Для меня вся история островов Тихого океана воплощается в одном эпизоде моей биографии – случае, который произошел со мной и тремя моими спутниками в одном из магазинов столицы индонезийской Новой Гвинеи Джаяпуры. Спутников звали Ахмад, Вивор и Сауакари, а хозяина магазина – Пинь Ва. Ахмад, главный среди нас, был чиновником индонезийской администрации, на пару с которым мы устраивали экологическое обследование по заказу индонезийского правительства. Вивор и Сауакари были местными жителями, которых мы подрядили себе в помощники. Хотя Ахмад и отправился с нами в магазин, он никогда прежде не бывал в горных лесах Новой Гвинеи и не представлял, чем нужно запастись впрок. Результат получился забавным.

Когда мы все переступили порог магазина, Пинь Ва читал газету на китайском языке. Бросив взгляд на Вивора и Сауакари, он продолжил свое занятие, однако стоило ему заметить Ахмада, как газета была убрана под прилавок. Ахмад подошел к полке и взял с нее топор. Вивор и Сауакари, увидевшие, что он держит топор за лезвие, стали смеяться, после чего показали, как правильно его взять и как проверить его остроту. Дальше Ахмад и Сауакари обратили внимание на босые ноги Вивора: широко расставленные пальцы говорили о том, что их хозяин никогда в жизни не носил обуви. Сауакари разыскал самые широкие из всех имевшихся в магазине ботинок и приставил их к ступням Вивора; когда оказалось, что они не влезут даже в эту обувь, у Ахмада, Сауакари и Пинь Ва случился приступ хохота. После этого Ахмад выбрал пластиковую расческу для своих прямых и жестких черных волос, но посмотрев на буйную кучерявую растительность на голове Вивора, передал расческу ему. Она мгновенно застряла в волосах и, когда Вивор стал ее вытаскивать, растеряла большую часть зубьев. Теперь смеялись уже все, включая самого Вивора. В ответ Вивор напомнил Ахмаду, чтобы тот закупил побольше риса, поскольку в горных деревнях они не купят никакой еды, кроме батата, а с бататом желудок Ахмада не справится, – последовал новый приступ веселья.

Несмотря на общий хохот, я чувствовал скрытое напряжение. Ахмад был яванцем, Пинь Ва – китайцем, Вивор происходил родом из новогвинейских гор, Сауакари – из прибрежных низин севера. Яванцы, преобладающее большинство в официальных органах Индонезии, представляли страну, которая аннексировала западную Новую Гвинею в 60-х гг. ХХ в. и подавляла местное сопротивление с помощью бомб и автоматов. Позже, когда Ахмад решил остаться в городе и отпустить меня в лесную экспедицию втроем с Вивором и Сауакари, он объяснил это жестом: показал на свои прямые жесткие волосы, так отличавшие его от аборигенов, и добавил, что новогвинейцы убьют любого с такими волосами, если тот явится к ним без военного подкрепления.

Почему Пинь Ва убрал подальше свою газету? Потому что в Индонезии, включая новогвинейские провинции, ввоз печатной продукции на китайском языке официально запрещен, хотя большая часть торговли страны держится именно на китайских иммигрантах. Подспудный взаимный страх между экономически доминирующими китайцами и политически доминирующими яванцами выплеснулся наружу во время переворота 1966 г.: яванцы тогда устроили кровавую расправу над сотнями тысяч китайцев. Вивора и Сауакари, как и всех остальных новогвинейцев, объединяло неприятие индонезийской диктатуры, но разделяло взаимное презрение между их собственными этническими группами. Горцы считают обитателей прибрежных районов бездельниками-сагоедами, последние же уничижительно отзываются о первых как о тупых “большеголовых” – кличка, которая относится одновременно к их огромным шапкам курчавых волос и к их высокомерию. Когда позже мы разбили в лесу дальний лагерь, не прошло и пары дней, как Вивор с Сауакари чуть не накинулись друг на друга с топорами.

Трения, существующие между этническим группами Ахмада, Вивора, Сауакари и Пинь Ва, – один из главных факторов внутренней политики Индонезии, страны, занимающей четвертое место в мире по размеру населения. Эти современные конфликты уходят корнями в прошлое, отстоящее от нас на тысячи лет. Когда мы думаем о крупных трансокеанских миграциях народов, мы обычно представляем себе то, что происходило на Американских континентах после плавания Колумба, – зафиксированный в письменной истории демографический переворот, связанный с европейской колонизацией и вытеснением неевропейцев с их исконных территорий. Однако крупные заморские миграции происходили и в доисторические времена, задолго до Колумба, и были связаны с вытеснением одних неевропейских народов другими. Вивор, Ахмад и Сауакари как раз представляют три доисторических волны мигрантов из материковой Азии, расселившихся на островах Тихого океана. Обитатели высокогорья Новой Гвинеи, люди Вивора, скорее всего, являются потомками ранней волны колонистов, перебравшихся на Новую Гвинею из Азии около 40 тысяч лет назад. Предки Ахмада изначально обитали на южнокитайском побережье и прибыли на Яву около 4 тысяч лет назад, окончательно вытеснив с нее народы, состоявшие в родстве с народом Вивора. Предки Сауакари оказались на Новой Гвинее около 3,6 тысяч лет назад, в составе той же волны, стартовавшей с южнокитайского побережья, а предки Пинь Ва обитают в Китае и по сей день.

Популяционная миграция, которая привела предков Ахмада на Яву, а предков Сауакари на Новую Гвинею, так называемая австронезийская экспансия, входит в число крупнейших переселений народов за последние шесть тысяч лет. Одно из ее ответвлений представляли полинезийцы, которые заселили самые дальние острова Тихого океана и были самыми превосходными мореплавателями из всех неолитических народов. Совокупный же ареал австронезийских народов сегодня охватывает половину поверхности планеты, от Мадагаскара до острова Пасхи. В этой книге, повествующей о миграциях человеческих популяций с конца последнего ледникового периода, австронезийская экспансия занимает центральное место как одно из наиболее важных явлений в истории, требующих нашего объяснения. Почему австронезийцы, будучи материковыми китайцами по происхождению, колонизировали Яву и остальные территории Индонезии и поглотили их первоначальное население, а не коренные индонезийцы колонизировали Китай и поглотили китайцев? Почему, заняв всю Индонезию, на Новой Гвинее австронезийцы смогли занять лишь узкую полоску побережья и никак не потеснили жителей высокогорья? Каким образом потомки китайских эмигрантов превратились в полинезийцев?

В наши дни население Явы, большинства других островов Индонезии (кроме самых восточных) и Филиппин довольно однородно. Внешне и генетически все эти островитяне близки к южным китайцам и еще ближе к обитателям Юго-Восточной Азии, особенно Малайского полуострова. Не менее однородны эти острова и с лингвистической точки зрения: все 374 языка, на которых говорят на Филиппинах и в Западной и Центральной Индонезии, находятся в близком родстве и принадлежат к одной подсемье австронезийской языковой семьи – западной малайско-полинезийской. Австронезийские языки прижились в материковой Азии на Малайском полуострове и ближайших к Суматре и Борнео мелких участках вьетнамской и камбоджийской территории, однако нигде больше на материке не встречаются (рис. 17.1). Несколько австронезийских заимствований есть в английском языке, в частности “taboo” (табу) и “tattoo” (татуировка) из полинезийских языков, “boondocks” (дебри, глушь) из распространенного на Филиппинах тагальского, а также “amok” (амок), “batik” (батик) и “orangutan” (орангутан) из малайского.

Это генетическое и лингвистическое единообразие Индонезии и Филиппин поначалу удивляет не меньше, чем лингвистическое единообразие, господствующее в Китае. Знаменитые ископаемые останки питекантропа, найденные на Яве, доказывают, что по крайней мере в западной Индонезии люди обитают уже миллион лет. За это время они давно должны были достигнуть колоссального генетического и языкового разнообразия и обзавестись такой адаптивной чертой многих тропических народов, как темная кожа – гораздо темнее, чем кожа современных индонезийцев и филиппинцев.

Также удивительно, что индонезийцы и филиппинцы похожи на обитателей тропической Юго-Восточной Азии и Южного Китая не только светлой кожей и генетикой. Как убеждает нас карта, единственный маршрут, которым люди могли добраться до Новой Гвинеи и Австралии 40 тысяч лет назад, должен был пролегать через Индонезию. Соответственно, непосвященный мог бы сделать вывод, что современные индонезийцы должны быть похожи на современных новогвинейцев и австралийцев. Но на самом деле в границах филиппино-западноиндонезийского региона существует лишь горстка популяций, похожих на новогвинейцев, – популяции негритосов в горных районах Филиппин. Вместе с тремя реликтовыми популяциями новогвинейского типа, упомянутыми мной в разговоре о тропической Юго-Восточной Азии (глава 16), филиппинские негритосы могут быть единственными потомками древних народов, от которых ответвился народ Вивора перед заселением Новой Гвинеи. При этом говорят филиппинские негритосы на австронезийских языках, схожих с языками своих соседей по архипелагу, – откуда следует, что свой оригинальный язык они утратили (так же как малайские негритосы-семанги и африканские пигмеи).

Все эти факты безоговорочно указывают на факт недавней экспансии носителей австронезийских языков (либо из тропической Юго-Восточной Азии, либо из Южного Китая), которые распространились по Филиппинам и Индонезии, вытеснили всех предшествующих обитателей этих островов, кроме филиппинских негритосов, и вытеснили все предшествующие коренные языки. Это событие, очевидно, произошло не настолько давно, чтобы у колонистов успели появиться темная кожа, множество языковых семей, а также внутреннее разнообразие и коллективные отличительные черты на генетическом уровне. Их языки, конечно же, более многочисленны, чем восемь китайских языков, преобладающих в Китае, однако разнообразие этих языков почти так же невелико. Изобилие похожих языков на Филиппинах и в Индонезии всего лишь отражает тот факт, что эти острова не были подвергнуты той же политической и культурной консолидации, которую пережил Китай.

Сведения о географическом рассредоточении австронезийских языков ценны тем, что помогают нам представить маршрут гипотетической экспансии их носителей. Вся австронезийская семья состоит из 959 языков, разделенных на четыре подсемьи. При этом одна из подсемей, малайско-полинезийская, включает в себя 945 из этих 959 языков и имеет ареал, практически совпадающий с ареалом всей семьи. До недавней заокеанской экспансии европейцев, говорящих на индоевропейских языках, австронезийская семья была самой широко распространенной в мире. Закономерно предположить, что малайско-полинезийская подсемья лишь недавно ответвилась от австронезийской семьи, ушла далеко от своей австронезийской родины и породила множество языков, которые по-прежнему близко связаны, поскольку для возникновения существенных различий между ними не прошло достаточно времени. Следовательно, чтобы найти эту австронезийскую родину, нам нужно обратить внимание не на малайско-полинезийскую, а на три остальных австронезийских подсемьи, которые отличаются от нее и друг от друга намного больше, чем отличаются друг от друга все малайско-полинезийские подподсемьи.

Как выясняется, три остальные австронезийские подсемьи имеют пересекающиеся ареалы, которые к тому же просто крохотны по сравнению с ареалом четвертой, малайско-полинезийской. Их носителями являются аборигены острова Тайвань, лежащего лишь в 90 милях от материкового Южного Китая. Коренное население существовало на острове практически автономно, пока в последнюю тысячу лет его в массовом порядке не стали заселять китайцы с материка. В связи с тем, что их поток значительно вырос после 1945 г., особенно после поражения китайского националистического правительства в борьбе с китайскими коммунистами в 1949 г., сегодня аборигены составляют лишь 2 % тайваньского населения. На фоне нынешнего огромного ареала австронезийской языковой семьи сосредоточение трех из четырех ее подсемей на Тайване означает, что остров является той самой родиной, где австронезийские языки существовали большую часть своей многотысячелетней истории и поэтому прошли самый долгий путь дифференциации. Все остальные их родственники, от языков Мадагаскара до языков острова Пасхи, обязаны своим возникновением сравнительно поздней экспансии тайваньских аборигенов.

Теперь мы можем обратиться к данным археологии. Хотя среди остатков древних поселений нет ископаемых слов, а только кости или керамика, последние все-таки позволяют отследить миграцию людей и культурных артефактов, которую можно увязать с миграцией языков. Как и остальной мир, нынешнюю территорию распространения австронезийских языков – Тайвань, Филиппины, Индонезию и многие тихоокеанские острова – изначально населяли охотники-собиратели, которые не знали ни керамики, ни полированных каменных орудий, ни домашних животных, ни культурных растений. (Под это обобщение не подпадают Мадагаскар, восточная Меланезия, Полинезия и Микронезия, до которых не добрались охотники-собиратели и которые австронезийская экспансия застала незаселенными.) Первые следы каких-то перемен в этом укладе, если говорить об австронезийском ареале, не обнаруживаются нигде, кроме как на Тайване. Начиная с IV тысячелетия до н. э. на Тайване и в ближайшей к нему области материка появляются полированные каменные орудия и керамика с характерным орнаментом (так называемая керамика та-пэн-кэн), стиль которой основывался на более ранней керамике материкового Южного Китая. Обнаруженные на более поздних стоянках остатки риса и проса свидетельствуют о проникновении на остров земледелия.

Стоянки культуры та-пэн-кэн на Тайване и южнокитайском побережье изобилуют костными останками рыб и раковинами моллюсков, а также каменными грузилами для сетей и теслами, явно предназначенными для выдалбливания деревянных каноэ. Все говорит о том, что у первых неолитических жителей Тайваня имелись суда, пригодные для глубоководной рыбной ловли и поддержания регулярного сообщения через Тайваньский пролив. Иначе сказать, Тайваньский пролив мог служить тренировочным полигоном, где материковые китайцы приобретали навыки плавания в открытом море, позволившие им позже расселиться по всему Тихому океану.

Один из специфических артефактов, который связывает тайваньскую культуру та-пэн-кэн с позднейшими островными культурами Полинезии, – это каменное трепало, приспособление для разбивания волокнистой коры определенных видов деревьев с целью изготовления из получившихся волокон веревок, сетей и одежды. Распространившись за пределы ареала шерстоносных домашних животных и волокнистых растительных культур, а значит, за пределы доступности тканой одежды, тихоокеанские народы оказались в зависимости от “ткани” из трепаной древесной коры. Полинезийские обитатели острова Реннел, жившие традиционным укладом до самых 30-х гг. ХХ в., рассказывали мне, что вестернизация имела одно прекрасное побочное последствие: на острове стало тихо. Каменные трепала, стук которых раньше раздавался от пробуждения до отхода ко сну, вдруг умолкли!

Как показывают археологические находки, примерно в пределах тысячелетия после проникновения культуры та-пэн-кэн на Тайвань культуры, явно связанные с ней происхождением, начали распространяться дальше и дальше от Тайваня, постепенно занимая все нынешнее австронезийское пространство (рис. 17.2). Археологические доказательства, которыми мы располагаем, включают полированные каменные орудия, керамику, кости домашних животных и остатки растительных культур. Например, орнаментальная керамика та-пэн-кэн на Тайване уступает место некрашеной, или красной, керамике, которую также обнаруживают на Филиппинах и на индонезийских островах Сулавеси и Тимор. Этот культурный комплекс из керамики, каменных орудий и доместикатов около 3000 г. до н. э. впервые появляется на Филиппинах, около 2500 г. до н. э. – на индонезийских островах Сулавеси, Борнео (в северной части) и Тимор, около 2000 г. до н. э. – на Яве и Суматре и около 1600 г. до н. э. – в регионе Новой Гвинеи. С этого момента, как мы увидим, экспансия набирает скорость моторной лодки: носители знакомого нам культурного комплекса устремляются дальше, заселяя необитаемые острова Тихого океана к востоку от Соломонова архипелага. Последними этапами экспансии, занявшими примерно все I тысячелетие н. э., стала колонизация всех до единого островов Полинезии и Микронезии, которые были способны поддерживать человеческую популяцию. Как ни поразительно, эта экспансия протянулась и на запад, через Индийский океан, достигнув восточного берега Африки и увенчавшись колонизацией острова Мадагаскар.

Насколько мы знаем, по меньшей мере до прибытия на побережье Новой Гвинеи австронезийцы делали переходы между островами на каноэ с двойным противовесом – такими по-прежнему широко пользуются в современной Индонезии. Эта конструкция представляла собой значительное усовершенствование по сравнению с обычным долбленым каноэ, которое во всем мире является основным транспортом традиционных обществ, живущих на материковых водных путях. Долбленое каноэ изготавливается путем выдалбливания сердцевины ствола дерева, которому затем придают обтекаемую форму теслом. Поскольку дно каноэ, как и ствол, из которого оно было вырезано, круглое, малейшее нарушение баланса опрокидывает его в сторону перевеса. Всякий раз, когда новогвинейцы перевозили меня по рекам в своих в лодках-долбленках, я сидел, застыв от напряжения: казалось, что любое, самое незначительное мое движение приведет к тому, что каноэ опрокинется и я со своими биноклями отправлюсь общаться с крокодилами. Новогвинейцам удается сохранять невозмутимость, работая веслом на спокойных озерах и реках, но и им не под силу управиться с долбленкой на море во время даже небольшого волнения. Поэтому какое-то приспособление-стабилизатор должно было быть необходимо не только для австронезийской экспансии, добравшейся до Индонезии, но и изначально, для колонизации Тайваня.

Решением проблемы было расположить два бревна (противовеса) параллельно корпусу лодки, на расстоянии нескольких футов с каждой стороны, и прикрепить их шестами, идущими перпендикулярно корпусу и противовесам. Когда корпус начинает заваливаться в одну из сторон, плавучесть противовеса с этой стороны не дает ему уйти под воду и поэтому практически исключает возможность перевернуться для всего судна. Изобретения каноэ с двойным противовесом и парусом, скорее всего, и было тем технологическим прорывом, которое дал старт экспансии австронезийцев с материкового Китая.

Два поразительных совпадения между археологическими и лингвистическими свидетельствами подтверждают вывод о том, что люди, тысячи лет назад принесшие неолитическую культуру на Тайвань, Филиппины и индонезийские острова, говорили на австронезийских языках и были предками нынешних носителей австронезийских языков, обитающих на тех же самых островах. Во-первых, обе группы данных однозначно указывают на колонизацию Тайваня как на начальную стадию экспансии с южнокитайского побережья, а на колонизацию Филиппин и Индонезии – как на следующую стадию. Если бы очагом экспансии была тропическая Юго-Восточная Азия – если бы, скажем, она стартовала с Малайского полуострова, перекинулась на соседний индонезиискии остров Суматра, затем на другие индонезийские острова и, наконец, на Филиппины и Тайвань, – внутри австронезийской семьи мы бы обнаружили глубочайшие различия (отражающие наибольшую временную глубину) между современными языками Малайского полуострова и Суматры, а языки Тайваня и Филиппин ответвились бы от них лишь значительно позднее, оставшись в одной подсемье. Вместо этого глубочайшие различия мы находим на Тайване, а языки Малайского полуострова и Суматры входят в одну подподподсемью – недавнее ответвление западной малайско-полинезийской подподсемьи, которая, в свою очередь, является еще чуть более ранним ответвлением малайско-полинезийской подсемьи. Эти подробности генеалогии языков точно соответствуют археологическим свидетельствам, согласно которым колонизация Малайского полуострова является сравнительно недавней и произошла не раньше, а позже колонизации Тайваня, Филиппин и Индонезии.

Второе совпадение между археологическими и лингвистическими данными касается культурного багажа древних австронезийцев. Археология снабжает нас прямыми доказательствами существования культур – в виде керамики, костных остатков свиней и рыб и т. д. Каким бы странным это ни показалось непосвященному, но лингвист, изучая только современные языки и не зная устной формы их предшественников, тоже способен выяснить, разводили ли свиней австронезийцы, жившие 6 тысяч лет назад на Тайване. Его метод заключается в том, чтобы реконструировать лексикон исчезнувших древних языков (так называемых протоязыков) путем сопоставления слов современных языков, которые от них происходят.

Скажем, слова со значением “овца” на многих языках индоевропейской языковой семьи, распространенной от Ирландии до Индии, довольно похожи: авис, авис, овис, овеха, овца, оуис и ой на литовском, санскрите, латыни, испанском, русском, греческом и ирландском соответственно. (Английское “sheep” явно идет от другого корня, однако напоминание об оригинальном корне сохранилось в слове “ewe”.) Сравнение фонетических изменений, которые произошли в разных индоевропейских языках за их историю, заставляет предположить, что первоначальной формой было слово оуис и оно принадлежало языку-предку, на котором говорили 6 тысяч лет назад. Этот устный язык-предок называется протоиндоевропейским.

Очевидным образом, у протоиндоевропейцев 6 тысяч лет назад уже были овцы, это вполне сходится с данными археологии. Аналогичной реконструкции поддаются почти 1000 слов их лексикона, в том числе с такими значениями, как “коза”, “лошадь”, “брат” и “глаз”. Однако слова со значением “ружье” мы не восстановим, поскольку в разных индоевропейских языках у таких слов разные корни: ган в английском, фюзиль во французском, ружье в русском и т. д. Удивляться нечему: 6 тысяч лет назад у людей никак не могло быть слова для огнестрельного оружия, которое было изобретено не раньше, чем тысячу лет назад. Поскольку унаследованного общего корня со значением “ружье” не существовало, каждому индоевропейскому языку после изобретения ружей пришлось выдумывать свое собственное или заимствовать у других.

Сходным образом мы можем сравнить современные тайваньские, филиппинские, индонезийские и полинезийские языки, чтобы на их основе реконструировать древний протоавстронезийский. В том, что лексикон реконструированного протоавстронезийского языка содержит слова со значением “два”, “птица”, “ухо” и “головная вошь”, нет ничего неожиданного – разумеется, протоавстронезийцы умели считать до двух, знали о птицах, имели уши и страдали от вшей. Куда интересней то, что в реконструированном языке есть слова со значением “свинья”, “собака” и “рис”, – отсюда мы делаем вывод, что соответствующие предметы были элементами протоавстронезийской культуры. Также в нем присутствует множество слов, свидетельствующих о ведении морского хозяйства: “каноэ с противовесом”, “парус”, “гигантский моллюск” (Tridacna gigas), “осьминог”, “ставной невод”, “морская черепаха” и т. д. Лингвистические данные, относящиеся к культуре протоавстронезийцев, где бы и когда бы они ни жили, хорошо согласуются с археологическими данными о гончарах, мореходах и производителях продовольствия, которые жили на Тайване около 6 тысяч лет назад.

Ту же самую процедуру можно применить и для реконструкции протомалайско-полинезийского – языка-предка, на котором австронезийцы говорили после эмиграции с Тайваня. Протомалайско-полинезийский содержит слова для многих тропических культур – таро, хлебного дерева, бананов, ямса, кокосовых пальм, – названия которых в протоавстронезийском не восстанавливаются. Таким образом, лингвистические данные заставляют предположить, что многие тропические культуры вошли в хозяйственный обиход австронезийцев, когда они уже оказались вдалеке от Тайваня. Этот вывод согласуется с данными археологии: по мере продвижения колонистов-земледельцев на юг от Тайваня (лежащего на двадцать третьем градусе северной широты) и углубления их в экваториальные тропики они все больше полагались на тропические корнеплодные и древесные культуры, которые позже взяли с собой на тропические острова Тихого океана.

Почему эти земледельцы, говорящие на австронезийских языках и проделавшие путь от Южного Китая через Тайвань, поглотили исконных охотников-собирателей Филиппин и Западной Индонезии настолько основательно, что от последних осталась лишь крупица генетического наследия и совсем не осталось лингвистического? Фактически потому же, почему европейцам за два столетия удалось вытеснить или истребить коренных австралийцев, а южным китайцам ранее – вытеснить первоначальных хозяев тропической Юго-Восточной Азии: из-за большей плотности земледельческих обществ, их более совершенных орудий труда и вооружения, более развитых навыков судостроения и мореплавания, а также эпидемических заболеваний, к которым у земледельцев, в отличие от охотников-собирателей, была наследственная устойчивость. Земледельцы, говорящие на австронезийских языках, также сумели потеснить некоторые общества охотников-собирателей материковой Азии – на Малайском полуострове. Они колонизировали полуостров с юга и востока (с индонезийских островов Суматра и Борнео) примерно в то же время, когда земледельцы, говорящие на австроазиатских языках, занимали его с севера (из Таиланда). Другим австронезийцам удалось обосноваться в некоторых частях Южного Вьетнама и Камбоджи – от них ведет родословную современное тямское меньшинство этих стран.

Тем не менее углубиться еще дальше в материковую часть Юго-Восточной Азии австронезийские земледельцы не смогли: тамошнее охотничье-собирательское население уже было вытеснено австроазиатскими и тай-кайдайскими земледельцами, перед которыми у австронезийцев не было никаких преимуществ. В материковом Китае сегодня тоже никто не говорит на австронезийских языках, несмотря на то что, согласно нашему выводу, их оригинальные носители обитали на южнокитайском побережье, – скорее всего потому, что австронезийская группа вошла в число сотен других древних языков региона, которые были стерты с лица земли южной экспансией носителей языков сино-тибетской семьи. С другой стороны, ближайшими к австронезийской группе считаются австроазиатская, тай-кайдайская и мяо-яо. Стало быть, если она сама и не смогла устоять в Китае под натиском северных династий, то некоторым родственным группам языков это удалось.

До сих пор мы проследили первые этапы австронезийской экспансии, которые привели нас, через Тайвань и Филиппины, за 2500 миль от побережья Южного Китая – в Западную и Центральную Индонезию. В ходе экспансии австронезийцы постепенно заняли все обитаемые части этих островов: прибрежные и центральные, гористые и низменные. К 1500 г. до н. э., судя по узнаваемым ископаемым следам, в частности по свиным костям и неукрашенной, покрытой красным шликером керамике, они достигли индонезийского острова Хальмахера, тем самым оказавшись менее чем в 200 милях от западной оконечности крупного и гористого острова Новая Гвинея. Удалось ли им целиком заселить этот последний, так же как до этого они целиком заселили другие крупные гористые острова – Сулавеси, Борнео, Яву, Суматру?

Нет, не удалось – как становится понятно при взгляде на большинство современных новогвинейцев и как подтверждает детальный анализ их генов. Мой знакомый Вивор и все остальные жители новогвинейского высокогорья резко выделяются на фоне индонезийцев, филиппинцев и южных китайцев своей темной кожей, курчавостью и формой лица. Большинство жителей низменных внутренних районов и южного побережья Новой Гвинеи похожи на горцев почти всем, кроме более высокого в среднем роста. К тому же в крови горцев не было обнаружено никаких характерных для австронезийцев генетических маркеров.

Однако обитатели северного и восточного побережья, а также архипелага Бисмарка и Соломоновых островов, что лежат к северу и востоку от Новой Гвинеи, представляют более сложную картину. Их внешние признаки колеблются в зависимости от конкретного места – в промежутке между горцами вроде Вивора и индонезийцами вроде Ахмада, хотя в среднем все-таки значительно ближе к Вивору. Например, у уже известного вам Сауакари с северного побережья волосы волнистые – что-то среднее между прямыми волосами Ахмада и курчавыми волосами Вивора, – а кожа несколько светлее, чем у Вивора, но все-таки заметно темнее, чем у Ахмада. Генетически люди с архипелага Бисмарка, Соломоновых островов и северного побережья Новой Гвинеи примерно на 15 % ближе к австронезийцам, а на 85 % – к новогвинейским горцам. Отсюда явно следует, что австронезийцы достигли новогвинейского региона, но вообще не проникли во внутренние районы самой Новой Гвинеи, а на ее северном побережье и более мелких островах перемешались с уже обитавшим здесь населением.

Современные языки по сути дела рисуют ту же картину, но чуть более подробно. В главе 15 я рассказал, что большинство новогвинейских языков – так называемые папуасские языки – не имеют родственных отношений ни с одной языковой семьей в мире. Все без исключения языки, на которых говорят в горах Новой Гвинеи, в низменных юго-западной и южно-центральной частях, включая побережье, а также во внутренних северных районах, – это папуасские языки. Однако на узкой полоске северного и юго-восточного побережья говорят на австронезийских. Австронезийскими являются и большинство языков архипелага Бисмарка и Соломоновых островов – на папуасских говорят лишь на изолированных прибрежных участках некоторых из них.

Австронезийские языки, чьи носители живут на архипелаге Бисмарка, Соломоновых островах и северном побережье Новой Гвинеи, входят в отдельную подподподсемью (океанийскую) и состоят в родстве с другой подподподсемьей, чьи носители живут на Хальмахере и западной оконечности Новой Гвинеи. Это лингвистическое родство подтверждает, что носители австронезийских языков проникли в новогвинейский регион через Хальмахеру – как мы и должны были бы предположить, глядя на карту. Подробные данные об ареалах австронезийских и папуасских языков на севере Новой Гвинеи свидетельствуют о продолжительных контактах между австронезийскими пришельцами и папуасскими старожилами. И австронезийские, и папуасские языки региона обнаруживают огромное влияние друг на друга и в лексическом, и в грамматическом аспекте, вплоть до того, что о некоторых из них нельзя сказать, были ли это изначально австронезийские языки, изменившиеся в ходе контактов с папуасскими, или наоборот. Когда путешествуешь по деревням, расположившимся вдоль северного побережья Новой Гвинеи и на ближайших островках, из деревни, где говорят на австронезийском, ты попадаешь в деревню, где говорят на папуасском, затем в следующую, где снова говорят на австронезийском, и при этом на границах их ареалов никаких генетических разрывов не наблюдается.

Все это заставляет сделать вывод, что на северном побережье Новой Гвинеи и прилегающих островах потомки австронезийских пришельцев и коренных новогвинейцев торговали и обменивались женами, усваивали гены и языки друг друга на протяжении нескольких тысячелетий. Эта долгая близость лучше способствовала передаче австронезийских языков, чем австронезийских генов: скажем, большинство обитателей архипелага Бисмарка и Соломоновых островов сегодня говорят на австронезийских языках, но в их внешности и генах по-прежнему больше папуасского. Между тем во внутренних частях Новой Гвинеи от австронезийцев не осталось ни генов, ни языков. Следовательно, результат их пришествия на Новую Гвинею очень отличался от результатов их пришествия на Борнео, Сулавеси и другие крупные индонезийские острова, где их натиск уничтожил почти всякие следы генов и языков предшествующих обитателей. Чтобы понять, что произошло с ними на Новой Гвинее, обратимся к данным археологии.

Около 1600 г. до н. э., почти одновременно с появлением на Хальмахере, узнаваемые археологические следы австронезийской экспансии – свиньи, куры, собаки, красная шликерованная керамика, тесла из полированного камня и раковин гигантских моллюсков тридакн – появляются в новогвинейском регионе. Однако это пришествие австронезийцев отличается от предыдущих колонизаций Филиппин и Индонезии двумя особенностями.

Первая особенность заключается в гончарном орнаменте – эстетическом дополнении, лишенном какой-либо экономической нагрузки, однако позволяющем археологам безошибочно опознать австронезийскую стоянку Тогда как австронезийская керамика, найденная на Филиппинах и в Индонезии, преимущественно лишена украшений, гончарные изделия новогвинейского региона имеют изящный геометрический орнамент в виде горизонтальных полосок. В остальном сосуды сохранили черты, характерные для более ранней австронезийской керамики из Индонезии, в частности покрытие из красного шликера и специфическую форму. Очевидно, что у австронезийских колонистов в новогвинейском регионе впервые возникает идея разрисовывать свои горшки “татуировками” – возможно, под влиянием геометрических узоров, которыми они уже украшали свою одежду из древесной коры и свои тела. Этот стиль окрестили культурой лапита – по названию места, где он впервые был описан археологами.

Гораздо более важная отличительная особенность ранних австронезийских стоянок в новогвинейском регионе – их рассредоточенность. В отличие Филиппин и Индонезии, где наиболее ранние австронезийские стоянки обнаруживались на таких крупных островах, как Лусон, Борнео и Сулавеси, стоянки культуры лапита в новогвинейском регионе практически все обнаруживаются на мелких островках, окружающих острова покрупнее. К настоящему моменту на самой Новой Гвинее, а именно на северном побережье, была найдена только одна такая стоянка (Айтапе), еще пара – на Соломоновых островах, большинство же, если говорить о новогвинейском регионе, принадлежит архипелагу Бисмарка: здесь они разбросаны по островкам, окружающим более крупные острова архипелага, и изредка на побережье самих крупных островов. Поскольку (как мы увидим) создатели керамики лапита были способны ходить под парусом на тысячи миль, они не перенесли свои деревни на более крупные острова Бисмарка или на Новую Гвинею явно не потому, что были не в силах проделать несколько миль или десятков миль по воде.

О том, что составляло основу пропитания людей культуры лапита, можно составить себе представление по мусорным кучам, раскопанным археологами на месте их стоянок. В значительной степени эти люди зависели от моря: рыбы, морских свиней, морских черепах, акул, моллюсков, – но кроме того, держали свиней, кур, собак и также собирали разнообразные орехи (включая кокосовые). Вполне вероятно, что они выращивали обычные австронезийские корнеплодные культуры, в частности таро и ямс, но подтвердить это почти невозможно: если твердая ореховая скорлупа может сохраняться тысячи лет в мусорной куче, то от мягкого корнеплода такого ждать не приходится.

Естественно, обнаружить вещественное доказательство того, что люди культуры лапита говорили на австронезийских языках, мы не в состоянии. Однако два факта практически не оставляют в этом сомнений. Во-первых, за исключением украшений сами глиняные сосуды и связанные с ними детали материальной культуры похожи на следы культур, найденные на стоянках предков современных носителей австронезийских языков на Филиппинах и в Индонезии. Во-вторых, керамика лапита также встречается на отдаленных тихоокеанских островах, которые изначально были необитаемы, не содержат никаких доказательств крупной волны заселения, случившейся после проникновения керамики этого типа, и в наше время населены людьми, говорящими на австронезийских языках (подробнее о них мы поговорим ниже). Следовательно, мы имеем все основания исходить из того, что керамика лапита является указанием на проникновение австронезийцев в окрестности Новой Гвинеи.

Чем занимались эти австронезийские гончары на мелких островках, окружающих крупные острова? Скорее всего, тем же самым, чем гончары, которые до недавнего времени жили на островках новогвинейского региона. В 1972 г. я посетил одну такую деревню на островке Малай, входящем в островную группу Сиасси, которая расположена у самого берега средних размеров острова Умбой, который, в свою очередь, расположен по соседству с одним из крупных островов архипелага Бисмарка – Новой Британией. Когда я сошел на берег Малая в поисках птиц, ничего не зная о местных жителях, я был поражен открывшимся мне видом. Вместо привычных деревенек с низкими хижинами и окружающих их посадок, которые снабжают деревни пищей, большая часть территории Малая была занята двухэтажными деревянными домами, стоящими вплотную друг к другу и не оставляющими никакой земли для садов и огородов, – это был новогвинейский эквивалент южного Манхэттена. На берегу сушились ряды больших каноэ. Как оказалось, каждый из островитян помимо занятий рыболовством специализировался в гончарном деле, резьбе по дереву или торговле: они изготавливали изящно украшенную глиняную и деревянную посуду, перевозили ее на крупные острова на своих каноэ и обменивали этот товар на свиней, собак, овощи и другие необходимые вещи. Даже древесину на постройку каноэ обитатели Малая выменивали в деревнях ближайшего острова Умбой – поскольку на самом Малае не росло достаточно крупных деревьев.

Во времена, предшествующие европейскому морскому транспорту, торговля между островами новогвинейского региона была монополизирована такими специализированными группами гончаров и каноэстроителей, ходивших под парусом без навигационных инструментов и живших на ближайших островках или изредка на берегу большой земли. К моменту моего визита на Малай эти аборигенные торговые сети либо исчезли, либо сократились – отчасти из-за конкуренции со стороны европейских моторных судов и алюминиевой посуды, отчасти из-за того, что австралийские колониальные власти запретили торговцам ходить на каноэ на большие расстояния после нескольких случаев гибели на воде. Я склонен предположить, что все время после 1600 г. до н. э. гончары культуры лапита являлись теми, на ком держалась межостровная торговля в новогвинейском регионе.

Распространение австронезийских языков по северному побережью самой Новой Гвинеи и даже по крупнейшим островам архипелага Бисмарка и Соломонова архипелага должно было произойти позже периода культуры лапита, потому что ее стоянки сосредоточены главным образом на мелких островках архипелага Бисмарка. Лишь в начале нашей эры керамика, наследующая черты культуры лапита, появляется на южной стороне юго-восточного полуострова Новой Гвинеи. В конце XIX в., когда европейцы начали изучать Новую Гвинею, народы всей остальной части южного побережья острова говорили только на папуасских языках – хотя австронезийские популяции обитали не только на юго-восточном полуострове, но и на островных группах Ару и Кей, в 70–80 милях от южного берега западной Новой Гвинеи. Несмотря на то что австронезийцы, как мы видим, имели в распоряжении тысячи лет, чтобы со своих близлежащих территорий колонизировать внутреннюю часть Новой Гвинеи и ее южное побережье, они этого так и не сделали. Даже колонизация ими прибрежной полосы северной Новой Гвинеи оставила больше языковых следов, чем генетических: у всех современных народов этих мест преобладают новогвинейские гены. Скорее всего, некоторые из этих народов попросту усвоили австронезийские языки, чтобы общаться с челноками-торговца-ми, которые поддерживали связь между островами.

Итак, результаты австронезийской экспансии в новогвинейском регионе, с одной стороны, и в Индонезии и на Филиппинах – с другой были противоположными. Если в последнем случае пришельцы вытеснили коренных жителей насовсем (так или иначе: сгоняя с земель, убивая, заражая болезнями, ассимилируя), то в первом аборигенам по большей части удалось отстоять свои территории. Пришельцы и в том и в другом случае были одни и те же (австронезийцы), но популяции аборигенов также, вероятно, были генетически близки – если первоначальное индонезийское население, вытесненное австронезийцами, действительно, как я предположил раньше, было родственно новогвинейцам. Откуда же взялись противоположные результаты?

Ответ становится очевиден, если обратить внимание на неодинаковое культурное состояние коренных популяций Индонезии и Новой Гвинеи. До прибытия австронезийцев почти вся Индонезия была редконаселенной территорией, обитатели которой занимались охотой и собирательством и не имели даже полированных каменных орудий. Напротив, в высокогорных – а может быть, и в некоторых низменных – частях Новой Гвинеи, а также на архипелаге Бисмарка и Соломоновых островах производство продовольствия практиковалось уже тысячи лет. Если брать народы каменного века, горы Новой Гвинеи и тогда, и позже были одной из самых густонаселенных территорий в мире.

У австронезийцев почти не было преимуществ перед этими вполне развитыми новогвинейскими народами. Некоторые из растительных культур, которыми кормились австронезийцы, в частности таро, ямс и бананы, возможно, были независимо выведены на Новой Гвинее еще до их появления. С другой стороны, новогвинейцы с готовностью включили в свой сельскохозяйственный обиход австронезийских кур, собак и особенно свиней. К тому времени они уже пользовались полированными каменными орудиями и также не уступали австронезийцам по устойчивости к тропическим болезням – их организм имел те же самые пять типов генетических механизмов защиты от малярии, причем некоторые или все из этих механизмов на Новой Гвинее выработались самостоятельно. Новогвинейцы были и умелыми мореплавателями – пусть и не такими превосходными, как люди культуры лапита. За десятки тысяч лет до австронезийцев они колонизировали Соломоновы острова и архипелаг Бисмарка, а на последнем по крайней мере за восемнадцать тысяч лет до появления культуры лапита между деревнями велась активная торговля обсидианом (вулканическим стеклом, подходящим для изготовления заостренных орудий). Перед самой австронезийской экспансией новогвинейцы даже совершили собственную небольшую экспансию на восток, против движения австронезийцев – об этом можно судить по тому, что на восточноиндонезийских островах Хальмахера (в северной части) и Тимор сегодня говорят на типично папуасских языках, родственных некоторым языкам западной Новой Гвинеи.

Одним словом, неодинаковые успехи австронезийской экспансии – красноречивое свидетельство о том, какую важную роль играет производство продовольствия в популяционных миграциях. Австронезийские земледельцы и животноводы проникли в два региона (индонезийский и новогвинейский), которые уже долгое время были населены народами, возможно, состоящими между собой в родстве. Но аборигены Индонезии все еще занимались охотой и собирательством, а аборигены Новой Гвинеи давно освоили производство продовольствия и обзавелись многими сопутствующими ему вещами: высокой популяционной плотностью, устойчивостью к болезням, более совершенными технологиями и т. д. Как следствие, австронезийская экспансия подмяла под себя индонезийских аборигенов, но территориально не слишком преуспела в новогвинейском регионе – как, впрочем, и в тропической Юго-Восточной Азии, где ей не удалось занять территории, уже занятые австроазиатскими и тай-кайдайскими земледельцами.

К этому моменту мы проследили за движением австронезийской экспансии до Индонезии и от Индонезии до берегов Новой Гвинеи и тропической Юго-Восточной Азии. В главе 19 мы проследим за ее движением через Индийский океан к Мадагаскару, а из главы 15 мы уже знаем, какие экологические препятствия не позволили австронезийцам заселить север и запад Австралии. Следующая ее стадия началась тогда, когда создатели керамики лапита устремились на просторы Тихого океана, к островам, которые лежали восточнее Соломонова архипелага и на которые до тех пор не ступала нога человека. Около 1200 г. до н. э. черепки культуры лапита, знакомая уже нам троица животных (свинья, курица, собака), а также другие известные археологам признаки австронезийских народов появляются на архипелагах Фиджи, Самоа и Тонга, примерно в 1000 миль от Соломоновых островов. В начале нашей эры многие из тех же самых признаков (что показательно, за исключением керамики) появляются на островах Восточной Полинезии, в том числе островах Общества и Маркизских. Еще одна серия долгих морских переходов на каноэ привела колонистов на север – на Гавайи, на восток – на Питкэрн и остров Пасхи и на юго-запад – на Новую Зеландию. Сегодня коренными обитателями большинства этих островов являются полинезийцы, которые, таким образом, представляют собой прямых потомков народа культуры лапита. Они говорят на языках, близких австронезийским языкам новогвинейского региона, и их главными растительными культурами являются те, что составляли австронезийский земледельческий комплекс: таро, ямс, бананы, кокосовые пальмы и хлебное дерево.

С колонизацией лежащих неподалеку от Новой Зеландии островов Чатем, состоявшейся около 1400 г. н. э., то есть за какое-то столетие до прибытия европейских “первооткрывателей” в Тихий океан, задача открытия тихоокеанских земель наконец была полностью выполнена – азиатами. Их первопроходческая традиция, насчитывавшая десятки тысяч лет, началась в эпоху, когда предки Вивора, заселив по пути Индонезию, высадились на берегах Новой Гвинеи и Австралии. Она подошла к концу только тогда, когда целей больше не осталось и все пригодные для жизни человека острова были заняты.

Общества Восточной Азии и островных территорий Тихого океана не могут не быть интересны тому, кто интересуется всемирной историей, – эта часть мира как никакая другая изобилует поучительными примерами влияния среды обитания на ход истории. У восточноазиатских и тихоокеанских народов в зависимости от их географии имелись разные возможности для доместикации растений и животных и разные возможности для сообщения с другими народами. Снова и снова одни из них, жившие в условиях, благоприятствующих зарождению производства продовольствия, или в регионах, благоприятствующих проникновению чужих культурных новшеств, вытесняли другие, которые таких преимуществ были лишены. Раз за разом на территориях, различающихся географически и экологически, эволюционные пути потомков одной и той же волны колонизации расходились друг от друга, повинуясь логике этих различий.

Например, мы видели, что южные китайцы создали собственное производство продовольствия и технологии, усвоили у Северного Китая письменность, новые технологии и политическое устройство и начали колонизировать тропическую Юго-Восточную Азию и Тайвань, почти вытеснив прежнее население этих регионов. Если же перейти к самой Юго-Восточной Азии, мы увидим, что среди потомков или родственников этих южнокитайских земледельцев-колонистов народность юмбри, живущая в горных тропических лесах на северо-востоке Таиланда и в Лаосе, вернулась к охотничье-собирательскому укладу, а ее близкие родственники, вьетнамцы (говорящие на языке той же подподсемьи австроазиатских языков, что и язык юмбри), продолжили заниматься сельским хозяйством, осев в плодородной дельте Красной реки, и основали обширную империю, владеющую металлургическими технологиями. Аналогично среди австронезийских земледельцев, которые пришли с Тайваня и из Индонезии, пунаны, живущие в тропических лесах Борнео, были вынуждены вернуться к охотничье-собирательскому укладу, а их родственники, поселившиеся на Яве с ее тучными вулканическими почвами, остались земледельцами, основали королевство в орбите влияния Индии, обзавелись письменностью и воздвигли величественный буддистский памятник Боробудур. Австронезийцы, которые отправились колонизировать Полинезию, отрезали себя от восточноазиатской металлургии и письменности и поэтому остались без собственного письма или металлических орудий. Однако, как мы убедились в главе 2, полинезийская политическая и социальная организация, как и хозяйство, оказавшись в разных природных условиях, пережила глубочайшую дифференциацию. В течение одного тысячелетия восточнополинезийские колонисты вновь обратились к охоте и собирательству на островах Чатем и построили протогосударство с интенсивным сельским хозяйством на Гавайях.

Когда в эту часть света наконец прибыли европейцы, технологические и прочие преимущества позволили им на время установить колониальное господство почти над всей тропической Юго-Восточной Азией и тихоокеанскими островами. Как бы то ни было, местные инфекции и сельскохозяйственное население помешали им массово заселить большую часть этой территории. Сегодня крупные европейские популяции существуют только в Новой Зеландии, Новой Каледонии и на Гавайях – самых больших и удаленных островах, лежащих дальше всего от экватора и поэтому имеющих максимально близкий к умеренному (то есть похожий на европейский) климат. Таким образом, в отличие от Австралии и обеих Америк, Восточная Азия и тихоокеанские острова по-прежнему населены преимущественно восточноазиатскими и тихоокеанскими народами.