Книга: Именем закона. Сборник № 3
Назад: Борис Мегрели СМЕРТЬ АКТРИСЫ
Дальше: Эдуард Хруцкий ПРОГУЛКА НА РЕЧНОМ ТРАМВАЕ
Гелий Рябов
СУМАСШЕСТВИЕ ЛЕЙТЕНАНТА ЗОТОВА
1
«…И глаза с поволокой из-под длинных ресниц, и гибкий, зовущий жест, и поворот головы — изящный, строгий, почти античный, и низкий переливающийся голос, и слова, слова — сам не знаю о чем и зачем, — я сошел с ума, спрыгнул, и теперь не вернуться назад…
Господи, какая страшная, какая жестокая ошибка, я сбился с пути. Милый призрак, влюбленные взгляды, неведение и шепот — признание в любви, дальние проводы и близкие слезы, счастье, талант, блеск слов и могильная тишина — ты альфа и омега, ты прошлое и будущее, тебя нет и ты есть, ты — вечность.
Так зачем же тебе «инспектор службы» (экое дурацкое слово), «мент» зачем (а как еще назвать? не самоуничижение, правда это, правда, и помоги Господь!).
Обрывки какие-то, «отворил я окно — стало грустно невмочь», собственных мыслей нет, не научили, потому что «мыслить» у нас — это значит ловить, «осуществлять» — вербовку (например), — ты ведь не знаешь, что такое «секретный агент» и «принцип» «агентурно-оперативной работы»? Или — нет. Я ошибаюсь. Это всего лишь истерика: и в сумрак уходя послушно и легко, вы…»
…Здесь в дневнике Зотова был обрыв, числа не стояло и часов с минутами тоже. «Эта женщина его погубила», — матери Зотова лет сорок на вид, она красива, следит за собой — губы слегка подкрашены, волосы уложены тщательно — рука мастера видна сразу, элегантный костюм — заграничный, туфли на тонкой высокой «шпильке» — прелестная дама постбальзаковского возраста, еще надеющаяся на что-то, на яркую вспышку, встречу, — почему бы и нет? Смысл жизни, что ни говори…
— Вы замужем?
Удивлена (точнее — великолепно изображает удивление):
— Нет. А почему вы спросили?
Все как всегда. Спросил, потому что исчезновение Зотова завязывается пока в банальный узел: женщина, отвергнутая любовь и, как следствие, суицид. Но мне следует столкнуть примитивную версию под откос, и я задаю вопрос о «личной жизни». Мог бы и не задавать — все слишком очевидно, да ведь в нашем деле… Кто знает?
Объяснить я ничего не могу, нельзя. В том, конечно, единственном случае, если возникает новая версия. Если не возникает — тогда… Впрочем, что и зачем тогда объяснять? Тогда просто похороны и… забвение.
Она смотрит удивленно, немного иронично:
— Тайна? Хорошо. Я поняла. Я была замужем — Игорь ведь родился, не так ли? (Это она шутит — всяк шутит по-своему.) Муж — врач, мы разошлись 10 лет назад. А сколько лет вам?
Прищурилась, щелкнула замком лакированной сумочки, длинная тонкая сигарета вспыхнула синим дымком (разрешения не спросила).
Зачем ей мой возраст? Любопытство? Праздность? Желание выглядеть независимой и умной?
И вдруг обожгло: Господи, да ведь она ищет знакомства, тривиального знакомства, ведь совсем не трудно угадать мой возраст — 45. Все налицо: строгий добротный костюм, крахмальная рубашка, галстук, чуть более вольный, чем следовало бы, и нет обручального кольца.
Традиция… Наша традиция. Революционер и золото несовместны.
Впрочем, она полагает, что я один из старших начальников ее сына. Игоря… Как интересно… Моего бывшего звали так же.
Бывшего. Мне было 35, я встретил женщину и оставил семью. Игорь обратился к самому высокому руководству. Меня «вернули» в лоно, любимая женщина ушла, а жена… Мы живем в одной квартире, в разных комнатах, сыну я запретил появляться в доме. Мы чужие, мы враги… Пусть виноват я один…
Кольца я не носил никогда. В том ведомстве, в котором я служу после окончания Высшей специальной школы, это не принято — по соображениям, возникшим еще в 1847 году.
Итак, нет кольца, она обратила внимание, и это первое.
Хочет познакомиться?
Надо же… Это — второе.
Из-за сына? Ей нужна информация, опора, наконец?
А может быть, просто — понравился? Это — третье.
Я, в конце концов, вполне ничего: рост 1.75, волосы на месте, глаза голубые, говорят — проникновенные, нос слегка вздернут (жена некогда призналась, что именно мой нос привлек ее более всего), живота нет и в помине, специальная борьба (занимаюсь 15 лет) придает уверенность и осанку.
Ну что ж… Я глотаю «крючок» в «оперативных целях»? А почему, собственно, только в оперативных? Теперь другие времена. Прекрасно!
— Мне сорок пять.
— Мне 38 (я здорово ошибся, два года — великое дело в ее возрасте. Присмотрелся: в самом деле — она моложе, чем показалась сначала). Я приглашаю вас поужинать. Надеюсь, это не противоречит? Игорь ведь не совершил ровным счетом ничего?
А вот это предстоит проверить. Вперед?
— Прекрасно, очень рад. Вы… Зинаида Сергеевна, не так ли? Меня зовут Юрий Петрович. Куда же мы пойдем?
И все-таки в «оперативных». Пока в оперативных. Это — четвертое, и последнее — на данный день и час.
— Я знакома с метрдотелем «Савоя». Не возражаете?
— Но ведь там только за валюту?
— Ну почему… Деревянные тоже берут. Встретимся ровно в 20.00 у входа, идет?
— Идет, — я улыбнулся очаровательно и чуть-чуть грубовато. Она должна убедиться, что я из МВД. А вот «20.00»? Это следует проанализировать. Военный манер. Но — почему, откуда и зачем?
2
Дома я сменил рубашку и примерил японский галстук — черный с оранжевыми полосами. Что ж, вполне ничего… Убедительный джентльмен с волевым усредненно-правильным лицом, под глазами едва заметные мешочки — следы деловой активности, а в потускневших волосах нечто вроде пробора… Ба, да ведь это начинающаяся лысина, надо же, как я раньше не замечал… Впрочем, если в течение этого года не получу третью пентограмму — процесс старения выйдет на финишную прямую. Подполковник служит до 45, полковник до 50 и еще пять — с разрешения высшего руководства. Как стать полковником?
В половине восьмого я вызвал служебную машину и с шиком (но не без скромности) тормознул у «Савоя». Прелестница уже прохаживалась на звенящих каблуках. Шляпка с вуалеткой — по моде 20-х, горжетка из выхухоли, одним словом — вся из себя, как это некогда определял бывший сынок.
Поздоровались, в ее глазах пристальный интерес, кажется, я произвел впечатление…
Хотя… Зачем это мне? «Пусик», «гусик», поцелуйчики, финтифлюшки и… нарастающее раздражение. Холодно предложил:
— Сядем… там, — и показал в дальний от эстрады угол. — Там спокойнее. Рок-н-ролл и все в этом роде действует на меня как удар молотка.
Согласилась, привычно подождала, пока подвину стул (отметил мимоходом — этот ритуал ей знаком давно), улыбнулась:
— Аперитив? — И сразу же официанту: — Этому джентльмену — коньяк, мне — рюмку водки.
Официант отошел, она углубилась в меню:
— Икру? Это банально… Вот: сырое мясо. Да? А на первое?
— Мне — суп с клецками.
— Хм… Тогда и мне. На второе? Бифштекс? Банально…
— Кто эта женщина? — почему-то спросил. — Та, что погубила вашего Игоря?
Она удивленно замерла, потом медленно опустила меню на стол.
— Эта женщина? — переспросила, словно выбираясь из сна. — Она… Я не знаю, как ее зовут. Если бы знала — нашла. И убила бы. Понимаете?
Ах, как она непримирима, яростна, как поблескивают белки и сколь черны мгновенно сузившиеся зрачки…
— Не знаете? Тогда почему…
— Потому, — перебивает она грубо и, щелкнув крышкой серебряного мужского портсигара, подставляет мне длинную-длинную сигарету. Кажется, это «Мого». Я тоже щелкаю — зажигалкой, она у меня примитивная, кто-то из сослуживцев привез в подарок лет пять назад. Прикуривает, затягивается сладко и, не видя меня (это на самом деле так), пускает мне дым в лицо. — Игорь перестал приходить домой. Сначала он являлся за полночь. Потом — под утро. Потом через день. А затем и вовсе перестал являться. Я переживала. «Оставь, мама», — был ответ. Я настаивала. «Тебе лучше ничего не знать».
— Не знать?
— Он так говорил. Именно так…
— Не знать о той, кого он любит?
— Да. Я поняла так.
— Но… почему? Она что, недостойная женщина?
— Возможно.
— Уличная? Проститутка, что ли? Наркоманка? Преступница?
— Возможно… Теперь это вы должны выяснить.
— Как она выглядит?
— Я ее никогда не видела.
— Он говорил по телефону? При вас?
— Никогда.
Подали суп, я ел клецки и вспоминал Гауфа, немецкого сказочника, там у него кто-то ел гамбургский суп с красными клецками. Эти, впрочем, были белые… Сны далекого детства, и думал ли я когда-нибудь, что судьба приведет меня в мою организацию, а потом и в МВД — в качестве стража служебной нравственности?
К чему это все… Полковником мне не стать — должность не позволяет. Возраст критический, куда и зачем я лезу? Дело табак, перспектива — ноль. Мальчик Игорь влюбился, натерпелся, разочаровался и… суицид. Самоубийство по-русски. Дурак. Пошлятина. И эта его мама — пожилая кокетка, и я — стареющий флиртовальщик и болван…
— Мне пришла в голову одна идея… Благодарю за прекрасный вечер, но мы должны идти…
В ее глазах вспыхнула надежда:
— Я позвоню завтра?
— В конце рабочего дня.
Боже, какая скука, какая невыразимая тоска… Она улыбается, словно десятиклассница:
— Спасибо, Юра. Вы позволите так себя называть?
— Да. Д-да, конечно…
— Тогда я — просто Зина.
Только этого мне и не хватало.
— Конечно… Зина. Я провожу вас до такси или до метро.
— Может быть… выпьем кофе? У меня как раз голландский, вкусен до одурения.
— Огромное спасибо, но — в другой раз. Идея требует моего немедленного присутствия на службе.
Ее глаза гаснут, словно свет умирающего дня, и мне становится грустно и немного стыдно. Зачем? И что я вообразил? От чего собираюсь спастись? Дурак, ей-богу… Но уже поздно. Она сухо жмет руку:
— Провожать не нужно, мне недалеко.
И уходит, гордо вскинув голову. Хороша, черт возьми… Только шея коротковата… Или нет, ошибся. Лебединая. Ну и в самом деле — дурак…
3
В счастье всегда горечь… Какая сладость в жизни сей земной печали не причастна…
Мои усилия оказались напрасными. Джон постанывает рядом, словно собака, которой отдавили лапу. Бедный Джон…
И три сна — всегда одни и те же: степью летит вертолет, и человек в проеме с тяжелой двустволкой в руках… Или нет — у него «АКМ», Калашников-модерн, он выцеливает стаю волков внизу — где им против вертолета… Ниже, ниже, выстрелы опрокидывают зверей, рвут на куски, они рычат в предсмертной муке и замирают на желтой траве — серые комочки бывшей жизни…
Но один — он смотрит, смотрит и не умирает… Он смотрит на меня.
Человек с автоматом в проеме вертолета — это я…
Просыпаюсь. Ведут длинным коридором, впереди — льдина, припорошенная легким снежком, и меня ведут, ведут, и тяжелая палка в руке, дубина оттягивает мне руку, и белые комочки на льдине — тюлени-бельки поднимают головы и смотрят на нас, а мы все, бригада охотников, — бьем их изо всех сил, и они застывают бессильно и безмолвно…
Мех, какой великолепный, мягкий у них мех…
Коридор кончается, бестеневые лампы мертво высвечивают белое детское лицо, это, кажется, девочка, Господи, да ведь она ни в чем не виновата…
И рядом еще один стол, каталка, точнее, с нее перекладывают другую девочку, у нее закатившиеся глаза, синие белки словно вечерний свет за окном…
— Внимание… — голос как по радиосвязи: верещащий, ненатуральный. — Начинаем…
Начинаем… Что, с кем и зачем, зачем…
Начинаем… О, Господи…
И вдруг словно прорыв в облаках, краешек синевы так раздражительно, невсамделишно свеж и ярок…
4
Я заканчивал дежурство, обыкновенное, бессмысленное и пустое — как всегда. Какие-то люди с визгливыми голосами, и слово «дай», и «вы должны» — чаще всего. Будто и нет других слов в угасающем языке умирающей страны.
Женщина, перевязанная пуховым платком крест-накрест (из фильма о гражданской войне), кривит ртом и всхлипывает — избила соседка за преждевременно выключенный чайник.
Страдающий алкоголик с синим, вывалившимся до груди языком — неужели у человека такой длинный, такой неприятный язык? — просит «полстакана за любые деньги». Денег у него нет, и слова он произносит просто так.
Голова идет кругом, сквозь туман прорывается телефонный звонок.
— Зотов, послушай, — это Темушкин, дежурный.
— 32-е, помдежурного Зотов.
В трубке слышно тяжелое дыхание, старушечий голос робко произносит:
— Милиция, что ль?
— Милиция, что вам нужно?
— Сегодня в два часа на Ваганьковском — 21-я аллея, 3-й ряд — похоронили девочку. Поинтересуйтесь.
— Как ваша фамилия?
— Без надобности. Поинтересуйтесь.
— Как фамилия умершей? От чего она скончалась?
— Сам, сам, милый, все сам, до свидания тебе, сынок… — Но мне почему-то показалось, что старушка… усмехнулась. И кажется мне: вижу, как ползет эта усмешка по ее высохшим, бесцветным губам…
Доложил Темушкину, он широко зевнул:
— Девочка, говоришь? Жаль девочку…
— Мне ехать? Или зам по розыску доложить?
— Не ехать. Не докладывать. Успокоиться. Багрицкого читал? Романтика уволена за выслугою лет, так-то вот…
Темушкин любит изначальную советскую поэзию. Он длинный, нескладный, небритый и хриплый. Я дежурю с ним всегда. Он ничему не учит. «Среднюю спецшколу милиции закончил? Ну и славно…»
Пытаюсь спорить:
— Товарищ капитан, но ведь звонок странный.
— Так точно, у нас вся жизнь странная. Того нет. Сего. Начуправления — дурак. И начглавка — дурак. И начотделения — ума палата. В мясном — мяса нет. В рыбном — рыбы. Депутаты болеют поносом все подряд. Что еще? А, девочка умерла? А шарик все летит…
— Скучно вам, господин капитан.
— Ага, — посмотрел на часы. — Свободен, Зотов. А что ты думаешь о предверхсовета? Ведь тоже, а? — Посуровел: — Зотов, преступность стала соком жизни. И жить не хочется, если по совести… Кореш звонил: на Петровке подходит хмырь, то-се, такой-то у вас в разработке? Ну чего тут… задержать? Так ведь бессмыслица. Хмырь: «25 кусков в этом кейсе». Кореш ему под ноги плюнул и ушел. Но на всякий случай руководству доложил. На другой день сидит в кабинете, стук, он: «Войдите». Входит хмырь: «Ну зачем вы, право… Вот, в кейсе 50 кусков». — «Я вас задерживаю». — «Ну да?» — удивился, кейс открыл — он пустой. Кореш хмыря выгнал (а ты допер, как он в главк прошел?), к руководству: так, мол, и так. А руководство сердито: «Вы почему оного гражданина не задержали?» Так-то вот… А ты говоришь — девочка умерла…
Я почувствовал… Нет: я ощутил, как материализуется безразличие. Огромный серый кирпич — тонны две. Прав капитан. Мы служим ерунде, не в первый раз замечаю. В спецшколе преподаватель оперативной тактики говорил: «В нашем деле агент должен работать втемную. Мы не шикарные, не госбезопасность. Наша агентура — сволочь, все подряд, поняли?»
Серая скука… На календаре — 14 мая 19… года…
Вышел на бульвар, вечер, тишина, россыпь огней и мягкий шелест троллейбусов. На одной стороне — новый МХАТ, на другой — старинный театр и церковь Христова в мерзостном запустении. Моя соседка — актриса. «Еврейская жена» — так она себя называет, ее муж — зубной техник. Типичная нацпрофессия… Спросил: «А что, и в самом деле тяжко?» Ответила: «Муж — в среде, ему наплевать. А мой режиссер говорит, что ее театр — явление сугубо славянское. У нас-де инвалидов 5-й группы нет. Здесь русский дух, здесь Русью пахнет»…
Черт их разберет… В Высшей школе преподаватель социальной психологии заметил как-то, понизив голос: «Есть мнение, что этот народ — ось мира. Был ею и станет вновь. Каково?» Я сказал, что мне все равно. Он усмехнулся: «Покайся в предках, Зотов. У тебя наверняка не все в порядке…»
А девочка умерла… Любопытно, на кой ляд звонила эта бабушка? Было в ее голосе что-то такое… Такое-эдакое. Правда была, ей-Богу. И что делать?
И вдруг я понял: просто все. Надобно сесть на «тролляйбус», как говорит соседка по лестничной клетке Клавди́я, и через десять минут в глубине тихой улочки высветлятся пилоны старинных ворот. Ваганьково кладбище, последний приют…
5
Утром я решил сначала зайти на Петровку — сам не знаю почему… Пожилая красотка не шла из головы, и все каблучки-каблучки — стук-стук-стук… Ох, подполковник, ох, чекист-оперативник, середняк ты, быдло, и никогда тебе не светило ПГУ или то, что знаток Баррон из США называет «I-C-8» — террор.
Впрочем, зачем мне террор? Я вообще думаю, что террор бессмыслица, это еще Ленин утверждал… (Здесь есть вопрос, конечно, так как сам Ильич отдавал приказы об убийствах сплошь и рядом, и тем не менее…).
Господи, не состоялась карьера. Денег мало, пайков нет, заказы — дерьмо, и только скука правит бал…
Встретил местный — лет 25-ти, уже капитан, очень надеется выбраться отсюда хотя бы в собственно армейскую контрразведку, милиция во всех отношениях — свинство без предела. Сергеев Костя его зовут. Красавчик: костюмчик, туфельки, носки… Белые носки, мать его так! Мне бы в голову не пришло, я же не гомосек… И обручалка на безымянном правом — шмат золота грамм 15! Уложен, ухожен, усики, м-м-м…
— Товарищ подполковник, Юрий Петрович, проверку связей закончили. Все и вся из системы, порочащих и неразборчивых нет.
— Родители?
— Отец умер в 1970 году, мать… Так ведь вы сами решили?
— Ты… Не надо этого, я в уме. Я в этом смысле — мало ли что…
— Ничего. Чист как стеклышко…
— Что показывают в отделении? Дежурный? С кем он дежурил?
— Капитан Темушкин, Елпидифор Андреевич, утверждает, что Зотов ушел со службы в 10.00 25 июля 19…года. Никаких происшествий не было, настроение у комсомольца Зотова было хорошее…
— Звонки? Ну кто-нибудь…
— Никак нет. Темушкин утверждает, что никто Зотову в тот день или ранее не звонил. Сегодня 25 сентября, я считаю, что материал надо передать на заключение прокуратуры, а Зотова считать пропавшим без вести. У меня все.
Хлыщ, у него «все»… Пропал человек, а у него «все». Ну уж нет…
— Уведомьте руководство ГУВД и прокуратуру. Проверьте библиотеки, проанализируйте, что читал Зотов, что листал, вообще чему он отдавал предпочтение? В еде, одежде, женщинах, наконец…
— У него не было женщин.
— Или мы их не знаем, не так ли?
— Возможно, Юрий Петрович.
— Ладно. Что в буфете?
— Ничего. Сосиски, кофе, пирожные. Тошниловка.
— Свободен.
Он медленно закрыл за собой дверь. А я подошел к портрету Дзержинского и долго смотрел. Нда… Ты, дорогой товарищ, тоже попил кровушки человеческой… И вдруг бросило в испарину: о чем я, Боже ты мой, о чем? Если кто услышит… И сразу хриплый голос полковника Григорьева — из 60-го года: «Юра, вслух только «да», «нет», «так точно», «ура», «одобряем» и «с большим удовлетворением». А что невмоготу — про себя. Аппарата, улавливающего мысли, у КГБ не будет ни-ког-да!»
И слава Богу.
Но вот только… Сергеев Костя. Он… не темнил, часом? В чем, в чем это было? А ведь было, мать его, красавчика… Вот: Темушкин утверждает, что звонков не было. «Никто Зотову в тот день или ранее не звонил». Ну ладно. В тот день — ладно. Но при чем тут «ранее»? Зачем он так напер на это «ранее»? Он очень хотел, он очень-очень хотел, чтобы материал проверки ушел в прокуратуру… И напишет прокурор размашистую резолюцию — и в архив навсегда. Именно так!
…Я позвонил Лиховцову. Это мой резидент — из бывших сотрудников милиции. На пенсии — служил в уголовном розыске, подполковник, занимался бандитизмом в том числе… Крепкий 50-летний мужик, агентурные связи в преступном мире выше крыши, его окружение существует в ГУВД и горрайупрах в полном объеме, в авторитете (я как уголовник мыслю — это к добру не приведет) — вот и попрошу его прощупать это «ранее». Так ли? И в чем тут дело.
…Зашел в бутербродную на 25-м Октября: бутерброд с разваливающейся котлетой и стакан черной бурды-кофе. Как все это надоело: есть нечего, одеваться не во что, лица у всех краше в гроб кладут, а товарищи демократы обещают рай на земле и благорастворение возду́хов… Впрочем, начальник, полковник Луков Лукьян Матвеевич 38-ми лет от роду, сын генерала и внук сержанта, утверждает, что по канону следует ударение ставить на первом слоге…
И будь черт не ко сну помянут — идет старший опер Моделяков Юра, креатура Лукова и трех, как минимум, над ним. Случайность? Нет…
— Юрий Петрович, рад, что застал. По вам… Или по вас? Ну не важно — часы проверять можно. Желудок требует?
— Партийная совесть, Юра…
— А? Ну-ну, сейчас все так шутят, Бог с вами, я не доносчик. Лукьян приказал немедленно к нему.
Откуда он знает, что я здесь? Наружка? Но почему? За что? Или обыкновенная кадровая проверка на связи и т. п.? Он словно слышит мои мысли.
— Лукьян сказал, что вы в этой бутербродной завсегда. Мол, жены нет, быт пуст и безрадостен…
— Ладно, пошли (вспомнил: я действительно говорил на эту тему с Лукьяном. Только вот — о бутербродной? Не помню, но все равно).
Сели в «24-10», он рулит сам, через 10 минут в кабинете; Лукьян прикрыл створку дверей, щелкнул ею, чтобы наверняка, подошел к столу и из своих рук показал мне лист блокнота:
«Проверку по факту исчезновения Зотова прекратить. Материалы передать мне немедленно».
С некоторым превосходством он наблюдал, как вытягивается мое и без того весьма длинное лицо, потом сказал:
— Кстати, Юрий Петрович, руководство выделило вам путевку в Гурзуф. Отправляйтесь немедленно. — Он протянул мне конверт.
— А…
— В конверте, — оборвал он. — Ты ведь о билете? Рейс, место, аэропорт. — Посмотрел на часы: — Сейчас 14.20. Через час ты в воздухе. Наша машина — у подъезда.
Я взял конверт, что же делать, что, завязалась какая-то странная игра, черт возьми, и я проваливаюсь в яму.
Впрочем… Как заметил наш ведомственный Верховный — мы, чекисты, люди партийные, дисциплинированные и лишних вопросов не задаем.
— Есть.
— Ну и ладно, — какая у него улыбка…
…Дома — никого, и слава Богу, еще один скандал в минусе. Внуковское шоссе, мягкая зелень, и рессоры тоже мягки, они завораживают, эти рессоры, усыпляют.
— Приехали…
В самом деле — аэровокзал, суета, проверка милиции, трап и… взлет. Ревут моторы, но что-то не по себе. А-а… Черт с ним. Море, пляжи, кафе и рестораны и легкомысленные женщины с длинными ресницами — вроде той, матери этого…
Стоп. Телефон. Да-да, телефон-автомат. Когда меня вели (ага — вели, ситуация та же, что и у арестованных), краем глаза я зацепил плексигласовый шар, а в нем — телефон. И подумал, что…
…В Адлере я увидел точно такой же телефон, только шар был разбит — какая нынче молодежь, ей-Богу… Я думаю, что наши не отдали распоряжения «проследить», «проводить», «проверить». Не должны. А… если? А… вдруг? Нда…
На диванчике притулился человек средних лет с газетой. Рядом — толстая женщина с авоськами. Когда я направился к телефону — человек с газетой встал и бодрым шагом опередил меня. Улыбнулся, снял трубку и отчетливо проговорил:
— Юрий Петрович здесь, он прибыл благополучно.
Что ж, они предусмотрели все. Все?
Во что я влез и кому пересек? Однако… — на шее выступила испарина, и я достал платок. Как позвонить резиденту? Как выйти на связь?
И вдруг я рассмеялся мелким идиотическим смехом: «на связь»? С резидентом? Кто? Я? Я — против могущественной госмашины? Изощренной и беспощадной? Я, неудачник, без 5-ти минут «пензионер»? Экие дурные мысли, а навстречу:
— Юра, ты рад?..
Бывшая жена с бывшим сыном. Улыбаются, машут ладошками, счастливы меня видеть. Это вряд ли совпадение…
6
Я выплыл из небытия. И все вспомнил. Все, до мельчайших подробностей. Утром 14 мая 19… года я проснулся рано-рано, мама собиралась на работу и, как всегда, тщательно укладывала волосы, пудрила и мазала лицо, «выводила» ресницы. Она еще молодая у меня — 38 лет разве возраст для красивой женщины? Только ей очень не везет. Отец погиб — мне было 5 лет. Погиб, потому что его зарезали врачи — перитонит, они вскрыли, потом кривые усмешки — слишком поздно…
Она никогда не забывала отца, но я вижу — тоскует и сохнет, ведь она — нормальная женщина, а живет как старушка из приюта.
— Садись, Игорь, сегодня у нас настоящий бразильский кофе.
— Они из него все равно высасывают весь кофеин, — сел, тарелки, приборы, салфетки, хлеб нарезан, колбаса — на просвет, эх, мама-мама…
— Такой полезней. В Италии пьют на донышке, слишком силен экстракт…
— А мы — бочками сороковыми, потому что — пустой.
Она элегантно откусывает бутерброд, жует (меня всегда одергивали, когда начинал чавкать), бросает быстрый взгляд:
— Что нас ждет, Игорь?
— Больше социализма. Уже началось его триумфальное шествие.
— Я серьезно.
— И я. Что ты хочешь услышать?
— Твою правду.
— Моя правда в том, что человек старой политической аморальности сделать ничего не сможет.
— Политическая аморальность? Это что-то новенькое, — смеется она, — политика и мораль несовместимы, дружок…
Может быть… Влюбился бы кто-нибудь в тебя. Положительный мужчина лет 45—50… Заместитель министра. Внутренних дел, например…
Э-э-э, да я карьерист. И ерунда все это. Замов сейчас меняют, как тирьям-тирьям перчатки. Не надо «зама». Лучше… заведующего столовой. Или рестораном. Да, именно это!
— Мама, тебе надо выйти замуж за директора ресторана.
Она словно просыпается. «С ума спятил?»
И в самом деле…
Холодно целует в щеку, прощаемся, через 20 минут я на службе. Моя служба — в тихом московском переулке в центре старой Москвы…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Из сна, из проруби, холодно, озноб, они мне снова вкатили какой-то укол, слава Богу, это не наркотик, кайфа нет, одна гадость, словно голого окунули в ледяной кисель. Чего они добиваются? Ломит кости, мозг, волосы болят, и сердце танцует канкан: та-та-та-та-там-там-там…
…А пилоны так близко, они совсем рядом, я вхожу, как она сказала? «21-я аллея, 3-й ряд, похоронили девочку, поинтересуйтесь»…
У меня в роду не было сумасшедших, я это знаю твердо и точно, но тогда…
Что со мною происходит? Я ведь болен, болен наверняка, — вот, стою напротив церкви, продают какие-то книги, иконы, все реально, все на самом деле — лица, глаза, голоса, ущипнуть себя, что ли, как это советуют в романах 19-го века?
Ладно. Пригрезилось, привиделось, но ведь дело — прежде всего? А ленивый и скользкий Темушкин не велел. Ну и что? Он кто такой? Дежурный, всего ничего. Он только в отсутствие руководства может запретить. Но начотделения был на месте, меня не вызывал, значит…
Плевать. Вот 21-я аллея. Крестики-нолики. Могилы такие, могилы сякие. Генерал армии. Застрелился — нервы не выдержали. Побоялся, что призовут к ответу. Министр с женой — две каменные бабы стоят обнявшись. Знакомая фамилия. О нем говорят разное: хорошо, плохо, не знаю… Я при нем в школе учился, в 7-м классе. А вот и 3-й ряд. Так, это не то, не то… Вот, девочка, ей было 14 лет, Зотова Люда (совпадение? Какое странное совпадение, это неспроста, это знак беды, гибели, да что же это в самом деле…).
— Вам плохо?
Какой-то человек в строгом черном костюме, на вид лет 35-ти, весь из себя, иностранец, наверное… Ну конечно же, у него едва заметный акцент.
Мимо идут какие-то фигуры в черном, и протестантский священник свертывает на ходу ритуальную ленту, он одет совсем обыкновенно, только воротничок-стойка выдает…
— Спасибо, все в порядке…
Он посмотрел с сомнением и ушел. Но я видел, как он оглянулся, прежде чем скрыться за углом кладбищенской улицы…
Зотова Люда, зачем ты умерла и что я здесь делаю (старушечий голос скрипит в ушах), ленты, венки, «от безутешных», «друзья не забудут», «комсомольцы 31-й школы всегда будут равняться…» и прочее, и прочее, и прочее…
Как отвратительна смерть, как ужасна, как лицемерна и бессовестна! Теперь я должен узнать об этой девочке все, до дна. Так повелевает профессиональный долг… Или… плюнуть?
Звонок не зарегистрирован, Темушкин не велел. И вообще все здесь очевидно. Слишком.
Что? Да-да, именно это. Слишком. Повод для интуитивных построений. В этой истории, очевидно, что-то не так…
…Еду в 31-ю школу. Трясусь на трамвае. Лейтенантам милиции иной транспорт не полагается. Даже таким талантливым, начитанным, размышляющим и экстранеординарным…
Впрочем, это чистой воды солипсизм. Преподаватель философии в школе говорил: «Гегель утверждает, что свечение сущности видимостью — есть ее рефлексия. Но рефлексия не есть феномен, явление — она только отблеск истины…»
Значит, я и есть эта самая рефлексия. Рефлектирующий интеллигент в 100-м поколении аналогичных предков. Мне сам Бог велел. Мой прапрапра… при царе Иване писал важные бумаги в посольском приказе, а военный его внук был в заговоре Софьи — такие мы, Зотовы… Неоднозначные…
…Школа, ступеньки, визг и хохот, и звуки рояля, и голоса, голоса…
— Мы встречались с тобой на закате…
Точнее — два голоса. Ангельских. Девичьих. Странно.
Завуч. Типичная мымра моего мальчишества.
— Что? Собственно, не знаю, — смотрит на директора.
Тот хлыщ с животиком, золотые очки, все поправляет и поправляет их, мнется, почти икает, да что с ними?
— Дело в том… Понимаете, — он снимает очки и начинает их тщательно протирать, — Зотовой Люды у нас… никогда не было. Вообще никогда! — словно сбросил с плеч бочку с порохом и зажженным фитилем, выдохнул, сел и начал вытирать лоб.
Мымра осклабилась:
— У вас еще есть вопросы?
— Дайте журналы всех 7-х и 8-х классов.
Они переглянулись.
— Но… зачем? Вы что же, не доверяете нам?
Как они оскорблены, как возмущены, я всегда терпеть не мог завуча своей школы и директора тоже, оба были заушателями РК КПСС, не вылезали оттуда, и на устах у каждого только одно: «Святая линия нашей родной партии…»
— Я прошу дать журналы. Я не обязан объяснять, зачем они мне (что несу, Господи… Они же понимают: чтобы проверить, есть ли в их школе Зотова Людмила 14-ти лет…).
— О, конечно, но ведь и мы имеем право связаться с вашим руководством, не так ли? — Директор откровенно ухмыляется.
Он прав. Свяжется, меня — на ковер за превышение полномочий. Я дурак, я им был и останусь навечно…
Хлопнул дверью, скорее на улицу, на свежий воздух из этой «средней» школы, одной из миллиона подобных. Растят болванов, преданных идее. Я лично в эту идею больше не верю, хватит…
Двери классов, из уборной вылетают, дыша табачным перегаром, двухметровые недоросли, с хохотом несутся по коридору, я поворачиваю голову им вслед…
Так. Комитет комсомола. Это кое-что…
Захожу. Девушка — девочка лет 15—16 смотрит внимательно — дружелюбно и… с интересом. Я ей понравился, с первого взгляда.
— Привет. Мне нужна Зотова.
— Привет. Ольга?
— Нет. Люда.
Делает губы трубочкой.
— А кто она?
— Не знаю. Она учится в 7-х или 8-х, я думаю. Ей 14 лет.
Интерес в ее глазах гаснет.
— Не-ет… Нет у нас такой. И никогда не было. Никогда.
— Слушай… Я из милиции, — протягиваю служебное удостоверение.
Она отводит равнодушный взгляд.
— Подумаешь, милиция… Тут почище… — Осеклась и тихо добавила: — Игорь Алексеич, вы идите к пану директору, а я ничего не знаю, понятно?
— Я был. Он… Слушай, Зотова Люда сама умерла? (Более дурацкого вопроса я задать не мог. Хорош…)
— Не знаю, — опустила глаза, подняла, вздохнула: — Вы не думайте, я не боюсь, я и в самом деле не знаю…
— А что ты знаешь? — у меня вспыхивает надежда, не понимаю почему.
И она говорит:
— Зотова училась у нас мало, может, один день или два в 7-м «А». Она даже документы свои не принесла. А потом она и вовсе не пришла… Все. А ребят не спрашивайте. Они ничего не знают и ничего не скажут. Понятно вам?
…И я медленно опускаюсь на скрипящий стул.
— А что у вас тут было, — делаю паузу, — почище… милиции?
Отворачивается, молчит. Подхожу, трогаю за плечо и разворачиваю к себе.
— Почему ты боишься?
— Потому. Потому что в нашей семье боятся все: папа, мама, бабушка, ее сестра, ее муж — все, понимаете? Когда меня давно не было на свете…
Улыбается, поняла, что сморозила, а мне вдруг делается холодно: «давно не было на свете»… Как это странно…
— В 37-м у вас кого-то посадили?
— Расстреляли. Деда. Он был военный, он вернулся из Испании, он там воевал…
Заплакала. Всхлипывая, проговорила:
— Зачем он там воевал? Разве за это нужно убивать людей?
— За это?
— Да за это. За эту идею. Можете донести Софочке, и она меня выгонит, а мне давно уже… на все, на все, понимаете?
— Я не доложу. Значит, «почище»…
— Да, они, — перебивает она. — А Люда хорошая была…
…Вышел, солнышко сияет, ветерок ласково обдувает вдруг вспотевшее лицо. Я, кажется, вляпался.
Нет — влип.
И это неверно.
Я погиб. В прямом смысле этого слова — погиб. Я влез в «их» компетенцию. И не просто в «компетенцию», я влез в какую-то гадость.
7
Они поселились в соседнем санатории — вон он, виден из окна, уступы белого мрамора и хрустальные окна светлого будущего, которое для некоторых уже давно наступило, а для подавляющего большинства останется вечным двигателем, «perpetuum mobile», «отдаленной перспективой», горизонтом, за которым своя, иная даль…
Зачем они приехали? Ну, это, положим, не фокус: позвонили наши, предложили путевки, посоветовали «укрепить» распадающуюся семью, напомнили, что глава оной стареющий подполковник всего, а ведь оттого только, что непорядок в личной жизни, — словно услышал бархатный голос Лук-Лукьяна: «Василиса Евгеньевна, право слово, обидно за Юрия — способный, талантливый даже сотрудник, а из-за такой ерунды… простите, я только в том смысле, что поправить отношения — это же раз плюнуть… А?»
Наверняка наворотил, гад, сорок бочек арестантов, велел «приглядывать» — что, где, когда, — «в интересах», конечно, семьи, а она, идиотка старая, и рада… Использовал втемную, гнида…
Черт с ними… Игоря жаль. Хороший парень, под влиянием матери быстро станет сволочью, и я ничего, ровным счетом ничего не могу поделать… «Такова се ля ви»…
…И словно из темных глубин: телефон. Как связаться с Модестом? Они же наверняка «сели» на все телефоны, имеющие быть в поле моего зрения.
На все? А зачем? Ведь они понимают: например, в кабинете директора санатория мимо секретарши я не пройду. Санаторий наш, служебный, порядки наши, они это учитывают. Значит…
Значит, надо пройти в кабинет.
…Утром зашел к секретарше, пожаловался, что шум моря раздражает, а лечащий врач не реагирует и даже улыбается — мол, о таком шуме все мечтают, а вы…
Улыбнулась: «Из хорошего в худший — это в два счета». Набрала номер: «Это я… Подполковника Катина переведите на другую сторону… Да, есть мнение, спасибо». И все…
Но я успел заметить охранную сигнализацию только на окнах. На дверях ее не было…
Днем я купил талон на почте и сразу обнаружил хвост, талон сжег на спичке. Они ведь проверят и поймут, что я хочу позвонить, — это моя тяжкая ошибка, хорошо хоть вовремя спохватился. Но наблюдение они теперь усилят…
Хорошо… В кабинет начсанатория я, допустим, попаду. Позвоню по автомату. Но ведь потом, когда поступит счет в канцелярию, они легко выяснят, кому именно я звонил…
Нет. Так не пойдет.
Тогда — как?
У них наверняка есть пароль для переговоров с любым городом, кроме прямой связи с нашей уважаемой организацией, оная же мне и на дух не нужна…
Узнать пароль? Как? Подслушать? Да ведь скорее всего — кончится мой срок здесь, но я так ничего и не узнаю…
Что же делать, что… Сидят на хвосте, не слезают — вон, в окне шляпа с перышком, наверняка мой наружник. Даже не считают нужным скрывать. А зачем им скрывать?
Вечером зашел сын. «Папа, ты не прав». — «А ты? А… мать?» — «Так мы ничего не решим». — «А что ты хочешь «решить»?» — «Мне предложили в школу. Нашу школу, это будущее, карьера, но ты должен соединиться с мамой. Без этого меня не возьмут».
Щенок и дурак, зачем я тебя родил? Эх, ты…
— Гоша…
У него вспыхивают глаза, так я его называл в редкие минуты дружбы и любви…
— Гоша… я хотел попросить тебя об одолжении… — Умолкаю, все безысходно. Он выслушает, пообещает и тут же донесет. «Органы» для него — все. Идефикс, или «идея фикс», как говорит его мамочка…
— Я согласен. Не бойся, отец, я не сволочь, каковой ты полагаешь нас с матерью.
— Я могу тебе верить?
— А у тебя есть другой выход? — Мне кажется, что он усмехается — откровенно, в лицо.
У меня нет другого выхода, он прав…
8
Зачем это было нужно? Зачем… Я настаивала на встрече, просила, смотрела влюбленными глазами и надеялась, как дура, что все эти увертки, ужимки и прыжки произведут на него впечатление. И вдруг поняла — пронзительно и горько: зачем? Стану его любовницей, тайным его пороком? Чтобы шантажировать его и требовать помощи Игорю? Боже, какая гадость… Тридцативосьмилетняя кокетка, или, как говорили молодые люди тех, далеких, шестидесятых: «Все девочку строишь?»
Жизнь сломана… Какая я идиотка: в конце концов, каждый сын рано или поздно покидает мать и отчий дом, а я думала — наивная дамочка, — что Игорь будет при мне как «при всегда»…
Что есть жизнь, может быть — быт? Четкий ритм и даже алгоритм — встали, умылись, оделись, позавтракали, потом работа и заботы, магазины и обед кое-как, а вечером ужин вдвоем, мой мальчик дорогой, мой мальчик… Иногда мы ходили в кино, реже — в театр. Он любил не «рок», а серьезную музыку, и он был не «мент», а человек…
Однажды он уехал в пионерский лагерь. Оттуда он написал, что весело, много речек и озер и что ему хотелось бы лодку. И я заняла кучу денег и купила ему эту лодку — разборную, всем на зависть…
Она давно уже пылится на антресолях, он забыл о ней…
…На работу идти не хочется… Дурно пахнущие рты, дурные инструменты, нет боров, нет лекарств, нет ничего… И СПИД — его опасность стала вполне реальной. Моя медсестра не кипятит инструмент и говорит, что за 120 рэ кипятить не станет…
…Я стояла, одетая, у дверей, когда раздался звонок и старушечий голос спросил:
— Зинаида Сергеевна?
— Да, кто это?
— Бабушка, не слышите, что ли? Я звоню, чтобы сказать: зубы болят, а мне соседка Тоня сказала, что вы, Зинаида Сергеевна, очень даже сносный зубтехник…
— Я не техник…
— Ладно, все равно. Я к вам приду. Вы когда работаете?
— Сегодня с 15.00.
— Ждите.
В трубке раздались короткие гудки, в полном смятении (почему?) я вышла на лестницу, вызвала лифт и спустилась на первый этаж. Странный звонок…
Но ни в этот день, ни на следующий, ни на третий никто ко мне так и не пришел. Во всяком случае, бабушки не было ни одной…
9
В отделении Темушкин встретил исподлобья:
— К начальнику.
— А… что? Я разденусь (на мне был плащ).
— Незачем.
— Товарищ капитан, что случилось? — Я вижу, он не шутит, и становится страшно…
— Подполковник тебе сейчас все объяснит, малахольный… — В глазах его мелькает что-то похожее на жалость, и я обрываюсь в пропасть. Равнодушный, достаточно молчаливый Темушкин… Произошло что-то серьезное.
Иду к начальнику, волоку ноги, секретарша курит у окна:
— Чего натворил?
— Степанида Ивановна (я всегда изумлялся ее редкостному имени), ничего, уверяю вас.
Она качает головой, над которой возвышается Бог знает что, и огорченно произносит:
— Игорь, ты с ним не спорь. Авось и обойдется…
Вхожу, наш толстяк (на чем он толстеет?), кажется, делает вид, что читает газету. Поднял глаза (как в кино — на манер Моргунова), предложил сесть.
— Зотов, тебе… Ты где служишь?
Молчу. Что ответить на такой вопрос?
— Вот докладная: 14 мая не выполнил распоряжения ответственного дежурного капитана Темушкина. Тебе приказали ни во что не вмешиваться… — Замолчал, хлопает глазами, и вдруг я понимаю, что он проговорился.
Но это надо проверить.
— Как это? — строю дурака. — Во что? Не вмешиваться?
Он спохватывается.
— Тебя… планировали в РК КПСС, на партконференцию. А ты? Ты ушел неизвестно куда, так?
Так, конечно, так, гражданин подполковник (не могу его даже мысленно назвать товарищем. Может быть, я и «обобщаю», но мне почему-то кажется, что даже мой мизерный опыт позволяет сделать вывод: в милиции начальники всех степеней — блюдолизы и продажные девки с панели. Только рядовые сотрудники — милиционеры и офицеры подставляют себя нелегкой милицейской жизни. Эти же… Ходят с черного хода за дефицитом и уводят от уголовной ответственности родственников номенклатуры, отыгрывают же свою неполноценность на ни в чем не повинных или случайных людях — на несчастных…), но ты все же проговорился: «Ни во что ни вмешиваться», — сказал ты, и здесь обнаружилась определенная позиция: «некто» сделал «нечто», я в это «нечто» влез и испортил игру. Ладно.
— Товарищ подполковник, я просто торопился домой, капитан Темушкин ничего мне не сказал, я считал, что…
— А звонок?
— ?
— Бабка какая-то…
— Бабка? — изумленно прерываю (на тебе, на!). — Вы о чем?
У него такой вид, будто он проглотил нож. Но — увы…
— Не поможет, Зотов, — сузил глаза — зрачки как два дула. — Вот приказ… — протягивает листок. — Читай. За систематическое невыполнение распоряжений и приказаний руководства отделения, появление на работу в нетрезвом состоянии…
— Что? — голос садится. — Я? В нетрезвом (о «невыполнении» чего и говорить…)? Это вам потребуется доказать… Не царский режим…
— Как? — он подпрыгивает. — Ты… Ты социализм, к тому же наш, родной, выстраданный, с… царским режимом сравнил? Да я тебя…
Он сумасшедший или придуривается — это одно и то же, но я уже понимаю, я все понимаю: это они, они, те самые, о которых говорила девочка в 31-й школе. Я пересек им путь, и теперь, если я не успокоюсь, они меня просто-напросто устранят. Съел в столовке супчик и…
Теперь нужно понять: что произошло и чем именно я помешал… Так… Звонок бабушки, Темушкин не велит этим звонком заниматься… Значит, он все знал? Нет, не знал. Позднее ему «объяснили» — забудь про все. Это они. А наш толстун еще и присовокупил (лакейская привычка — бежать впереди паровоза) увольнение по фальсифицированным основаниям. Жаловаться в суд я не имею права, а ведомство… Когда и кого оно защитило, наше родненькое? Никого и никогда…
Значит, дело в этом звонке?
Нет. Нет-нет. Нет…
Смысл конфликта — в походе на кладбище, в поиске возможных свидетелей. Была девочка. Ее похоронили. И следы девочки должны испариться. Навсегда.
Но ведь это — глупо. Есть могила, контора кладбища, и даже если у девочки не было близких родственников — я найду дальних, я найду знакомых, соседей, любых, пусть даже и случайных, но знающих хотя бы крупицу, столь необходимую мне…
Для чего?
Для раскрытия истины…
«Что есть истина»?
Странно… В чем она? И чего я, собственно, хочу? И хочу ли? Они не бесятся сдуру. У них всегда есть причина. Вдруг стало холодно… Игорь Васильевич, еще не поздно…
Поздно… Потому что кроме генетического страха есть еще и такие понятия, как «честь», «совесть», «долг»…
Я должен еще раз побывать на кладбище…
10
Гоша подошел перед ужином, я стоял на бетонном выступе, слева громоздился Аю-Даг, две острые скалы — ближе «300», влево «200», Адолары, кажется, их имя, точно не знаю, впереди был берег турецкий, про который в дни моей юности спел Марк Бернес, утверждая, что оный ему не нужен, как и Африка, впрочем…
Экий лжец… Не он, конечно, а система, породившая его… Выродок я, что ли? Откуда эти мысли у меня, потомственного чекиста, Господи ты, Боже мой…
Отец мой из Дагестана, русский, служил в ЧК со времен Дзержинского. Мать — дочь деникинского (по отцу) офицера и чеченского князя — по матери. Этот деникинец был чехом — из чехословацкого экспедиционного корпуса, направленного в Россию еще во время первой мировой войны и оставшегося из-за неразберихи гражданской. Чехословаки примкнули к белым, к Александру Васильевичу Колчаку, отец никогда не писал об этом в анкетах. А я писал, только указывал: «военнопленный, сочувствовал большевикам и принимал участие в их борьбе на территории Сибири в военных формированиях Красной Армии».
Дело давнее, прошлое, безупречная служба отца решила и мою судьбу… А сам отец скончался от туберкулеза. Вовремя. Он вряд ли бы принял Афганистан, Анголу, Венгрию, Чехословакию и прочее, и прочее, и прочее — все то, всё «там», где гибли за амбиции мерзавцев русские и всякие иные…
Или… принял бы? Кто их теперь разберет, сотрудников тогдашнего МГБ СССР? Во рту — одно, в голове другое…
Но сразу заповедь: «Мысли им не подотчетны, поэтому думай что хочешь, только правды не говори…»
Лжецы, лицемеры…
Клянутся: «Мы не отвечаем за прошлое. У нас собственных сотрудников погибло 20 тысяч!!»
О, Господи-Сил… Так ведь среди них, погибших, добрая половина палачей! Стали неугодны и… «Погибли, как и тысячи, от преступлений сталинщины»…
А мой отец любил Сталина. И я его любил. До тех пор, пока не узнал, что любимый — секретный агент Особого отдела Департамента полиции бывшей России…
Какой удар… Вождь не должен сотрудничать со службой безопасности. Даже будущий вождь не имеет на это право, нет, не имеет.
Им не отскрести свои подвалы от крови. Пусть и не они ее пролили…
Я вспомнил записки Трилиссера — прочитал их по служебной надобности лет 30 назад, еще в спецшколе… Этот незаурядный обершпион руководил и секретно-оперативным и иностранным отделом ВЧК — в разные годы…
Он писал о том, что служба держится не на открытых и гласных. Она построена на деятельности «секретных товарищей». Они решают в нужный момент исход той или иной операции…
Верно, к ним, агентам разных уровней и категорий, даже к самым большим негодяям среди них — «инициативникам», я отношусь спокойно…
Но что бы сказали в народе, если бы выяснилось, что один член ЦК КПСС доносит на другого?
А может, это так и есть?
…А море поблескивало и переливалось, серебрилось и золотело, когда луч догорающего солнца вдруг ударял по легкой волне и она радостно делилась своим недолгим счастьем с другими…
Гоша тронул меня за плечо, улыбка у него была добрая, незнакомая…
— Вот запись разговора, — протянул листок из тетради, — удалось просто. — Добавил, перехватив мой растерянный взгляд: — Я купил букет роз Тоне — это секретарша директора, не обратил внимания? Красивая девочка… — вздохнул мечтательно, — поболтали, договорились вечером на танцы, я говорю: мать просила связаться с плотником, что дачу строит, — как там? — нервничает старушка, не возражаешь? Мне на почту далеко… Улыбнулась: пароль «магнолия», говори сколько надо, фирма платит. Ну, позвонил…
— Подозрений не было?
— Она влюблена, дорогой батюшка, гордись…
А я и не заметил, что девушка красива. Старею…
В записке стояло:
«Я: здравствуйте, дядя Яков, это Гоша Катин, мама просила спросить, как дела. Он: Гм… а… собственно… Катин? Он что же… Я: неможется ей. Она бы и сама, да вот… Он: Что нужно? Я: мать просит найти Игоря Васильевича Зотова, он куда-то пропал. Она хочет знать, что с ним, где он, он ей обещал ограду поставить на Ваганьковском. Он знает где, сделайте, мать не останется в долгу. Она адреса его не знает, но он живет напротив 42-го отделения милиции. Он: Ладно».
Я опустил листок, закатал в него пятак и незаметно уронил в море.
— Гоша… А если Тоне даны координаты Зотова? Если она обо всем предупреждена?
— Тебе это приходит в голову только теперь? — Помолчал, хмуро добавил: — Раньше надо было думать… Знаешь, — улыбнулся, — я не считаю… Она искренняя, добрая…
— Не знаю… Она мне сказала: «Есть мнение». Понимаешь?
— Для солидности, отец… — Он убежал, послав мне на прощание воздушный поцелуй…
Спал я плохо, снилась Тоня в белом подвенечном платье, рядом стоял Гошка, и священник держал над ними венцы… Это ведь нельзя, чтобы священник?
Проснулся в холодном поту, в дверь кто-то яростно стучал, голос бывшей любимой трещал, как догорающее полено в камине: «Катин, Игорь пропал, ты слышишь, не ночевал, я не знаю, что со мной будет, да открывай же ты, бесчувственный человек!»
Открыл, она влетела ракетой, бросилась на шею: «Катин, родной, любимый, что же это, что…» — и еще говорила, лепетала что-то, я же пытался успокоить, и медленно полз к сердцу тромб: так и есть, так и есть, так и есть…
Мы ждали до завтрака, потом до обеда, ждали до позднего вечера. Ночью я оставил ее на попечение врача и пошел в милицию. Дежурный, а после него начальник уголовного розыска разговаривали сочувственно, доверительно, обещали сделать все, что возможно.
Господи… А что, собственно, возможно? Проверить морг, больницы, берег моря, прочесать сады и парки, покрутиться в притонах — и все?
Они это тоже понимали, но уверяли, настаивали, были очень-очень искренни. По-настоящему. Мне не в чем их было заподозрить…
…Утром Вася (я так всегда называл Василису в прошлом) сообщила, что исчезла Тоня, секретарь начсанатория. Якобы ее и Гошку видели накануне вместе.
Снова позвонил начальнику розыска: все верно, такими сведениями милиция уже располагает, поиск ведется, результатов пока нет…
Они так и не появились, эти результаты. Никогда. Оба исчезли, и причина этого исчезновения осталась тайной.
Преступление?
Случайность?
Несчастный случай?
Да нет же, нет, в результате несчастного случая трупы находят, обнаруживают в колодце, на дне реки и Бог знает где еще. Даже преступление оставляет следы. Здесь же не было никаких следов. Ушли и не вернулись.
Начрозыска сказал: «Тысячи и тысячи людей пропадают без следа. Жизнь такая. Безысходная… У вас есть собственная версия?»
Не знаю… Иногда мне кажется, что она у меня действительно есть. Но разве мог я сказать о своих подозрениях этому коренастому, со спортивной фигурой человеку…
Здесь, в Гурзуфе, я больше не занимался делом лейтенанта Зотова…
11
…Ночи слились в одну, и не было дня, одна только давящая, обволакивающая мука: Игорь, сынок, мне не пережить того, что случилось, лучше бы я умерла… Но дни идут за днями, и даже знакомые, а потом и друзья все реже и реже напоминают, произносят твое имя. Стали забывать… В конце двадцатого века время летит невероятно быстро, наверное, мы исчерпали себя, и эксперимент Господа должен окончиться. Наступают последние времена…
…но о старухе, которая обещала прийти и рассказать (что? не знаю — просто надежда, надежда теплилась, разве этого мало?), я не забывала ни на минуту. И звонок раздался еще раз. Шамкающий голос (ей было, судя по всему, далеко за восемьдесят) произнес тихо-тихо: «Работаешь завтра, Зинаида Сергеевна? Так я подойду, чтой-то левый нижний коренник забарахлил…» Я хотела спросить: не обманешь, как в прошлый раз? Но не спросила, не хватило сил, и голос пропал, мягкая дремота обволокла, словно вата, я села и как будто заснула, когда же очнулась — увидела в левой руке трубку телефона и услышала приглушенные короткие гудки.
…На работу летела опрометью, в коридоре, у двери кабинета сидели две старушки, я посмотрела на них, и они отпрянули, словно я их, бедных, испугала своим горько ошеломленным лицом.
Потом каждая — с перерывом в полчаса — села в кресло, я ждала, но ни одна со мной не заговорила, только в черном кружевном платке буркнула зло: «С ума все посходили, вот что! И вы, доктор…»
И все.
…Не помня себя, я спустилась по лестнице, навстречу — главная, величественная, словно Екатерина Вторая с картины Боровиковского. «Куда Вы, милочка?» — «Больна, извините…» Она взглянула, словно прострелила насквозь.
Оделась, вышла на улицу. Нужно было проехать на трамвае до ближайшей булочной, купить хлеба, это две остановки. Мягко прогромыхал трамвай, сунула руку в карман жакета — там я всегда храню талоны, — вынула, оторвала, пробила и… И вдруг увидела у ног свернутую вчетверо бумажку — вероятно, она вылетела, когда я доставала талоны. Почерк был… В тот миг я не обратила на этот почерк ни малейшего внимания, вспомнила позже: косой, четкий, ровный — буковка к буковке.
«Завтра, 9.00, Елисеевский, винный отдел, у прилавка».
Как эта записка попала в мой жакет? Господи… Кто-то (кто знает меня и мою одежду) положил записку. Подложил, точнее…
Я выскочила, едва открылась дверь, мне было уже не до хлеба. Сердце стучало так, что поняла: не добегу, умру. В гардеробе увидела Анисью, старую нашу бабку-одевальщицу. Схватила за руку:
— Кто передал мне записку?
— За… не-е, — обомлела она. — Нет. Вам велели отдать билеты в театр — кассирша, которую вы давеча лечили: дама средних лет, в очках, представительная такая… Я говорю — поднимитесь, мол, отдайте сами.
— Куда? Куда были билеты?
— Не видала… И говорит: сурприз, мол. Надо неожиданно. А то выходит как взятничество. Ну я проводила ее к твоему жакету. А что? Украла чего? Деньги? — Анисья ахнула.
— Нет, милая, спасибо, только и вправду неожиданно… — я ушла.
Билеты… Ей нужно было оставить мне записку. Но… ведь не бабушка, «дама» средних лет.
Не знаю… Трещит голова, ничего не соображаю. Но… На это свидание нужно идти, а там — видно будет…
12
…Просыпаюсь, голова тяжела. Где Джон? Кричу дурным голосом:
— Гд… Где…
Подходит нечто в белом халате (не понимаю, кто это… мужчина, женщина? Очевидно «оно»).
— Что вы хотите?
— Где… Джон?
— Кто? Простите.
— Джон, Джон Стюарт, он только что лежал рядом со мною?
«Оно» нажимает кнопку звонка, это в стене, вроде выключателя, и тут же появляется еще одно «оно», с усами… Так, но ведь если с усами — это «он»? Врач, что ли? Господи, где я, что со мной, это больница, психушка, мне становится страшно.
— Доктор…
«Оно» произносит это слово одновременно со мною, и слово сразу становится монстром, нетопырем, вурдалаком с красно-кровавыми ушами и гвоздями красного цвета в голове, там, где темечко…
— Мне кажется, снова бред, — значительно произносит «оно».
— Укол, — доктор поворачивается спиной, он явно хочет уйти.
Я кричу ему в спину:
— Доктор, что со мной, я имею право знать, я требую прокурора, милицию, я…
— Голубчик (он не поворачивается ко мне, что за ерунда — почему он не поворачивается и почему его голос доносится словно из преисподней), вы тяжело больны…
— Позовите мою мать! — я кричу, но «оно» наклоняется ко мне, к лицу и жалостливо произносит:
— Голос едва звучит, я боюсь, у него начинается отек…
Отек? Какой отек, у меня свободное дыхание, я же чувствую… И, словно подслушав мои мысли, доктор (он по-прежнему стоит спиной ко мне) цедит сквозь зубы:
— Это незаметно сначала, мой милый… А ваша матушка ходит к вам каждый день. Не помните?
О Господи… Значит, я и вправду болен, у меня что-то с мозгом, но вот я чувствую (или мнится мне?), как мягко и совсем не больно погружается в предплечье игла, и, проваливаясь, слышу:
— Теперь не долго… Позвоните, иначе есть риск.
И в полной темноте:
— Память работает, а этого совсем не нужно, вы поняли?
Нет, все это кажется мне, я ничего не слышу, а птички поют, и шелестит листва, и прорывается сквозь нее синее-синее небо… Как легко здесь дышится, на Ваганьковом, старом нашем московском кладбище, где лежит не слишком любимый мною Высоцкий и любимый, всеми забытый художник, что писал свои маленькие картины не кистью, а драгоценной мозаикой.
Вот и 21-я аллея, видны два языческих идола над могилой министра внутренних дел и его жены, и памятник заму из госбезопасности тоже виден — вон он, каменный командор, победитель слабых и слабак перед псевдосильными, а вот и…
Захотелось перекреститься и произнести подслушанное где-то и когда-то: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!»
Могилы нет. Мертвая Люда Зотова куда-то делась. Все могилы, все памятники на месте: крест черного гранита (или мрамора — не разбираюсь) над военным инженером, похороненным в 21-м еще году, пропеллер над летчиком тридцатых, а на месте Люды… старая ржавая ограда, крест (из рельсов) с венком, проржавевшим лет еще 40 назад и табличка: Анастасия Алексеевна Яблочкина, артистка, 1890—1940».
Нет. У меня не потемнело в глазах, я не удивился, не испугался, я просто сел на полусгнившую скамейку и стал думать, напрягая изуроченный свой мозг из последних сил.
Я не видел могилы Зотовой?
Была ошибка, могила в другом месте.
Я болен? Психически, разумеется…
Нет, нет и нет… Все не так. Могила и в самом деле исчезла. Но это значит, что странный звонок старухи, странное поведение начальника Темушкина, завуча, директора 31-й школы сливаются в единое целое, образуют нерасторжимую цепь косвенных доказательств, улик, свидетельствующих о том, что совершено уголовное преступление.
Кстати, а где венки, ленты с надписями «Комсомольцы 31-й школы…» и так далее? Я же помню, помню их, и значит, все было, все на самом деле, я не сошел с ума…
Итак: совершено преступление, в нем участвовала государственная организация (обычный преступник, и даже группа, и даже так называемая мафия не смогли бы убрать могилу, заменить ее другой, столь тщательно замести следы).
Так… Надо искать следы лент и венков — это просто, их заказывают, ведут учет.
Трупа Зотовой в могиле, конечно, нет. Они… Они не дураки, на всякий случай тело, конечно, убрали. И все же сколь бы тщательно они это ни делали, следы остались. Что-то осталось — пока не знаю, что-то сохранилось, сохранилось наверняка, ибо и семи пядей во лбу допускают ошибки, на этом всегда настаивал мой преподаватель криминалистики…
Может быть, и свидетели есть. Их следует только отыскать.
Отыщем…
Кто-то спросил (сзади, с явным акцентом):
— Что-то случилось? У вас опять такое лицо…
Это он, тогдашний… (Это — Джон, это сейчас выяснится, через минуту.)
— Случилось. Вы помните нашу первую встречу?
— Конечно. Yes of course…
Англичанин. Стоит ли мне… А-а-а, чушь все это, шпиономания параллельного ведомства, пошли они, надоело…
— Помните, где я стоял, как?
— Yes, да. Вы стояли… — Я вижу, как меняется его лицо. Это не изумление, это что-то совсем другое, не могу сформулировать. Он бормочет что-то по-английски, я не понимаю ни слова — это следствие обучения с 5-го по 10-й класс и еще два года в школе милиции. Ве-ли-ко-леп-но…
Он чувствует мое состояние.
— Don’t understand? — улыбнулся. — Здесь была могила (продолжает по-русски)… девочка… ее звали (сморщил лоб)… Зо-то-ва… Лю-да… Так?
— У вас профессиональная память.
— Yes, sir. Я десять лет служил в Особом отделе Скотленд-Ярда. Это общая контрразведка.
У меня вырывается:
— Вы… шпион? Агент разведки?
— No… — улыбается. — Нет, конечно. Согласитесь, если бы это было так — зачем бы мне посвящать вас в свое прежние дела? Нет.
Логично, хотя — кто их там разберет. Учили: всякий-разный оттуда — потенциальный агент. Ладно. Глупости.
— Вы… спецслужба, — продолжает он.
— Милиция.
— Тогда — легче. Исчезла, да? Преступление?
— Возможно. А что вы делаете здесь?
— В Москве? Служу в посольстве. Аппарат культуратташе. То — прошлое, — улыбнулся (славная у него улыбка, чистая, светлая — он нормальный человек из нормального мира). — Вы думаете, что я говорю вам неправду?
— Нет… (хотя — хорошо, что он объяснил). Я имел в виду другое. Что вы делаете здесь, на кладбище?
— А-а… Да, конечно. Мы хоронили нашу… как по-русски? Сотрудницу, вот. Прекрасная машинистка. Вера Павловна Григорьева, ей было 28 лет…
— Но… вы пришли еще раз? К… русской?
— Пришел… Оставим это, ладно? Что вы подозреваете?
Рассказываю ему все. Заканчиваю allegro moderato: уволен. Подозреваю, что в связи со звонком, поисками, любопытством.
Долго молчит.
— Нужно составить план, — улыбается. — Не бойтесь. Мы — частные лица. Я покидаю страну через месяц — это все, что у нас с вами есть в смысле совместной работы.
Весьма неожиданно, но я бодро отвечаю:
— Согласен.
Мы обсуждаем, как, где и когда будем встречаться. Договариваемся: звонить будет он из телефона-автомата. По возможности менять голос. Время: «Семен, ты остался мне должен 10 рублей 30 копеек, бесстыдник. Приеду — убью. Не туда? Извините…» И — варианты. Рубли — часы, копейки — минуты. По четным дням убавляем у рубля «2». По нечетным — прибавляем «1». Место встречи: по четным — фонтан напротив ГАБТа, по нечетным — ЦУМ, 3-й этаж. «Хвост» всегда тщательно отрабатывать и исключать. Но — не «отрываться». Заметил — переждать, уйти домой, не обнаруживая, что «засек». Кроме случаев исключительных.
Пожали друг другу руки, он ушел.
Я долго стоял в раздумье: идти в контору кладбища или нет? Потом решил: непременно; пока есть служебное удостоверение — есть и работа и польза. Я должен торопиться…
13
…В последний момент дикая мысль, глупость: иду одна, а ведь сын исчез, возможно — и не жив вовсе, может быть, и со мною хотят покончить…
Из автомата позвонила Юрию Петровичу: «Прошу приехать, у меня новый материал для пломб», — наивно, конечно, если его телефон прослушивают — каюк, но… Чего Господь ни утвердит, когда Сатаны нет.
Говорит мертвым голосом: «Не приеду. Мои коренные зубы пропали совсем, так что лечения вашего и вообще — не надо. Надоело…»
Поняла: что-то случилось. «Коренные зубы»? Неужели — дети или близкие?
— Приезжайте, вам легче станет…
Повесил трубку, решила подождать ровно час: приедет — ладно, на нет и суда нет…
Через 40 минут заглянул в кабинет:
— Доктор Зотова работает? Здравствуйте… Пенсионеру, награжденному тремя орденами «За службу Родине», можно и без очереди, надеюсь?
Кто-то буркнул в коридоре, но он вошел, сел в кресло, обвел кабинет внимательным взглядом: «Будем надеяться, что сюда мои друзья не добрались».
— Разве в МВД…
Прервал:
— Не в МВД, а в… В общем, ладно. Я из… Особого отдела МВД, то есть из КГБ, ясно? Теперь можно, я уж два дня как… изгнан. По возрасту. — Оживился: — У нас ведь знаете как? Подполковник — максимум до сорока пяти, а я уж и перебрал — сорок семь с половиной, так-то вот…
Показала записку, он впился, велела открыть рот, подвела бор:
— У вас один снизу, два сверху… Сделаем?
— Так вывалится через неделю?
— Нет. Вам я сделаю навсегда.
— А другим?
Другим… Лишь бы дошли до выхода из поликлиники. Я, конечно, не права, но что поделаешь?
— У меня осталось собственных материалов на 20—30 пломб. И столько же старых немецких боров. На Западе такой техникой давно не пользуются… Но если сделать хорошо… У меня стоит такая пломба с 1965 года, мне было всего 15 лет тогда…
— У меня сын исчез… Может, уже… — махнул рукой.
— Ничего себе… — Я вспомнила про «коренников». — Вы считаете, что у нас с вами… одно и то же?
— Не знаю… Вам… — взглянул на часы, — пора, опаздывать нельзя… — Вгляделся пристально, будто видел впервые, и добавил со значением: — Нам… пора, идемте.
— Ладно. Но я вас… долечу.
— Видно будет…
Он здорово собой владеет, этот бывший чекист.
Спустились по лестнице, привычным движением он подал мне пальто.
— О-о…
— Да будет вам… Вы уж совсем нас людьми не считаете…
Сели в трамвай, через пять минут пересели на троллейбус и еще через полчаса вышли на Пушкинской площади. До назначенного времени оставалось 6 минут…
