что с ним делать, не знает. А ехидная эта бабка и говорит: «Давеча по телевизору из ваших тоже показывали, тот водопровод смотрел». Гаврикова в жар бросило. И себя клянет, и бабку. Пугануть ее решил: «А может, я вор». — «Глупый, стало, ты вор, что у старухи унесешь-то, старье какое — так я его бы сама продала, ан скупки все позакрывали».

Побаски старухи майор слушал охотно, даже когда они начинали вспоминать ныне живущую или почившую родню. Потому что они знали все, эти старухи. Информированные были свидетели. Ну а уж отобрать, что тебе нужно, — это и есть розыск. Вот и обходил Владимир старух одну за другой.

Марфа Петровна Огурцова, проживающая в собственном доме по Бужениновской улице, и рассказала инспектору про машину. Старушка Марфа Петровна сухонькая, чистая, несуетливая. Живет с кошкой, собакой, птицей какой-то, аквариум содержит. В доме икон целый угол — верующая. Поговорить особенно не расположенная — и это понравилось ему.

— По нашей улице редко ездят — грязища вон какая. А уж чтобы в темноту да в слякоть… А тут шальной какой-то спьяну чуть в забор не въехал. Аж окна грязью обдал.

— А почему вы думаете, что это было в ночь на 12 марта?

— Под выборы-то? Это точно.

— Но почему?

— Обычно я рано ложусь, что зря свет жечь. Лягу, молитовки почитаю и засну. Просыпаюсь в полночь, что уж тут ни делай, бог сна не дает. Привыкла.

— Нет, машина не могла так поздно.

— Ты слушай. Перед выборами-то все за полночь домой приходила. Телевизор мы смотреть повадились в агитпункте. А как проголосовали — убрали кино. Это у них всегда так. А перед выборами нам, старухам, раздолье. Все смотрели мы тогда… Я собралась было домой — последние известия я утречком по радио слушаю. А старухи мои говорят: «Не торопись, Петровна, сегодня телевизор последний день». Я и осталась. Потом посудачили. Домой-то я около часу пришла. Только в дверь, а он как взвоет — грузовик-то чистый зверь, как только не застрял в колдобинах наших.

— Так, так, так. А вы никому не говорили утром?

— Может, и говорила — окна все грязью заляпал.

Бужениновская улица никуда не ведет, ее пересекает небольшая улица Ступина, если по ней свернуть вправо, то выедешь опять к комбинату, если поехать влево — упрешься в поле. Значит, где-то здесь, по всей вероятности, машина в этих домах сбросила тюки, по улице Ступина мимо комбината уехала в город Уже пустая. Если это, конечно, та машина.

Высчитал время Владимир — совпадало. Сторож слышал рев машины около часу ночи, и Огурцова примерно в это время. По Бужениновской минут пятнадцать всего и ехать от комбината. Но куда она, эта машина, приехала? Конечно, украденное давно куда-то сбыли: полгода прошло. С другой стороны — нигде пока эта пряжа не вынырнула. Да и вынырнет ли? По крайней мере в нашем городе… Тут жди и жди, только вряд ли дождешься.

— Придется опять брать курс на старух, — сказал полковнику Чельцов, — где-то сгрузили же тюки.

Старухам нравился инспектор. Каких только забот и невзгод своих они ему не выкладывали! А Марфа Петровна нет-нет да и поддевала.

— Что ты все вокруг ходишь, ты у нас выпытывай, чего тебе надо, — не зря же ты к нам ходишь. Так не бывает, чтобы такой мужчина зря ходил к бабкам столетним.

— Это так, не зря хожу. Но я и сам не знаю, что мне надо. Трудно мне, вот я и опираюсь на вас, на общественность.

— Сами на костылях ходим, на нас какая опора, — отвечали старухи.

И все-таки он узнал от них, что Нинкин ухажер («Да какой ухажер, прости господи, живут давно!») Костя Лобанюк с полгода как гуляет без просыпу. Нинку поколачивает, но дорогие наряды покупает не скупясь.

— А ведь, считай, не работает нигде. С одной работы уволился, на другую перешел, на бюллетене все время, а сам около ларька лечится.

— Один, что ли, он у вас такой? — спросил майор.

— Какой там, от пьянчужек житья нет, хоть бы вы их приструнили. В городе милиция смотрит, а в нашем комбинатовском поселке раздолье им.

— Ну и Костя, как все?

— Как все. Только ведь исправный был парень. А тут ровно с цепи сорвался.

Владимир решил присмотреться к этому Косте. Между прочим, тот работал на комбинате, но давно уволился. Да и никаких подозрений не вызывал он, непохоже было, что участвовал в ограблении, но деньги действительно у него появились. Прогулял их, теперь на Нинкиной шее сидит. А немалые были деньги — мебель купил своей сожительнице, ее одел, сам оделся.

С пьяненьким Костей познакомился майор. Тот свою Нинуху ругал. Работать она его заставляет, а что он на той работе заработает?

— Жить-то надо, — закинул удочку майор, — а без работы как же?

— Живут люди, — неопределенно ответил Костя, — а от работы лошади дохнут.

— Бывает, — ответил Чельцов и оставил Костю. И все-таки ответ Кости мимо ушей не пропустил. Отметил себе: Нинка не деньги заставляет добывать, а работать; Костя ссылается на опыт неких людей, которые «живут», надо полагать, не переутомляясь, как лошади, работой.

Познакомился Чельцов и с Ниной, с Костиной любовью. Понравилась майору Нина. Огорчена была постоянными пьянками Кости. Судя по всему, женщина ничего не знала о происхождении Костиных денег, но что деньги были, и немалые, она утверждала. Очень хотелось Владимиру Чельцову убедить Нину, чтобы «расколоть» Костю. Но он сам учил молодых инспекторов:

— В нашей работе многое можно простить, не прощается одно — беззаконные, недозволенные методы сыска.

Привлечь Нину было не дозволено. И Владимир лишь время от времени заходил к ней, когда Костя попадал в какой-нибудь скандал. Нина охотно рассказывала о своей жизни, жаловалась на Костю, но жалела его. Однажды Нина раскрыла сумочку, вынула платок и случайно потянула яркую толстую нитку. «Та, медицинская», — мелькнула мысль.

— А что это за нитка такая оригинальная? — спросил Чельцов.

— О, хорошие нитки, прочнее шпагата. Это Костя как-то приносил.

— Для чего?

— А он их Кожаному передавал.

— Кто это Кожаный?

— Фамилии не знаю. Он кофточки, что ли, вяжет.

Ниточка из Нининой сумки потянулась далеко и привела к преступной группе, содержащей подпольный трикотажный цех.

Но в этой операции майор Чельцов уже не участвовал — то дело службы ОБХСС, а угрозыску своих забот хватает…

Все рассказанное о Владимире Ивановиче Чельцове я узнал не от него. А при встрече, когда он был героем дня, мы обсуждали предстоящий суд над четырьмя грабителями. Фабулу дела я знал, да и на процессе все будет подробно рассматриваться. Меня интересовало, как были изобличены преступники — пойманы как? Это ведь в залах суда обычно не исследуется.

— Есть такая восточная мудрость, — начал Владимир, — спеши медленно. А нам медленно нельзя — в этом вся и загвоздка. Суетиться же начинаем — теряем кое-что. Как эта банда начала? Комиссионный магазин они взяли. Днем. В обед. Постучал один в дверь, что-то знаками показывает. Женщина открыла. Он извинился, сказал, что ему терять нечего, что если кто нажмет сигнализацию, то пусть прощается с жизнью… Даже если появится милиция, он успеет. И вынул пистолет. Я понимаю — служебный долг, народное добро. А вы в положение женщины войдите. Если бы налет грубый, угрозы, трам-тарарам — нажали бы кнопку. А тут психолог этот бандит. Женщины замерли. Трое его подручных тут же вошли в кассу и взяли деньги.

Через некоторое время на квартиру врача-стоматолога пришли четверо. Постучали. Дверь открылась. Четверо вошли. Прикрыли дверь. Спросили, где деньги и золото. Женщина в обморок. Один из них подал ей стакан воды. Опять вежливо спросили, где что лежит, «а то ведь ломать все придется». Что нужно взяли и скрылись.

Снова интеллигентные приемчики. Я думаю: надо этого образованного прохвоста искать. Пораскинуть, где он еще появится. Да ждать разве можно? Думать некогда — хватать надо. А они-то думают: то комиссионка, то квартира. Шаблона нет. Действуют расчетливо. Но тут они крупную промашку дали. К нам звонок: трое неизвестных только что попытались ограбить сберкассу. Мы туда по тревоге. Перепуганные сотрудники… Опрокинутая мебель… разбросанные бланки… На столе лежала чья-то книжка, по которой платят за квартиру… Фамилия — Лапшова. Спрашиваю чья? Говорят, не знаем, но один из преступников что-то писал как раз перед обеденным перерывом. Последним он был посетителем. Сотрудница уже дверь собиралась закрыть — он ее оттолкнул, тут еще двое ворвались, выхватили оружие, а кассирша дала сигнал тревоги. Бандиты убежали, а книжка вот осталась. Книжка принадлежала родной матери одного из троицы. Мать ее признала, сказала, что сын ее отсидел недавно, работать поступил, а потом, видать, за старое принялся — уже два месяца не живет у нее, только иногда заходит. Взяли Лапшова, он признался во всех трех грабежах. Еще двоих взяли, а главаря нет, словно в воду канул. Кстати, стало ясно, почему последний раз они действовали примитивно. «Самодеятельностью» ребята занялись. Им приказали сидеть смирно, а они решили самостоятельно сработать.

Главаря своего, между прочим, только в лицо знали. Завербовал он их в пивной. Встретились, совершили грабеж, свою долю получили — и до свидания. Приметы главаря описали, однако, все одинаково. Значит, не врали.

Вот и искал его подполковник Чельцов. Ходил по улицам и смотрел. Не метод, конечно, как он сам понимал. Ходил, пока на очки не наткнулся. Уж почти темно, а он в темных очках. И по другим данным подходит…

Схватка с главарем шайки была стремительной, может быть, двух секунд не прошло. Но это был тщательно выверенный, рассчитанный до каждой мелочи бой Владимира Чельцова. Инспектор имел пистолет. Вооружен, это было известно, и человек в темных очках. Но разница в том, что инспектор не мог применить оружие на людской улице. А преступник… он пойдет на все, ибо терять ему нечего — в этом Владимир был убежден. Конечно, можно вызвать на помощь любого работника милиции. Но это значит спугнуть настороженного, натянутого, как струна, озлобленного человека.

«Нет, надо один на один», — созрела мысль. И Владимир, когда человек в темных очках поравнялся с переулком, неожиданно схватил его за руку:

— Сюда! Быстро… Иначе крышка…

Это был точно рассчитанный ход. Настороженный преступник ожидал каждую секунду задержания. И был готов сразу же пустить в ход оружие. Но он абсолютно не был готов получить сигнал тревоги от «своего». А кто, как не «свой», мог предупреждать об опасности. Ничего не сообразив, он рванулся в переулок. Только тут мелькнула мысль — вопрос: кто это? Кто узнал?

Но было поздно. Пистолет преступника уже был в руках Чельцова.