Вагон мерно покачивало. Монотонный перестук колес, степное однообразие проносившегося мимо окон пейзажа укачивали. Вдруг отяжелевшие веки сами собой слиплись. Неторопливый шепоток разговора, поднимавшийся снизу, таял, не касаясь Сашкиного уха. Ленивое, сонное поездное бездействие. Удручающее, но неизбежное. Особенно если тебя не тянет к картам, к костяшкам домино, к бутылке вина, уже не раз выставленной на стол попутчиками. Нет, уж лучше вот так просто лежать на своей полке и топить взгляд в бескрайних равнинах.

За годы службы на Кавказе он отвык от такого пейзажа. Казалось, высади его сейчас на каком-нибудь полустанке, поставь среди ковыля — и он заблудится, не найдет верного пути, потому что кругом одно и то же: степь в любую сторону до горизонта. А вот тому, что лежит справа на нижней полке, нравится. Как это он давеча сказал:

— Простор люблю, щоб на десять верст все кругом видно было. Щоб грудь дышала настоем трав. Эх, красотища какая! Жаль покидать родные места.

Попрядухин поинтересовался:

— А кто вас гонит?

Тот засмеялся:

— Так разве гонют. Выдвигают. На руководящую работу в один из областных центров на севере. И как я там буду без степи родной.

— Наверное, отказаться можно было?

— Да ты, видать, чудак, пограничник, кто же от руководящей должности отказывается.

Саше почему-то стало грустно, едва представил этого человека на том месте, что ему определили. Что сделает он для города, который заочно ему не по душе?..

Но сейчас в легкой дремоте Александр ничего не слышал, только стук колес. И ничего больше. Только мысли свои. Они, словно кольца табачного дыма, невесомо и прозрачно вились вокруг недавнего прошлого.

Служба на заставе прошла легко. Больше того, он даже привык к ней и, возможно, на предложение командования остаться на сверхсрочную ответил бы положительно, не приди письмо от матери. Она звала сына, писала:

Саша любил мать. И знал, что сердце у нее с надломом — беречь такое надо. Поэтому сел на поезд. Но ехать решил через Москву — надо все же узнать, что за планы строит там дядя.

Локомотив сбросил скорость. Состав нервно вздрогнул, сжался, притормозил. Где-то под самым потолком вагона хриплый голос произнес:

— Наш поезд прибывает на станцию Батайск. Стоянка поезда...

Время стоянки поезда Попрядухин не расслышал, потому что истошный вопль неожиданно заполнил все отсеки их цельнометаллического плацкартного вагона:

— Батюшки! Ограбили! Как есть! Только что басурман храпел здесь возле меня и сгинул. Помогите, люди добрые!

Машинально, повинуясь какому-то непонятному импульсу, Александр соскочил с полки. Он еще не знал, что будет делать, но был уверен в своей готовности помочь женщине.

Она причитала в последнем купе:

— Сколько лет гроши копила, по рублику, по червонцу, думала, детишкам куплю обновки в столице, себе что найду! И все, все до копеечки ирод стащил.

Женщина большими, загрубевшими от тяжелой работы кулаками растирала покрасневшее и опухшее от слез лицо. Вид ее невольно порождал жалость. Но бывшего пограничника эмоции сейчас не волновали. Нужна была информация. Точная, краткая.

— Что за ирод?

— Та сосед наш. В Армавире подсел. Ох горюшко-горе! — женщина опять начала плакать.

— Успокойтесь, пожалуйста, — вежливо попросил Попрядухин, — а то время уходит. Сейчас будет большая станция. Ищи-свищи его тогда.

— Ой, касатик, ой, правильно!

— Давно он сбежал из вагона?

— Та тильки что, в туалет, извините, отлучилась я. Возвернулась — а его нет. И чемодана моего.

— Как выглядит сосед ваш?

— Так, как все. Молодой мужчина. Правда, стриженый. И рубашка с какими-то птицами на нем. Голубенькая...

Саша уже ничего не слушал. Он рванул на себя дверь вагона, ведущую в тамбур. Затем следующую. Соседний вагон пограничник пробежал: знал, здесь злоумышленник не остановится. В следующем внимательно осмотрел все купе. Напрасно. Мужчины в голубой рубашке с птицами здесь не было. Поезд сбавлял ход. А Попрядухин бежал все быстрее и быстрее. Иногда он сбивал пассажиров, вышедших из купе, успевая извиниться. На что слышал вдогонку:

— Сумасшедший какой-то!

— Да просто выпил на радостях солдатик...

Солдатика же мучила мысль: «Куда исчез стриженый?» Вот пограничник прыжком преодолел еще один тамбур. И тут же заметил, как какой-то человек открывает дверь, ведущую из вагона. Открывает на ходу. Человек этот был в черной рубашке. Но стриженый и с чемоданом, как говорила потерпевшая. «Значит, он!»

Попрядухин выбросил вперед руку, ухватил вора за локоть. В тот же момент дверь распахнулась и преступник провалился куда-то вниз. Ухватившись за поручень, Саша выглянул наружу.

Человек с чемоданом оказался ловким. Он точно, расчетливо спрыгнул, метнулся через соседний путь, что называется, перед самым носом встречного поезда.

Тяжело груженные вагоны головокружительно мелькали перед глазами. Их было много. Несколько десятков. И это предрешило исход происшествия в пользу злоумышленника. Когда состав прошел, его и след простыл.

Обескураженный, вконец расстроенный, возвращался Саша в свой вагон мимо пассажиров, которые поняли, что пограничник не сумасшедший и совсем не пьяный, и которые еще более недоумевали: зачем же он так стремительно бежал по узким коридорчикам? И в самом деле — зачем? Какое ему, Попрядухину, дело до плачущей женщины, до ее чемодана, до стриженого человека. Почему именно он пустился в эту погоню? Не ошибусь, если скажу, что эти вопросы задавали многие, узнавшие о случайном эпизоде в поезде. Многие, кроме самого Попрядухина. Александр просто не думал о них. Все, что произошло, было естественно, как естественно желание каждого нормального человека протянуть руку оступившемуся. В конце концов, то, что произошло, вытекало из самой природы характера Попрядухина. Характера человека, которому до всего есть дело, который не мыслит свою жизнь в обывательской заводи, для которого законом стало правило: «Мое — значит наше». Именно благодаря беспокойному характеру судьба бывшего пограничника на третьем десятке жизни круто повернулась. Он остался военным. Остался на передовой. Однако обо всем по порядку...

Случай под Батайском испортил Саше настроение на всю оставшуюся дорогу. Скучным, отсутствующим взглядом провожал он проплывающие мимо терриконы, только мельком взглянул на меловые кручи Белгородщины. Правда, вот леса за Курском, столь похожие на родные, Брянские, заставили учащеннее биться сердце. Но только на минуту. А так в ушах назойливо звучали причитания женщины. Перед глазами же маячили бритый затылок и черная рубашка человека, которого он не сумел задержать.

— Кончай дуться, хлопчик. Бис с ним, с ворюгой. Не он первый, не он последний! — Это теребит тот снизу. — Москва-матушка приглашает. Как это говорится: «Поезд прибывает в столицу нашей родины». Понял?

До обшарпанного, прокопченного временем дома в Замоскворечье добрался без особых хлопот. Легко взбежал по лестнице на нужный этаж.

Дядя, едва увидел в дверях племянника, вскочил со стула:

— Тезка, дорогой, здравствуй, вот отчудил! Ни строчки не написал и раз — в Москве. Чувствуется порода попрядухинская. Лихие люди, ну прямо первоконники!

Он грубовато обнял Сашу, крепко сжал в могучих руках. Затем отодвинул от себя и сквозь хитроватый прищур посмотрел внимательно:

— Возмужал!.. Хорош!.. Ну прямо орел!.. — Вдруг дядя засуетился: — Да что это я с разговорами! Бросай чемодан в угол, сполосни руки — да к столу скорее. Мигом что-нибудь соображу. Небось проголодался с дороги?

— Да ничего не нужно! — пытался протестовать Саша.

— Что значит не нужно! Зачем обижаешь? Или не русские мы люди?

Дядя подбежал к шкафу. Только сейчас Попрядухин обратил внимание на то, что родственник его в форме. Значит, спешит, Александр, чтобы проверить свою догадку, спросил:

— А вы со мной посидите?

— Посидеть — посижу, а насчет этого, — дядя выразительно щелкнул по шее, — ни-ни! Сам понимаешь, на службу иду. — Он помедлил немного и виновато добавил: — У меня всего-то минут пять в запасе, так что не обессудь... — Когда встали из-за стола, дядя вдруг предложил: — Ты здесь устройся и — давай к нам в отделение. Может, часок свободный выдастся, тогда все и обговорим. А то до вечера один будешь. Так как, договорились?

— Договорились.

...В тот предвечерний час в отделении было пустынно. Дежурный, устроившийся за деревянным барьером, явно скучал. Нарушителей не доставляли, посетители не шли.

С появлением молодого пограничника лицо сержанта милиции просветлело. Как-никак разговор предстоял. Дежурный быстрым движением сунул «Огонёк» в ящик стола, приосанился, взялся за ручку:

— Вы по какому делу, товарищ?

— Видать, по личному. Я к старшине Нефедову.

— Так ведь он в КПЗ, подменяет сегодня постового.

— Знаю, но дядя просил зайти.

Младший сержант улыбнулся:

— Значит, старшина вам дядей приходится?

— Точно.

— Это меняет дело. Однако подождать его малость придется.

Попрядухин же внимательно рассматривал помещение. Комнатка просторная, правда немного запущенная: на стенах потеки, кое-где отвалилась краска. По-казенному, все просто. Ничего лишнего: стол, барьер, две скамьи. В углу за дежурным — несгораемый шкаф. Висят дощечки с наклеенными на них выдержками из указов. Не думал тогда Александр, что придется ему на протяжении многих лет ежедневно приходить в эту комнату, видеть, как будет она меняться, отражая перемены в самой милиции. В тот момент он просто переводил глаза с предмета на предмет машинально, от нечего делать.

— Река в Белоруссии из пяти букв?.. — неожиданно спросил дежурный.

Попрядухин сначала не понял, а потом, догадавшись, о чем идет речь, сказал:

— А какие буквы есть?

— Вторая «е».

— Десна! — Однако это слово произнес не Саша и не младший сержант, а вошедший в комнату быстрой походкой сухощавый энергичный майор. — Загораем, Чернов? — обратился он к дежурному.

Тот смутился:

— Так вроде все спокойно, товарищ майор, вот и балуюсь кроссвордом.

— А что за посетитель у тебя? Кого ждет?

— Этот? — Чернов показал на Попрядухина. — Так ведь это племянник старшины Нефедова. По личному вопросу пришел.

— В служебное-то время.

«Вот влип, да еще дядю подвел, — подумал Саша. — Надо уходить быстрее».

Но едва он поднялся, как майор произнес:

— Не спеши, юноша, зайди-ка на минутку ко мне. — Он внимательно, с уважением посмотрел на значки солдатской доблести, украшавшие мундир Попрядухина.

Едва вошли в кабинет, майор представился:

— Равчеев Иван Григорьевич. Заместитель начальника отделения... А вас как величать?

— Попрядухин Александр Иванович, — с нарочитой солидностью ответил Саша.

— Вот что, Александр Иванович, коллеги мы с тобой. Я ведь тоже на границе служил. Фуражку эту самую, зеленую, можно сказать, до дыр занашивал. — И вновь Равчеев задал неожиданный вопрос, такая привычка у него была — стрелять вопросами: — Не на западе служил?

Саша заметил и другую особенность майора — переходить в ходе беседы с «вы» на «ты», и наоборот. Причем, чувствовалось, что для этого простого в обращении человека первое местоимение менее привычно. Размышляя над этим, Попрядухин замедлил с ответом.

Майор понял это по-своему и засмеялся:

— Что, военная тайна? — Он открыл дверцу сейфа и вынул из нее какую-то бумагу: — Вот, могу документально подтвердить, что вышел в люди из погранвойск.

Саша смутился:

— Да я и так вам верю. Только служил больше на юге...

— На юге? Тогда должен знать подполковника Мохина.

— Он служил рядом.

— Ну вот видишь, и общие знакомые есть, да ты садись поближе, разговор у нас будет.

Начинал Равчеев с обычного: как служилось, за что награды, что дальше делать думаешь?

— Комбайнер я, в колхоз на Брянщину вернусь...

— Дело. Механизаторы на селе сейчас нужны. Но вот жаль, что опыт твой пограничный пропадет... — Майор помедлил чуть-чуть, словно раздумывая, продолжать свою мысль или нет.

Выручил Александр.

— А разве можно сделать так, чтобы он не пропал?

— Конечно! — обрадовался вопросу Иван Григорьевич — он ждал от своего случайного собеседника именно заинтересованности. — Знаешь, как нам нужны люди с чекистской закваской! Принципиальные, бдительные, умеющие распознавать повадки злоумышленников. Ты думаешь, у нас тишь да благодать: сидим за барьерчиками, кроссворды разгадываем? Ничего подобного! Считай, что тебе повезло — пришел в отделение в тихий час. Зашел бы часа через два — увидел бы нашу работу. — Равчеев встал из-за стола, быстрым шагом прошелся по кабинету. — Нет, любезный, покой нам только снится, так, кажется, говорят? У нас проходит граница, линия раздела между добром и злом. А сам знаешь, спокойно на границе никогда не бывает. Где сходится вместе правда и кривда, где сталкиваются чуждые друг другу идеи, всегда горячо, всегда интересно. Вот и думается мне, что место твое, солдат, среди нас. И романтика будет, и трудные, жестокие будни, и удовлетворение от того, что помог ты человеку. В общем, посоветуйся с дядей, обдумай все и приходи, обязательно приходи. Приглянулся ты мне. Вот честное слово, приглянулся.

В кабинет постучали.

— Войдите! — пригласил Равчеев.

Порог переступил взволнованный офицер милиции.

— Товарищ майор... — начал было он, на, заметив постороннего, осекся. Однако Иван Григорьевич дал знак: «Продолжай». — Труп нашли в переулке, — закончил офицер.

— Готовьте группу на выезд, я сейчас... — Уже в дверях Равчеев бросил Александру: — Вот тебе и кроссворд...

Саша заглянул в дежурку. Чернов, занятый чем-то своим, произнес недовольно:

— Ты еще здесь? Так иди по коридору. В конце его дверь, она ведет в КПЗ, там и подожди. Понял?

— Чего не понять.

— Тогда валяй, дружок. А у нас запарка начинается.

Старшины Нефедова на месте не оказалось. «Опять услали куда-то — безотказный человек!» — такое определение дал дяде пожилой, помятого вида старшина милиции. На лице его лежала печать вечного недовольства. Уголки губ брезгливо опущены вниз, брови сдвинуты к подбородку. Две глубокие морщины наискось пересекали обвисшие щеки. С таким лучше не заводить разговор — вмиг настроение испортит. Да, собственно, Саша ж не помышлял о разговоре. Узнал, что дядя в отлучке, ну и к выходу. Однако чем-то он заинтересовал старого служаку, пробудил дремавшее где-то в огрубевшей его душе любопытство. Потому что старшина пробурчал, гремя алюминиевыми кружками:

— А ты, собственно, по какой нужде?

— Племянник я Нефедова, поговорить пришел, да вот теперь и посоветоваться надо.

— Об чем же это, коли не секрет?

— Почему секрет. Майор ваш, Равчеев, кажется, предлагает на службу в милицию поступить.

— Ишь ты, предлагает, значит!.. — с какой-то издевкой в голосе протянул старшина. — Небось сладкие песни пел о героизме, о долге, о почетной работе. А ты не верь! Ты нас, стариков, слушай. — Старшина бросил кружки на стол. Подошел вплотную к Попрядухину, так, что тот ощутил горячее дыхание и вонючий запах дешевых папирос. — Нас, говорю, слушай. Не будет тебе никаких тут подвигов, никакого тебе благородства. Грязь одна. Каждый день пьянь да шпана. Кому хочется о нее руки марать? Известно, никому. Вот и существует потому милиция. А деньги за вредность нам не полагаются. Так что со всех сторон выходит: беги, парень, отселя, пока глупостей не натворил.

Саша решился наконец перебить собеседника:

— Вы говорите, что со стариками нужно посоветоваться, со старослужащими, надо понимать?

— Правильно.

— Значит, на совет дяди можно положиться?

— На Нефедова-то? Так он фанатик! Я ж говорил тебе, безотказный, ему все всегда нравится. Нет. Собьет тебя с толку.

— Собьет, говорите!

— Как пить дать!

— Ну ладно, всего вам доброго в таком случае.

Старшина махнул широкой ладонью и проворчал напоследок:

— Какое уж тут добро!..

Вот и думай теперь, Попрядухин, что тебе делать, по какой дороге идти. Развилка вот она, рядом, любой из путей пока в неясной дымке. Какой приведет к счастью удовлетворенного труда? Хлеб убирать ты уже пробовал, познал, почем фунт хлеборобского лиха. А тут даль совсем туманная, совсем неясная. Майор говорит: «Пограничная закваска пригодится, милиция — на передовой, она ведет бой за судьбы людей. Что может быть благороднее этого, что может быть интереснее для человека честного, прямого, не робкого». А ты, Попрядухин, такой. Во всяком случае, так говорят те, кто тебя знает, кто с тобой кашу из одной миски ел, кто спал на одних нарах, кто шагал рядом.

Но ведь есть и старшина из КПЗ с его убийственным практицизмом! И в чем-то он прав. Не для крахмальных воротничков служба охраны общественного порядка, день и ночь по большей части видеть негативную сторону жизни, постоянно соприкасаться с грязью. Хватит ли сил самому противостоять этому, не загрубеть, не зачерстветь? Да, Саша, трудный выбор тебе предстоит.

До квартиры дяди Александр добрался скорее интуитивно, чем сознательно. Мысли были далеко от маршрута, от пересадок. Он ловил себя на том, что внимательным взглядом встречал и провожал каждого в милицейской форме, искал в нем черты Равчеева и старшины из КПЗ. А у них свои лица. Разные. Красивые и бесцветные, серьезные и надменные, одухотворенные и усталые. Как определить: нравится им служба или нет? Ради столичной прописки пошли они в милицию или привело их сюда призвание? Нет, все совсем не так просто. А для решения времени отведено мало. Надо или — или. Без компромиссов, так, как ты решал всегда...

Дядя, смачно прихлебывая крепкий чай, говорил медленно, тщательно взвешивая каждое слово:

— Советчик я тебе, Саша, надо понимать, плохой.

— Отчего же?

— Пристрастен. Люблю свою работу. Нужной людям ее считаю... Ты клади сахарок, не стесняйся. А Еремеич — желчный человек. Вот ведь службу несет исправно, а любит воду мутить и брюзжать. Жаль, что ты на него в КПЗ нарвался. Больше пользы бы извлек, повстречайся с кем другим из отделения. — Нефедов замолчал. Лишь слышно было, как жадно втягивал он в себя черный как деготь чай.

Тогда заговорил Саша:

— Но ведь и правда есть в словах Еремеича.

Дядя чуть не поперхнулся:

— Какая правда? Что преступник — плохо. Так это и без Еремеича ясно. Но не с грязью мы возимся, а из грязи человека тащим. Улавливаешь разницу? Нет, племянник, если хочешь выбор делать, слушай Равчеева. Стоящий человек. И вообще, неужели у тебя никогда не появлялось желания за шиворот схватить негодяя, обидевшего кого-либо, неужто не думал, что сильные руки твои могут помочь кому-то?

— И желание было, и думал... — протянул Саша. И перед взором его мелькнул тамбур поезда, фигура в черном, срывающаяся вниз.