Кайлеан шла узкой улочкой, ведя под уздцы коня, а Торин шагал за ней с печально опущенной головой. Она ругалась себе под нос, да такими словами, что, казалось, сам воздух вокруг нее морщился и шел волнами. В смысле морщился и шел волнами сильнее, чем обычно.

Было жарко. Солнце стояло в зените, а тени клеились к стенам, словно искали… да, собственно, тени. Вроде бы уже началась осень, но, как сказал вчера Кошкодур, лето хлопнуло ее по широкому заду и отослало прочь, а само осталось править степями дальше, как будто ничего не случилось. В Лифреве только самые глубокие из колодцев в глубочайших из подвалов все еще давали воду.

А она ругалась, топая сквозь город в самый полдень, в то время как большинство жителей сидели в домах или глубоко под ними, предпочитая холод подземных коридоров духоте нагретых комнат. Проклятущая Лея и проклятущее ее счастливое седло!

Все началось пару дней назад, когда Лея в очередной раз обнаружила, что ее седло требует серьезного ремонта. Учитывая, что ездила она на своем напоминавшем пони-переростка коне, чудом было уже то, что седло столько протянуло. Обычно она нагружала животинку таким количеством переметных сум и свертков, что низкий и коротконогий конек начинал напоминать бочку на четырех мохнатых ножках. И два дня назад оказалось, что передняя лука седла треснула, подпруга держится лишь на кусочке дратвы, а подперсья требуют замены. Собственно, седло стоило выбросить, но Лея считала его своим талисманом. Аккуратно подновляла его, вкладывая в тот кусок дерева, шкуры и железа столько денег, что хватило бы на три новых. Однако не это было главной проблемой. Проблема заключалась в том, что седло изготовили по специальному заказу для этого ее проклятущего пони! А шорник, который его делал, обитал на другом конце Лифрева.

Чаардан, как обычно, остановился в «Вендоре», а мастерская Барена-кар-Лева была, как назло, расположена точнехонько в противоположном конце города. А это значило, что кому-то – некоему глупцу – придется нести туда седло на собственном хребте, поскольку для Леи оставалось очевидным, что если оно повреждено, то нельзя его класть на конскую спину. Могло поранить животное. В ней же самой было едва пять футов роста, потому и речи не могло идти о том, чтобы отнесла она его сама.

А потому искала кого-то для помощи или – что вероятней – для отягощения его такими вот обязанностями.

И внезапно у всех в чаардане нашлась масса работы.

Оказалось, что большинство доспехов требуют сиюминутного ремонта, мечи, сабли и топоры тупы, словно подковы, и если их тотчас не наточить, то случится нечто ужасное. К тому же похоже, что в Лифреве вспыхнула некая эпидемия, поскольку всякий, у кого была здесь родня, должен был сей же миг отправиться к заболевшему родственнику. Файлен хотел проведать невесту и на вопрос, какую из трех, только проворчал что-то неясное и быстренько удалился. Кошкодур – тот просто-напросто исчез бессловесно, и Кайлеан готова была поспорить, что он пьет теперь в каком-то из подвалов. Дагена скрылась в комнате и забаррикадировала дверь. Нияр внезапно предстал пред ними с рукой на перевязи, жалуясь на возвратившуюся контузию.

Все должно было закончиться как обычно – то есть тем, что Лея наймет у Аандурса повозку и осла, после чего повезет седло в ремонт. Но, пока она искала осла, все разбежались.

Кайлеан направилась куда обычно – во вторую свою семью, хотя и означало это волочиться по жаре через половину города. Официально она шла, чтобы Анд’эверс осмотрел правую переднюю подкову у Торина, а потому конь шагал следом, слишком одуревший от жары, чтобы сопротивляться.

Проклятущая, проклятущая Лея!

Кайлеан приближалась к кузнице, отчетливо слыша стук молотка и дыхание мехов. Жила она здесь вот уже несколько лет, а потому безошибочно распознала, что используется лишь малый очаг. Впрочем, ничего странного – при такой жаре кузница вполне оживала только к вечеру: тогда в ней и работали – до поздней ночи. Пекло середины дня убивало любую активность.

Подворье верданно показалось из-за следующего поворота. Наконец-то. Она чувствовала, что еще несколько шагов – и она упадет в дорожную пыль и не встанет до самого вечера.

Шесть домов, непривычных для Лифрева, были поставлены свободным кругом с кузницей посредине. Все дома имели в ширину футов восемь, трехкратную длину, полукруглые крыши, двери, обращенные на кузницу, и маленькие окна. Она знала, что внешние обычно закрыты толстыми ставнями с крестообразной амбразурой посредине. Так мог выглядеть лагерь странствующего каравана – несколько фургонов в защитном построении.

И именно этим круг и был. Караваном, который уже никуда и никогда не поедет.

Это всегда заставляло сжиматься ее сердце: полное спокойной печали смирение, с каким Анд’эверс принимал судьбу – свою и своего народа. Она не могла понять их до конца, но было это одной из тем, на которые распространялся неписаный закон молчания. Фургонщики верданно в этой семье не разговаривали о собственном положении даже между собой.

Потому что состоящие из сотен, а порой и из тысяч фургонов странствующие города верданно уже не ездили по Лиферанской возвышенности, называемой порой Большой Северной возвышенностью.

Она зашагала в сторону построек, и в тот же миг из одной из них вышел высокий мужчина. Анд’эверс. Улыбнулся, увидав ее, и, сразу сделавшись серьезным, окинул взглядом стоящего с поникшей головой Торина.

– Намереваешься замучить его до смерти?

Ну да, лошадники. Лежи она, окровавленная, между копытами Торина, все равно они сперва занялись бы конем, а только потом спросили бы, отчего она пачкает землю. Она нахмурилась:

– Я тоже рада тебя видеть, дядюшка.

– Потом, Кайлеан, потом. Проводи его в конюшню.

Лишь конюшня и не была никогда жилым фургоном. Выстроили ее от фундамента, и, пожалуй, имелось в ней удобств поболе, чем во многих домах города. Широкие коновязи, корыта, всегда полные воды, и ясли, всегда полные овса. А внутри царила прохлада. Кони верданно приветствовали Торина дружелюбным пофыркиванием.

– Оботри его, вычеши и напои.

– Я его нынче уже чесала.

– Скребком? – Он прошелся ладонью по конской спине, каким-то чудом найдя фрагмент грязной шерсти. Надел на ладонь щетку, подав девушке вторую.

Не имело смысла протестовать. В конце концов, Торина она получила в подарок от Анд’эверса, и уж кто-кто, а он прекрасно разбирался в лошадях. Кроме того, в конюшне было прохладно и приятно, а конь ее заслужил толику внимания.

Вычесывая коня, она всегда позволяла своим мыслям плыть свободно.

Некогда, лет тридцать тому назад, таких фургонов, как шесть этих, были десятки тысяч. Кое-кто даже утверждал, что хорошо за сотню тысяч. Поделенные на кланы и племена, движущиеся города истоптали возвышенность, лежащую к северу от Великих степей, вдоль и поперек, и многие годы никому разумному не приходило в голову пойти на верданно войной. Многочисленные и воинственные, они умели молниеносно превращать свои странствующие города в оборонительные лагеря, о которые ломали зубы многие армии. Они охотно торговали с соседями, имели прекрасных кузнецов и шорников, а седла их и упряжь считались лучшими в мире. Прекрасные ремесленники, как и огромные стада скота, что шли за каждым из караванов, были источником богатства и силы этого народа.

И эти огромные стада сделались причиной его гибели. Когда сорок лет назад Отец Войны покорил и усмирил все племена Великих степей, ему понадобились стада верданно. Ему понадобилось мясо и жир, чтобы наполнить желудки стотысячной армии, ему нужны были шкуры на шатры и доспехи, кости и жилы для луков. Первую великую войну се-кохландийцы, как называли их уже тогда, вели не с империей, но с Фургонщиками верданно.

Странствующие города падали один за другим, потому что у кочевников была кавалерия, а у жителей плоскогорья – нет.

Потому что Фургонщики не ездили верхом.

Никогда.

Верданно почитали Лааль Сероволосую, Владычицу Степей, в образе камендеет – белоснежной кобылы с золотой звездочкой во лбу. У них была легенда об их первом властелине и о богине, о том, как она провезла его Путем Безумия, проведя его народ в землю обетованную, он же поклялся, что ни сам он, ни его потомки никогда не сядут на конский хребет. Верданно использовали лошадей – те тянули их фургоны, запрягали их в боевые колесницы, а когда было необходимо – животные ходили в броне. Но любой Фургонщик, который оказывался на конской спине, все равно при каких обстоятельствах, моментально изгонялся из рода. Древняя легенда лепила стержень их духовности, сплетала роды и кланы в народ, одновременно связывая им руки.

Потому что верданно любили коней. Любили их безумной, сумасшедшей любовью. Говорили, что Фургонщик скорее допустит, чтоб его дети умерли с голоду, нежели позволит, чтоб его кони познали лишения. Если это и преувеличение, то небольшое. Однако в обычаях своих они не были неразумными фанатиками. С лишенным ханжества прагматизмом они признавали за другими людьми право ездить верхом, а потому делали все, дабы облегчить конские спины: потому-то среди них были лучшие шорники в степях. И кузнецы. Элементы конской упряжи, выходившие из кузницы Анд’эверса, соединяли в себе красоту и практичность. Верданно были абсолютными мастерами в деле создания конской упряжи. С таким же прагматизмом они принимали и то, что во время войны можно ранить и убивать коней врага, выказывая, однако, им честь, словно благородному противнику. Бывало так, что после битвы они оставляли людей стервятникам, а коням насыпали высокий курган.

Однако древняя легенда превращала их в пехотинцев и фургонщиков. Не всадников.

И именно это привело их к поражению. Закаленные в боях се-кохландийские армии перереза́ли пути больших караванов и внезапно ударяли по ним. Иногда удавалось разгромить те первой же атакой, порой караван ощетинивался линией боевых фургонов и превращался в укрепленный лагерь. Кочевники учились их брать чарами и силой, и вскоре ни один из странствующих городов не мог чувствовать себя в безопасности. Ох, битвы были яростны, легкие колесницы верданно показывали, что они умеют, поскольку возницы верданно не зря считались лучшими в мире. Вот только колесницам не победить кавалерии, особенно такой, как се-кохландийская. И караваны-города один за другим гибли.

Дольше прочих держался самый большой из них, названный Хав’лоод, Королевский Город. Состоял он из более чем десяти тысяч фургонов, которые, выстроенные в мощную четырехслойную стену, полгода отбивали атаки пятидесятитысячной армии кочевников. Чародеи верданно противостояли жереберам Отца Войны столь искусно, что тот в конце концов запретил своим шаманам принимать участие в битвах; смуглокожие воины отбивали одну атаку за другой, а внутри огромного четырехугольника паслись большие табуны. И именно они и погубили защитников, ибо те не сумели расстаться со своими конями. Когда началась осада, под нож пошли все коровы, волы и овцы. Только не кони. А травы внутри боевого лагеря было мало, и, когда закончились запасы сена, а люди начали отдавать свою пищу животным, последний владыка верданно приказал разомкнуть цепи, скрепляющие фургоны. Время великих караванов подошло к концу.

Удивительно, но Отец Войны отнесся к побежденным милостиво. Позволил им сохранить фургоны и часть стад, разрешил даже странствовать степями. Забрал только девять из десяти голов скота и восемь из десяти голов взлелеянных лошадей, а также приказал платить дань тем, в создании чего верданно оставались лучшими. Конской упряжью. Ведь для народа всадников хорошие седла и упряжь были на вес золота. Казалось, что Фургонщики вышли из этой схватки удачней любого прочего племени: у них все еще сохранилась собственная земля, собственные фургоны и часть собственных стад.

Но большинство их любимых коней, никогда не знавших седла на хребте, служили теперь другим хозяевам. И это была рана, что продолжала кровоточить в их сердцах.

Кочевники же достигли войной с Фургонщиками всего, что им требовалось. Захватили сотни тысяч голов скота и лошадей и обеспечили себе беспрерывную поставку лучшей в мире конской упряжи. А готовящаяся к нападению на Меекхан конная армия нуждалась в неограниченном ее количестве. Через несколько лет после нападения на Северную Возвышенность гигантские се-кохландийские армии рванулись на запад, на ничего не подозревающую империю.

Четырьмя годами позже, в великой битве за Меекхан, Отец Войны потерял шестьдесят тысяч воинов. Меекханцам эти четыре года потребовались, чтобы создать и вооружить конную армию, почти сравнимую с армией кочевников, но обладающую тем преимуществом, что поддерживала ее прекрасная боевая и непреклонная пехота. Нападение на империю закончилось для се-кохландийцев поражением, какого они не знали вот уже долгие годы.

И принесло плоды в виде восстания Фургонщиков.

Восстания, кроваво и жестоко подавленного, ибо снова оказалось, что колесницы не сравнятся с конницей, но верданно все же не желали отказаться от своих традиций. Однако на этот раз и речи не было о милости победителей. Всякий из захваченных городов-лагерей безжалостно грабился, жители вырезались либо изгонялись на юго-восток, в неволю. Наконец, когда поражение стало очевидным, гигантские караваны отправились в свой последний путь на юго-запад, чтобы, обойдя Олекады, искать спасения на землях империи. У верданно были песни и легенды об этом пути, названном Кровавым Маршем. О караванах, растянутых в многомильные, шириной в двадцать фургонов, вереницы, едущих степью, и о кочевниках, беспрерывно их атакующих. О стрелах, что свистят в воздухе, о пожарах в травах, раздутых, чтобы поглотили беглецов, о схватках чародеев, во время которых кипела кровь в венах и лопались глаза в черепах.

Будь у се-кохландийцев на тот момент та же армия, что подчиняла земли верданно и уходила на запад, ни одна живая нога Фургонщика не добралась бы до пограничной реки. Но цвет армии кочевников гнил в земле в далекой стране, и только поэтому после двадцатипятидневного пути первая из великих колонн верданно добралась до империи. И две тысячи фургонов встали у широкого брода, по другую сторону которого замерли тридцать тысяч меекханской пехоты.

Потому что империя не знала, что делать с этими людьми. Остановить ли их на границе или принять к себе. В первом случае достаточно было подождать, пока кочевники довершат начатое, не рискуя почти ничем; кровь беглецов даже не обагрила бы земель Меекхана. Во втором – десятки, а то и сотни беглецов оказались бы на востоке, прибавляя свои законы и обычаи к законам и обычаям людей, здесь живущих. А ситуация в этих местах и без того была напряженной.

Потому что восток был странным и удивительным в сравнении с другими провинциями. Диким, непредсказуемым и варварским. В центральных провинциях, что лежали вокруг Кремневых гор, на севере, или в колыбели империи, на юге, уже много лет все было сложившимся, цивилизованным и спокойным. Скучным. Правда, где-то в высоких горах Большого хребта продолжались схватки и сраженья, юг тоже порой истекал кровью, но это были мелочи. Обычные приграничные схватки. Зато восток напоминал бочку, в которой некто одновременно смешал сотни различнейших красок, а кто-то иной все подливал и подливал новые цвета.

Происходило же так оттого, что в противоположность северу, затворенному стеной гор, или югу, опирающемуся на пустыню, восток был открыт. Годами через границу здесь просачивались различные племена и народы, соблазненные достатком и безопасностью, которые обещали земли империи. Потому что эта условно проведенная по реке граница с тем же успехом могла проходить миль на пятьдесят к востоку или западу. Некогда владеющая этими землями Лааль Сероволосая приняла такое положение вещей, тем более что большинство приграничных народов кланялось Владычице Степей. Оттого и империи пришлось смириться с фактом, что часть восточных провинций – меекханские лишь по названию.

Обычаи, верования, языки и традиции тамошних народов формировали цветистый ковер, что притягивал разнообразнейших бродяг, авантюристов и отчаянных людей. На востоке за несколько месяцев можно было сколотить сказочное состояние – и за пару часов проиграть его в кости. Или, обгоняя ветер и сжав саблю в руке, буйствовать в степях, или же создать собственное дело и трудолюбиво копить богатства, хотя и тогда приходилось сиживать в седле и стрелять из лука – чтобы те, кто избрал более легкий путь к деньгам или петле, не ограбили тебя дочиста.

Из центральных провинций ехали сюда молодые дворяне, жаждавшие приключений и воли; селяне, искавшие счастья и куска собственной земли; ремесленники, не сумевшие дождаться вступления в цех; недовольные иерархией в гильдиях чародеи; бывшие солдаты, из тех, у кого оставались лишь мечи да кровь; поэты; музыканты и разнообразнейшие вольные души всех мастей. В свою очередь, с запада тянулись племена, привыкшие, что река – это хороший водопой, а не место, где платят мыто. Вехренги, геарисы, кемланеры, мингоны и прочие. Иной раз доходило до стычек и схваток, порой кто-то у кого-то похищал стадо или табун, и не всегда напавшими были кочевники. Однако бо́льшую часть времени здесь проводили в торговле, обмене новостями и странствиях в степях.

Все изменилось с прибытием на восточный край Великих степей племен, звавшихся се-кохландийцами. За двадцать лет они покорили местные народы, вбирая их силу в собственное царство при абсолютном попустительстве империи. А потом они ударили на север, по верданно. А после – по Меекхану.

Война эта еще сильнее изменила лицо востока. Большинство местных племен, обитавших по обе стороны пограничной реки, соблюдало лояльность по отношению к империи. Или по крайней мере не поддерживало захватчиков. Лишь несколько групп охотно присоединились к конной се-кохландийской армии, грабя, уничтожая и показывая путь в глубь Меекхана. После поражения Отца Войны и возвращения к старой границе меекханцы поступили согласно своим обычаям: мясо и хлеб для друзей, железо и огонь для врагов. Недобитки таких племен, как мингоны или кайеры, были изгнаны за реку, вехренги и геарисы получили право гражданства и свободного проезда вдоль границы. Впрочем, в том не было слишком большой милости, поскольку именно среди этих народов империя набирала бо́льшую часть легкой кавалерии. Границу уплотнили, насколько удалось, ставя каждые несколько миль военные лагеря, а каждые десять – сильные заставы, упрочняя линию окруженных стенами городов и селений. По западной ее стороне оказалось несколько десятков племен и родов, которые хранили верность империи и которые – согласно полученным привилегиям – могли сберечь собственные обычаи, верования и традиции.

Однако это порождало проблемы, о которых никто и не думал, поскольку часть из этих племен использовали магию, не принятую Великим Кодексом. Другие столь легкомысленно относились к Владычице Степей, что это доводило до бешенства жрецов крупнейшего восточного храма. Еще кое-кто не разорвал контакты с обитающими на востоке родственниками, несмотря на официальную политику меекханского престола.

И это – вкупе со все еще висящей над головою опасностью очередного нашествия.

Восточные провинции начинали напоминать случайно присоединенную к империи страну, где обитали полудикие племена, которые управлялись странными законами и нецивилизованными обычаями.

Так думали политики – для них тысячи верданнских фургонов были всего-то очередной проблемой, которую они охотней всего оставили бы Отцу Войны. Зачем провоцировать все еще сильного соседа? Зачем сажать себе на шею тысячи новых жителей, которые к тому же могут не пожелать подчиниться имперскому праву или, что еще хуже, не захотеть платить налоги? Зачем вообще делать хоть что-то, если проблема может разрешиться сама?

Но меекханской армией командовал человек, происходивший из восточных степей, и, как говорили, был он создателем почти всей кавалерии империи. И он лучше любого политика понимал образ мысли Отца Войны. Потому, когда первые фургоны встали перед рекою, он перешел брод в компании нескольких соратников и оценил пришельцев. Он не мог не знать, чего они стоят как ремесленники и кормильцы коней, но хотел убедиться собственными глазами, каких людей выплюнул Кровавый Марш. А потом единственным жестом указал им на дорогу к западу.

Реку пересекло едва лишь двадцать тысяч фургонов и более ста пятидесяти тысяч людей. А когда на другом берегу встали се-кохландийские а’кееры и их предводитель, зайдя в брод, крикнул: «Эти рабы – наши! Отдайте нам их!» – Генно Ласкольник выехал напротив и, даже не кладя ладонь на рукоять меча, а всего лишь усмехнувшись, произнес: «Тогда приди и возьми их».

Кайлеан крепко сомневалась в такой версии произошедшего, но это был слишком красивый рассказ, чтобы его не повторять.

Потому что кочевники тогда развернули коней и поехали на восток. Ведь политику, о чем кое-кто из дипломатов империи предпочитал забыть, порой надо вести, показывая бронированный кулак.

Но чиновники сумели решить, что делать с этой неожиданной проблемой. Не нравился им образ очередных тысяч свободных, словно птицы, номадов, странствующих вдоль всей восточной границы. А потому, чтобы не допустить такого, они быстро издали так называемый закон о колесах.

То есть приказали снять их с фургонов.

С этого момента любой род Фургонщиков имел право один раз в пять лет надеть колеса на свои фургоны и отправиться с согласия соответствующих властей на новое место. Потом колеса нужно было снять снова, а фургоны превращались в длинные дома. Как те, на которые Кайлеан как раз и смотрела.

Она видела караван, который клочок пергамента и печать некоего чиновника заставили замереть на месте.

Попади ей этот урод в руки…

В то же время, если бы не закон, возможно, она никогда не повстречалась бы с родом Калевенхов, поскольку те, вместо того чтоб искать себе место для поселения, путешествовали бы вместе с племенем.

Они молчали почти четверть часа, вычищая конскую шерсть. Кайлеан нарушила тишину первая.

– Что тетушка говорит о жаре? – спросила она.

– Что та продержится, как минимум, месяц. Может, и дольше. И если оно так пойдет и дальше, цена овса подскочит до небес.

– Ну а в городе все говорят, что, если оно так пойдет и дальше, се-кохландийцы снимутся с места. Во всех Великих степях уже недостаточно травы для их стад. Если скот начнет умирать, им придется искать новые пастбища. Или новый скот.

Кузнец прервал работу, взглянул над конской спиною и спокойно вернулся к чесанию:

– Я слышу такое каждый год, с тех пор как мы здесь осели, Кайлеан. Кочевники приближаются, уже видны огромные крылья их армий, а отдельные а’кееры на нашем берегу реки. Всякий миг они обрушатся на нас и примутся жечь, насиловать и убивать. Разве что перепутают очередность. Когда сушь – придут, чтобы похитить наши стада, когда льет – придут, чтобы похитить наши земли, те, что лежат дальше. А когда не мокро и не сухо и уродился урожай – они придут наверняка, потому что тогда их сила возросла и они желают грабить от скуки. Когда б не се-кохландийцы, не было бы о чем говорить год напролет, и некоторые и рта не раскрывали б. Уже осень, а ни один дурень не начнет войну, когда урожай снят, фрукты в садах собраны, а замки и города стоят с полными амбарами. Кроме того, ходят слухи, что у се-кохландийцев вдосталь других проблем.

Ну да. Слухи о недомогании Йавенира уже разошлись в степи. Теперь их не сдержит и сама Лааль.

– А войско, которое появилось на границе? Не говори, дядюшка, что ты ничего не слышал.

– Да слышал, слышал. Их всего-то каких-то восемь или десять регулярных полков. Может, тысяч двенадцать коней. Если империя готовится к битве и не может выставить по-настоящему большую армию, то дело плохо. Но никакой войны не будет, если что и наступит, так настоящая осень, та, от которой степи размякнут и превратятся в трясину. А потом начнется зима и снег. А затем снова придут весна и лето. Слово кузнеца. Конечно, если Ласкольник желает знать, что я обо всем этом думаю, – пусть сам спросит.

Анд’эверс насмешливо ей ухмыльнулся. Она ответила улыбкой.

Верданно были высоким, худощавым народом с темной кожей и темными волосами, обычно футов восьми ростом, пропорционально сложенными, а лица их обладали своеобразной красотой – с резкими чертами, с выступающими скулами и чуть миндалевидными, темными глазами. Следы их крови можно было найти во многих племенах Великих степей, потому что перед нашествием се-кохландийцев с Северного плоскогорья сходило множество караванов.

Когда кузнец улыбался, два коротких шрама прорезали его щеку, придавая лицу диковатый вид. Она запросто могла представить, как он в легкой кольчуге одной рукою правит боевой колесницей, другой бросая во врага дротик.

Однако в этом деле ей приходилось полагаться на свое воображение, поскольку Анд’эверс никогда не говорил о своем прошлом. Совершенно как если бы одновременно с прибытием в земли империи он родился заново.

– Тетушка в доме?

– В кухонном, как всегда. Она сказала, что ты наверняка нынче прибудешь, а потому варит огромный, с бочку, котел сырного супа.

– Тогда хорошо, что я пришла, правда, дядя? Потому что иначе все было бы зря.

– Ха-ха, хорошая шутка, девочка. Хорошая шутка.

Семья кузнеца вместе с ним и женой насчитывала двенадцать человек. Семеро сыновей и три дочери, сводные родственники Кайлеан, были гордостью и богатством Анд’эверса, но даже гигантский котел супа не представлял для них проблемы. Хорошо, что кузница приносила неплохой доход. Двое старших сыновей уже вылетели из дома и противу воли отца отправились на север, в Манделлен, где возник самый больший верданнский псевдогород. Это был результат закона о колесах. Фургонщики подчинились ему, но по-своему.

Вокруг Манделлен, маленького сельца, состоящего всего из нескольких домов, вырос первый из больших городов-лагерей, стены которого состояли из тысяч боевых фургонов, а усадьбы, улицы и торговые площади разметили обитаемыми повозками. Фургонщики установили свои подвижные дома так, словно расставили на плоскогорье передвижной лагерь, после чего сняли колеса. В один день почти в голом поле возник тридцатитысячный город. Один из нескольких на востоке. Губернатор пытался протестовать, но верданно показали ему соответствующие пункты из подписанного им закона о колесах. Фургоны должны встать около меекханского города или поселения, и им надлежало снять колеса. Никто не написал, сколько этих фургонов может быть.

Дело дошло до самого императора, но тот, говорят, лишь мельком глянул на документ и улыбнулся. Потому что в империи законы, может, не всегда совершенны, но всегда исполняются. Кроме того, тридцатитысячный защитный обоз, стоящий на пути возможного се-кохландийского нашествия, стоил побольше, чем несколько крепостей. Особенно если его жители ненавидели се-кохландийцев как никого другого на свете.

Они неторопливо закончили чесать Торина. Кайлеан имела смутное подозрение, что ее конь только для того дал вытянуть себя из конюшни, что знал, какой прием его здесь ожидает. Она усмехнулась и ласково похлопала его по спине:

– Ты рад, что мы вернулись домой, верно?

Торин повернул к ней голову и тихонько фыркнул.

– Вы хорошо ладите?

– Хорошо, дядя. Он упрямый, полудикий и любит чуть сильнее, чем нужно, кусать прочих лошадей. И людей тоже. Но, если не считать этого, он – лучший конь в чаардане. – Она сняла скребок, вычистила его и отложила на место. – Кто работает?

– Близнецы. И насколько я понимаю жизнь, они снова больше балуют, чем заняты чем-то полезным. Но что ж, лучше пусть сидят в кузнице, тогда не станут лазить по корчмам. Иди поздоровайся с ними, а потом беги к тете, а не то она лопнет от нетерпения.

Кузница состояла из крепкой крыши на четырех таких же крепких столпах и плетенных из ивняка легких стен. Наследие караванов, где если уж ставили мастерскую, то делали это именно таким образом: крыша, столпы и символические стены. Ее можно было развернуть – и настолько же быстро свернуть, когда приходило время отправляться дальше. Ну и при такой жаре плетеные стены не удерживали тепло внутри. Иначе невозможно было бы работать.

Хотя все равно жар, пыхающий изнутри, остановил Кайлеан на пороге. Внезапно ей показалось, что и самый горячий полдень не слишком уж и докучлив. По крайней мере, если сравнить его с тем, что происходило подле очага.

Двум смуглокожим юношам это нисколько не мешало. Раздетые до пояса, оставившие на голом теле лишь кожаные фартуки, они приплясывали вокруг наковальни. Молоты лупили в кусок металла, раскаленного почти до белизны, новыми и новыми ударами придавая ему удлиненную форму.

– Отец знает, что вы портите хорошее железо? – заговорила она от входа, перекрикивая звон.

Они ни оглянулись, ни вздрогнули, пойманные врасплох. «Босяки», – мысленно улыбнулась Кайлеан. Конечно, они знали, что она – дома, но в этот миг важнее всего был кусок железа, безжалостно мучимый на наковальне. Вопрос соответствующей температуры, силы, направления и частоты ударов оказался важнее приветствия сводной сестры.

Наконец один из братьев быстрым движением бросил металл в бочку с водой. Зашипело, поднялось небольшое облачко пара.

Близнецы сперва вынули свое изделие и внимательно его осмотрели, а только потом перевели взгляды на Кайлеан. Одновременно улыбнулись, скорчив одинаковые насмешливые гримасы.

– Что-то, похоже, случилось в степях, если сестричку принесло.

– Наверняка вся вода сгорела, а вся трава испарилась или как-то так.

– Меня не было всего-то лет десять или двенадцать, мальцы, не преувеличивайте.

Фен’дорин и Ген’дорин, самые младшие сыновья Анд’эверса, близнецы, походили друг на друга словно две капли воды, что согласно верованиям верданно обещало удивительную и странную судьбу. Однако пока что они сидели дома и под присмотром отца учились ремеслу. И росли. Было им всего-то пятнадцать лет, но за последние полгода они рванули вверх на добрых четыре дюйма. Скорость эта застала врасплох сильнее всех в семье, пожалуй, именно Кайлеан. Порой она не наведывалась к родным с месяц, а то и дольше, странствуя с чаарданом по пограничью, но, возвращаясь в кузницу, отчетливо видела очередные полдюйма, которых в них прибыло. Несмотря ни на что, она продолжала называть их «мальцами». В конце концов, она была старшей сводной сестрой, и им следовало ее слушаться.

– Что вы там снова смастерили, а? Для подковы – слишком ровное, а для меча – короткое. Выйдет из этого что-то большее горсти подковных гвоздей?

Фен’дорин – она узнала его по маленькому шраму над левым глазом – поднял кусок темного, уже остывшего металла и подал ей. Оружие – ведь было сразу видно, что это клинок, – оказалось одновременно и странным, и знакомым. Двенадцатидюймовое лезвие явственно расширялось кверху и загибалось вперед, с режущей кромкой по внутреннему изгибу. Она держала в руке основу кавайо – боевого ножа верданно, который еще называли «горлорезом» или «вскрывателем черепов». Весил он почти два фунта, а вместе с рукоятью и навершием наверняка станет еще тяжелее. Таким клинком без труда можно отрубить руку либо рассечь голову. А если кольчуга не оказывалась по-настоящему крепкой, то укол кавайо прошивал ее, словно льняную тряпку. Ножи эти были столь хороши, что охотно вооружались ими не только Фургонщики. Оружие воинов.

– Отец знает? – спросила она уже всерьез и скривилась от собственного недомыслия. Конечно, знает. Он знал обо всем, что выходило из его кузницы.

Оба с сожалением улыбнулись.

– А второй? – По крайней мере этот вопрос имел смысл.

Ген’дорин снял с висящей у столпа полки второй клинок. Идентичный до последнего изгиба, но уже почти законченный. Режущая кромка закалена и предварительно наточена. Слегка волнистый узор голубой стали придавал клинку ощущение легкости и быстроты, и это несмотря на широкий тупой хребет. Когда основу насадят на рукоять и окончательно заточат, она превратится в прекрасное и убийственное оружие.

– Когда ты думаешь его закончить?

– Через месяц – спешить некуда. Еще рукоять, и ножны, и лезвие, и шлифовка. Это нужно сделать хорошо, верно, Фен?

Фен’дорин улыбнулся и аккуратно отложил оба клинка на полку.

Близнецы были сыновьями кузнеца и сами ковали собственные кавайо. Через месяц, когда они завершат работу, Анд’эверс подвергнет их ножи тщательному осмотру. Проверит остроту, баланс, крепость на изгиб. Если все будет хорошо – а зная близнецов, она в том не сомневалась, – оба парня войдут в мир мужчин. Как и остальные ее сводные братья. И тогда в доме уже не будет детей – только взрослые.

Что-то навсегда изменится.

Она искренне улыбнулась:

– Я рада, парни. Очень. Самое время.

Они поглядели на нее внимательно, а потом со всей серьезностью кивнули:

– Мы знаем, Кайлеан. Самое время.

Позже она размышляла, что следовало бы задуматься над внезапной серьезностью обычно все высмеивающих близнецов. Но было так жарко, что она мечтала лишь о бегстве под крышу и о том, чтобы выпить хоть каплю воды.

– Я пошла к тете, а вы здесь ничего не испортите, ладно?

Она развернулась, прежде чем они нашлись с ответом. Через месяц, когда они уже закончат свои ножи, она не сможет говорить с ними так. К мужчинам нужно обращаться иначе, чем к мальчишкам.

Кухня была фургоном, в котором царствовала печь. Но не обычная, а специальной конструкции, из железа и должным образом обожженного кирпича, стоящая на четырех стальных ногах и поддерживаемая несколькими цепями. Ее можно было безопасно топить, даже когда фургон ехал по степи, переваливаясь из стороны в сторону: стальные обручи, прикрепленные к стене, предохраняли посуду от падения. И хотя фургоны верданно давно уже не ездили равнинами, тетушка Вее’ра не хотела заменять эту печь на обычную. Что, конечно же, не мешало ей ворчать, какой та пережиток.

Дым, встающий над железной трубой, должен был предупредить ее, но Кайлеан полагала, что нигде не может оказаться хуже, чем в кузнице. Она ошибалась.

Парной жар ударил в нее с порога и на миг лишил дыхания. Словно она пыталась есть слишком горячий суп. Будто бы и запах завлекал, да и сама она была голодна, однако тело сопротивлялось самой этой мысли. Капли пота моментально выступили у нее на лбу и полились в глаза. Она заморгала.

– Не стой на пороге, девушка, протянет. Входи.

Она почти позабыла, от кого близнецы унаследовали чувство юмора. Осторожно сделала глубокий вдох и вошла.

Внутри были настежь распахнуты все окна, и поднимись хоть малейший ветерок – кухня снова начнет напоминать место, предназначенное для человека. И это «если» было чрезвычайно важным, поскольку вот уже несколько дней воздух оставался неподвижен, словно перед грозой.

Один конец фургона занимала печь и несколько шкафчиков со всей необходимой посудой. На другом царствовал длинный стол, окруженный прикрепленными к стене сиденьями: если их поднять, здесь можно было совершенно свободно ходить. Кроме того, такие сиденья куда легче обычных стульев или лавок. А когда от веса зависит, какой кусок дороги ты одолеешь за день, важен каждый лишний фунт.

Кайлеан всегда удивляло, что в домах-фургонах ее сводных родственников все говорило о том, что на самом деле здесь место обитания кочевников; что эти длинные дома должны стоять на колесах и быть запряженными четверками лошадей, странствуя в больших караванах. Стол, прикрепленный к полу, подъемные сиденья, полки и шкафчики с дверками, защищенные от случайного открытия, котелки и сковородки, пристегнутые к стенам дополнительными ухватами. Печь. Даже через столько лет принудительного постоя этот фургон был готов тронуться в путь. А тетушка, хотя широко улыбалась и смеялась над старыми привычками, не смогла бы лучше передать свою тоску.

Только вот об этом тоже никто не говорил.

Кайлеан устроилась на откинутом сиденье подле окна. Если каким-то чудом подует ветер, ее не минует даже малейшее его движение. Пот теперь стекал уже не только по лицу. Льняная сорочка липла к спине и груди; она потянулась к завязкам платья и слегка их ослабила. Полегчало.

Тетушка Вее’ра стояла к ней спиною, что-то отчаянно вымешивая в большом котле. Была она красивой женщиной, высокой и худощавой, и, несмотря на рождение десятка детей, все еще с талией двадцатилетней девицы. Но, приняв во внимание, сколько времени провела она в парной, в которую превращался во время готовки кухонный фургон, это не должно было никого удивлять.

Она повернулась с улыбкой, протягивая в сторону девушки глубокую глиняную миску:

– Угощайся, Кайлеан. Уже должен быть готовым.

Кайлеан взяла посудину. Осторожно отхлебнула. Суп был превосходен – должным образом приправленный, с мягким, выразительным вкусом зрелого сыра и витающей над всем ноткой острых приправ и зелий. На миг она позабыла о духоте и о том, что пьет жидкость, лишь чуть-чуть отличную по температуре от кипятка.

– Мм, он чудесен, тетя. Ты все же должна дать уговорить себя Аандурсу и начать у него работать. Хотя бы пару раз в месяц. Он ведь недавно снова поднял цену.

Владелец «Вендора», дружный с семьей кузнеца, уже долгие годы предлагал Вее’ре работу, будучи свято убежден, что ее талант прославит его постоялый двор на много миль окрест. Пока что, увы, добился он немногого.

– Может, когда-нибудь, когда будет меньше дел. Кроме того, ты ведь знаешь, что на общей кухне я… – Тетушка пожала плечами и снова принялась мешать суп.

Вскоре она притворила гудящий в печи огонь, накрыла котел и, ловко обойдя Кайлеан, уселась подле нее.

– Что слыхать в большом мире? – спросила.

– В большом мире – как в большом мире, тетя, – пожала плечами Кайлеан. – Ты мне лучше скажи, отчего я лишь случайно узнаю, что близнецы отковывают свои кавайо? А?

Глиняная миска начала жечь ей руки, но она все равно непроизвольно сделала еще один глоток. Вкусовые ощущения ее аж запели от восторга.

Старшая женщина ровно улыбнулась:

– Для меня это было такой же неожиданностью, дитя. Большой неожиданностью. Но, когда я в последний раз их обнимала, оказалось, что они уже выше меня. Нельзя удержать жеребят от взросления.

– Жеребят, да? Но вы скажите мне, когда надо будет тех жеребят подковывать. Ради такого зрелища я одолею любую дорогу.

Вее’ра тепло рассмеялась, а Кайлеан не впервые почувствовала удивление. Словно маленькая девочка смеялась голосом взрослой женщины. Столько искренней радости.

– Нет, Кайлеан, мы точно не позабудем тебя упредить. – Тетушка утерла слезинку в углу глаза. – Я… мне и так кажется, что мы удерживали их слишком долго. Им пятнадцать, в караване они уже, как минимум, год носили бы ножи.

В караване… Кайлеан всегда задумывалась, слышит ли тетушка, что появляется в ее голосе, когда она выговаривает те слова. В караване. С мягким придыханием, словно она плакала слогами.

– В караване они уже ездили бы собственной колесницей, тетя, – сказала она тихо. – Один бы правил, а второй – держал лук. Наверняка Фен – он лучше стреляет. В караване они наверняка были бы уже обручены с высокими смуглыми девицами, перед которыми похвалялись бы умением управлять конями и меткостью. В караване…

Она не закончила, поскольку не впервые разговор ее с тетей вошел в колею, которой обе они предпочитали избегать. В караване все было бы иначе: фургоны катились бы степью, радостные мальчуганы ездили бы на колесницах, а девушки флиртовали бы с ними и учились быть хорошими женами и матерями. Стада рядом с караваном покорно мычали бы, наполняя мир вокруг песней о силе и богатстве. В караване все фургоны были цветными, равнина – ровной, а реки и воды – всегда вброд. Все настолько прекрасно, насколько прекрасны воспоминания женщины, караван которой остановился четверть века назад. В воспоминаниях ее не было места мальчишкам, ломающим шеи на колесницах, не было крови, стекающей по клинкам кавайо во время межплеменных схваток, не было похищений, родовой вендетты, угонов стад и братоубийственных сражений. Все по-другому, нежели в воспоминаниях Анд’эверса. Не было ненависти, зависти, оставленных на произвол судьбы родичей, предательств. Кайлеан порой думала, что каждый из них унаследовал свой кусок воспоминаний. Вее’ра получила те, что получше, ее муж – те, что посуровее.

Они помолчали минутку. Кайлеан, всматриваясь внутрь мисочки, боялась поднять глаза. «Все из-за этой жары, – думала она. – Если бы не жара, я бы лучше контролировала свой язык». А была она близко, слишком близко к тому, чтобы сказать: «В караване в шести фургонах обитало бы вдвое больше людей, чем здесь». Наверняка в фургонах Каленвенхов были бы также и родственники Анд’эверса, возможно – семьи родичей его жены, ведь роды охотно переплетались друг с другом не одной-единственной связью. И было бы здесь куда больше детей.

– Но в караване, – продолжила она через мгновение, – не было бы меня, тетя. И этот суп прошел бы мимо, а уж это-то я назвала бы истинным несчастьем.

Благословен язык, на котором можно произнести столь простое вранье.

Глаза тетушки на миг просветлели.

– Дер’эко вернулся вчера, – сказала она. – Вы уже виделись?

Кайлеан покачала головой:

– Нет, тетя, а дядя даже словом не обмолвился, что первородный – в доме. Кто-то здесь заслужил вожжей.

Ответил ей тихий смех.

– Не тебе одной иной раз хочется это сделать, Кайлеан. Но он таков, каков есть, и я надеюсь, что наконец-то поговорит с Первым и они перестанут глядеть друг на друга волком.

Старший сын выехал в Манделлен против воли отца, который полагал, что мальчику следует еще многому научиться. Но Дер’эко настоял на своем. Во-первых, в этом городе-лагере жило больше всего верданно в восточных провинциях. Во-вторых, это малое сельцо, которое однажды обросло тысячами фургонов, неожиданно сделалось важнейшим городом пограничья, потому что такое количество людей притягивало купцов и ремесленников со всех окрестностей. Купцы приезжали за элементами конской упряжи, ремесленники – чтобы предложить то, чего сами Фургонщики не изготавливали, например глиняные кувшины либо стеклянные бутылки. Через несколько лет в Манделлене кроме множества тысяч беглецов с Северной возвышенности обитало, как минимум, десять тысяч прочего люду. Город сделался без малого столицей, где всякий кузнец был на вес золота. А Анд’эверс, хотя и объявлял, что сыновья его еще ничего толком не умеют, хорошо обучил их ремеслу.

Дер’эко мигом нашел работу и, едва только купил на собранные деньги собственный угол, сманил в город второго брата, Рук’герта. Кайлеан надеялась, что скоро один либо другой появится в Лифреве в сопровождении какой-нибудь серьезной матроны, желающей оценить имущество семьи и сторговаться насчет цены за смуглокожую, миндалеокую красавицу, которая похитила сердце одного из братьев. Отчасти Кайлеан понимала опасения кузнеца. Если все его сыновья захотят жениться, он разорится. Семеро сыновей и три дочки – нелучшая пропорция в племени, где за невесту платили лошадьми, скотом и разноцветными фургонами.

Но Дер’эко приехал один, иначе тетушка сообщила бы о таком с порога. Пожалуй, никто так в семье не дожидался первой свадьбы, как она.

– Где я его могу найти?

– Первого? Наверняка в спальне с остальными, которых сбивает своими рассказами о большом городе. Оглянуться не успеем, как он всех их туда сманит, и мы останемся вдвоем, пара старых дураков да шесть фургонов.

– Не думаю, тетя, – Кайлеан отмахнулась от опасений тетушки. – Даже если парни выедут, то лишь затем, чтобы вернуться с каким-нибудь приобретением. И оглянуться не успеешь, а получишь полные руки внуков. Парни всегда возвращаются домой; это мы, девицы, улетаем и вьем гнезда на стороне.

От входа донеслось покашливание.

– Ты что же, хочешь нам о чем-то сказать, Кай?

Только один человек имел привычку сокращать ее имя на верданнский манер. Она повернулась к двери и смерила вошедшего взглядом:

– Ну на тебе: мало того что разодет, словно франт, так еще и подслушивает. Не интересны тебе рассказы старшего брата?

Вее’ра широко улыбнулась и протянула руки к сыну:

– Здравствуй, Эсо’бар. Уже вернулся? Как покупки?

– Десять больших кусков аломбенской стали и тридцать малых, половина аломбенской, половина из Дерца. Фургон едва дошел, но мы справились. Я и кони. Отец должен быть доволен. А рассказы Дера у меня наверняка будет еще случай послушать. Уж он об этом позаботится. – Эсо’бар шагнул в кухню и обнял мать.

Третий по старшинству сын кузнеца унаследовал красоту Вее’ры. Когда они стояли рядом, казались парой близнецов, которых каприз судьбы разделил четвертью века. Те же самые черты лица, тот же рост, та же худощавая, исполненная грации фигура. Вот только парень, подобно всадникам равнин, носил мешковатые штаны, подвязанные изукрашенным поясом, высокие сапоги, зеленую шелковую рубаху, а к ней зеленый же вышитый жилет. Кое-кто из мужчин чаардана Кайлеан принаряжался так на свадьбы или при какой иной важной оказии. К тому же волосы Эсо’бар зачесывал назад и перевязывал вышитой лентой – вместо того чтоб заплетать в традиционную косу. Так одевались воины нескольких приграничных племен, и мода эта распространилась по всем восточным провинциям. Если бы Эсо’бар вскочил в такой одежде в седло и натянул на лицо капюшон, никто бы и не догадался, что он – верданно во втором-третьем поколении.

Всякий раз, когда они виделись, Кайлеан раздумывала, насколько же велик у него соблазн так и поступить. Однажды поймала его в конюшне стоящим подле Торина и оглаживающим с непроницаемым выражением лица конский хребет. Если он хотел попытаться, если искушала его поездка верхом, этот конь был единственным, кто сумел бы его принять. Остальные лошади семьи никогда не знали седла на спине. Кайлеан тогда пристукнула дверьми посильнее, вырывая Эсо’бара из транса. Они никогда не разговаривали на эту тему, но с того времени она внимательней к нему присматривалась. Поведение его, то, как он одевался, факт, что он говорил на меекхане, словно родовитый обитатель империи, перестали быть лишь юношескими бзиками. Ее сводного кузена мучила некая заноза, что приказывала ему искать… она даже не знала, чего именно. Должно быть, она и сама жила рядом с ними слишком долго, потому что мысль, что он мог бы порвать с семьей, вскочить в седло и попытаться найти себе другое место в жизни, как-то не укладывалась у нее в голове.

Это только юношеские фокусы, ему всего лишь восемнадцать, пройдет – такие слова, будто кирпичи, возводили стену, за которую она прятала свое беспокойство. Ну и, конечно же, разум подсказывал очевидное объяснение. После отъезда старших братьев именно Эсо’бар чаще всего отправлялся в Лифрев на торги. Тетушка Вее’ра твердила, что у него к такому талант, и Кайлеан не могла с нею не согласиться. А что он одевался и вел себя словно местный? Ну так это облегчало ему торговлю. Любой купец всегда хуже воспринимает того, у кого на лбу написано: «чужак». Это понятно, просто и логично – и было очередным кирпичом в стене. А беспокойство, что всегда поднималось в ней при виде третьего из сыновей Анд’эверса, уменьшалось.

Потому и теперь она лишь улыбнулась и обняла кузена.

– Содрали с тебя шкуру? – спросила Кайлеан.

– Пытались, но я не дался. – Его улыбка была искренней и широкой. – Сартай знает, что не только он продает хорошее железо, а потому не слишком сильно пытался меня обмануть.

Он потянул носом и обратился к матери:

– Мм, а что это так пахнет? Ты вознамерилась задразнить сына до смерти?

– Фургон разгружен? Кони досмотрены?

– Мама…

В этом его «мама» было все: ласковая насмешка, чувственность, шутка. Оба знали, что она могла и не спрашивать о настолько очевидных вещах, однако – что Кайлеан открыла, едва только став с ними жить, – верданно никогда не говорили о своих чувствах прямо.

– Ты знаешь, где миски и ложки, потому не заставляй старушку-мать тебе еще и прислуживать. И лучше поспеши.

– О? А с чего бы? Я вижу большой котел.

– А я слышу, что близнецы уже не работают. Прибраться в кузне займет у них несколько минут, а добежать до кухни – три удара сердца. Четверть часа – и половина супа исчезнет. А то и больше.

Кайлеан быстренько доела из своей миски и безо всяких угрызений совести долила себе вторую порцию, лишь обменявшись понимающей ухмылкой с Эсо’баром. Близнецам было пятнадцать, и они все еще росли. А это значило, что, когда не работали или не спали, они искали чего бы съесть. Кайлеан готова была поспорить на собственного коня, что идущие из кухни запахи сократили работу над ножами на добрых полчаса. И что, когда братья покинут кухню, тетушке Вее’ре придется готовить добавку для остальной семьи.

Хлебая суп, она снова согласилась с Аандурсом. Захоти жена кузнеца принять место повара на его постоялом дворе, услыхали бы о том на сотни миль окрест.

А то и дальше.

Выходя из кухни, она разминулась с близнецами. Те едва ее не стоптали. Она улыбнулась и направилась в сторону третьего фургона. Если тетушка права, это там Дер’эко хвастался рассказами из своей городской жизни. По сравнению с Манделленом Лифрев и вправду выглядел поселком. Но для всей семьи он вот уже несколько лет оставался домом. Как и для нее. Несмотря на то что то один, то второй глупец ворчал себе под нос насчет того, что урожденная меекханка живет с верданно, бо́льшая часть обитателей городка следила за своими словами, исходя из убежденности, что если уж девушка не жалуется, то ее никто и не обижает. Это была такая… Кайлеан всякий раз пыталась найти должное определение… суровая пограничная мудрость, берущая начало в постоянной угрозе со стороны восточного соседа. Делай, что хочешь, живи, как сумеешь, лишь бы во время нападения ты сражался на правильной стороне.

Если женщина желала ездить верхом и стрелять из лука – да сколько угодно, если хотела махать саблей – никаких возражений. Только бы не размахивала ею у нас перед носом. На пограничье Великих степей просто живется иначе, множество местных племен не только не запрещали девушкам принимать участие в стычках, но едва ли не поощряли их обучаться луку и сабле. Во время быстрых, молниеносных стычек кавалерии дело проигрыша или выигрыша зависело от каждого всадника, могла иметь значение любая выпущенная стрела. Верданно думали так же, это у них Кайлеан научилась сражаться клинком и отшлифовала умение лучницы. Ей было интересно, как это выглядит там, где меекханцев – меньшинство.

Она подошла под отворенное окно и остановилась, прислушиваясь. Просто потому, что слушать было приятно: голос Дер’эко мог соблазнить любую из женщин и очаровать любого из мужчин. Низкий, глубокий, отдающий внутренней силой. Так, должно быть, звучал в молодые годы голос его отца, хотя нынче тот редко говорил иначе, нежели приглушенным шепотом.

Она некоторое время стояла и слушала, однако, не видя беседующих, понимала лишь через слово. Верданно пользовались тремя языками, или же, как сказал однажды некто знающий, – одним, разделенным на три части. Анахо’ла, анахо и ав’анахо. Низкий язык, язык и язык высокий. Первый происходил прямиком из жестов и окриков, какими верданно объяснялись во время странствий. Когда равниной идут сотни фургонов, слышны тысячи скрипящих колес, скот мычит, в повозках шумят дети, а колонна должна держать строй, возницам приходится договариваться без необходимости останавливать фургоны и срывать глотки. Язык тела, поднятие руки, кулак или открытая ладонь, символы, рисуемые в воздухе, – все это создавало сначала простой, а потом все более изощренный метод понимания друг друга. Что самое странное: когда фургоны уже перестали ездить равнинами, язык тот не исчез, но развился и сделался опознавательным символом верданно, их способом подчеркнуть собственное отличие. Он замещал анахо, или обычный язык, в ситуациях, когда слов не должно – или невозможно – произнести.

Естественное среди Фургонщиков нежелание говорить о некоторых вещах, особенно о чувствах и эмоциях, привело к расцвету низкого языка. Девушка скорее притронется двумя пальцами к губам и сердцу, нежели скажет парню: «Я тебя люблю». Настолько же естественным образом анахо’ла и анахо породили ав’анахо – высокий язык, язык поэтов, сказителей и ткачей повествований. Язык, в котором стыдливые, неохотно употребляемые слова нашли свое отражение в жестах. Рассказы, ведомые с помощью ав’анахо, требовали широко раскрытых глаз и ушей.

Кайлеан знала все три языка, ценила низкий за быстроту и точность передачи сведений, любила мелодичный, певучий анахо, а ав’анахо ее просто очаровывал. Ни один другой язык на свете не подходил для плетения историй, как этот.

– А что потом?

Должно быть, это была Нее’ва, средняя из сестер.

– Потом… на восток… до самого… А когда… будет… а после придет день и…

Кто-то вздохнул. А Кайлеан начала считать: близнецы опорожняли котел супа, Третий наверняка над ними подтрунивал. Второй остался в городе, а значит, Дер’эко очаровывал девушек и Дет’мона с Мер’данаром. Трое на трое, время улучшить пропорцию.

Она отворила дверь одним рывком, и рассказ оборвался, как обрезанный. Шесть лиц повернулись в ее сторону, и на миг ей показалось, что она вторглась на какую-то тайную встречу. Длилось это долю мгновения, но она отчетливо видела, что в первый миг они ее не узнали, смотрели так, словно в дверях стояла чужачка.

А потом Кей’ла дико пискнула и с криком бросилась ей на шею:

– Ты негодяйка! Почему только сейчас? Чаардан в городе с позавчера! Сколько можно ждать!

Кайлеан едва не выпала из фургона, а потому сперва ухватилась за косяк, а потом медленно, с девчонкой, все еще вцепившейся ей в шею, вошла внутрь.

Дет’мон засмеялся, помог ей войти – и вдруг она оказалась в кругу обнимающих и похлопывающих ее рук. Кто-то дотронулся ребром ладони до ее щеки.

– Здравствуй.

Очередное прикосновение, и еще одно, и еще.

– Здравствуй. Здравствуй. Здравствуй. Здравствуй.

Приветствие на высоком языке, хранимое для ближайших родственников. Здравствуй, радуйся, я тосковал, мне не хватало тебя – один жест и столько значений.

Наконец-то она почувствовала себя дома.

Младшая кузина весила многовато для своих восьми лет, но, похоже, она не собиралась так быстро отпустить гостью.

Кайлеан демонстративно огляделась:

– Вы не видели Кей’лу? Говорили, она должна быть здесь.

Дет’мон и Мер’данар обменялись взглядами.

– Нет, она вышла с утра и куда-то исчезла. Нам как раз надо отправляться на ее поиски. Девчонки?

– Не-е-ет… – широко улыбнулась Нее’ва. – Я только отвернулась, а ее уже нет. Снова куда-то спряталась. Ана’ве?

– Эй! – Младшая Кей’ла задрыгала ногами. – Я здесь!

Первая дочка Анд’эверса, самая серьезная из всей семьи, лишь покачала головой с тенью улыбки в темных глазах.

– Э-э-эй! Я здесь вишу!

– Странно… – Несмотря на деревенеющие плечи, Кайлеан подняла руку и почесала голову. – Я могла бы поклясться, что ее слышу. Но ведь не может такого быть – хорошо воспитанная девушка поздоровалась бы со мной как должно.

– Хорошо воспитанная кузина не… хех… не приказывала бы мне ждать два дня… уф-ф-ф, прежде чем показаться… – Кей’ла подтянулась выше и наконец-то оплела ногами за поясницу сестру, давление на шею уменьшилось.

Кайлеан взглянула в упор на раскрасневшееся от усилий лицо:

– Ой-ой. Ты прицепилась только что или я принесла тебя из степей?

Засмеялись все, даже Кей’ла.

– Приветствуем тебя дома, Кайлеан, – сказала она наконец.

Дотронулась до ее щеки.

В спальном фургоне имелось несколько кроватей – фургонщицких, то есть деревянных рам, на которых были натянуты сетки из конского волоса и положен тонкий матрас. Кайлеан могла бы в каждой руке унести хоть по три таких. Теперь бо́льшую часть их поставили вертикально под стену, чтобы освободить место для Дер’эка и его слушателей. Окна были прикрыты, создавая приглушенный полумрак.

– Ага, Первый, я вижу, ты решил очаровать родных рассказами о большом городе, где живут тридцать тысяч верданно. Слезай, Кей. – Кайлеан поставила малышку на пол.

– Шестьдесят тысяч, кузина. Уже шестьдесят. – Старший взглянул на нее без улыбки, странно серьезный и сосредоточенный. По незаметному знаку остальные расселись полукругом прямо на полу. Она – нет, Первый был выше ее на голову, а потому она пока предпочитала стоять.

– И откуда же там взялось столько людей, а?

Впервые он улыбнулся: легонько, уголками рта. И она поняла, насколько он напряжен: не столько смотрел на нее, сколько мерил взглядом, словно прикидывая… – дошло до нее внезапно, – словно прикидывая, сколько она услышала из его рассказа и услышала ли хоть что-то.

– Я сказал бы тебе, но у нас здесь ребенок. – Улыбка его не изменилась.

– Эй! – Кей’ла неспокойно шевельнулась.

– Мы знаем, что ты знаешь, что детей по ночам приносит белая кобыла и оставляет их под фургоном родителей. – Нее’ва взлохматила малышке волосы.

– Тогда в Манделлен всякую ночь должен прибегать большой табун белых кобылок. – Дет’мон, кажется, улыбался, она ощутила это по его голосу, но не видела его, не спуская взгляда с Первого. – Во всем городе никто не смог бы заснуть.

– Но кобылки эти бегают тише, чем идет вечерний туман, и не могут никому мешать… – Это снова была Нее’ва.

– Перестаньте! Я знаю, что дети берутся из живота мамы!

Кто-то закашлялся, кто-то захихикал. Кайлеан не отводила глаза от лица Дер’эко.

– Ты красиво рассказывал, – проворчала она. – Жаль, что я не видела подробностей.

– Такие себе сказочки для детей. Укрепить сердца изгнанников.

– Тогда твои рассказы наверняка пригодятся. Тут полно изгнанников. Последняя война создала их сотни тысяч. Некоторые уже вросли в новую землю.

– Да. Некоторых даже принудили к этому силой. И законами. Меекханскими, – добавил он, тыча пальцем в ее сторону.

Она нахмурилась, скорее удивленная, чем оскорбленная этим жестом: в семье давно уже никто не вспоминал, что она не арб’верданно – не рожденная в фургоне. Для всех она была кузиной, несмотря на светлые волосы, зеленые глаза и бледную кожу. Но они разговаривали на высоком наречии, а потому она знала, что он не желал ее оскорбить, а лишь подчеркивал очевидный факт, что Меекхан не его родина.

– Верно, Дер. Законы. Покажи мне государство, которое не опирается на законы. Даже у се-кохландийцев они есть. А может, и наоборот, – она улыбнулась, как и он, одними губами, – у них есть государство, потому что есть законы. Понимаешь?

– А мы утратили свое, потому что не имели законов?

Он плавно перешел на меекх, словно не желал калечить высокое наречие обычной ссорой.

– Мы? Кто – мы? Спроси отца… – Она тоже изменила язык.

– А зачем? Я знаю его рассказы.

– Так какое государство потеряли те, кто не признавал никаких границ и власти над собой? Королевский караван был королевским лишь по названию, ибо короля не слушали даже в собственном его фургоне. Кочевники давили фургоны один за другим, потому что всякий из них сражался сам за себя. Помнишь рассказы о караванах Лантайо и Керв? Когда первые сражались не на жизнь, а на смерть с большим отрядом, когда лагерь их отбивал атаку за атакой, эти вторые прошли мимо поля боя едва в десятке миль и поехали дальше. Два племени, которые не сумели позабыть о старых спорах – и оба были побеждены. Кто не уважает собственных законов и не слушает собственного короля, тому придется поклониться законам чужим – и они станут невольниками у чужаков. Так говорит Генно Ласкольник, если ты не знаешь.

– Да. Невольниками. Хорошее определение, Кайлеан.

Ох, на меекхе тоже можно передать множество смыслов одной лишь интонацией. Она глубоко вздохнула и медленно выпустила воздух, расслабляя напряженные мышцы. «Это жара, – подумала она, – это из-за проклятущей жары. Говорим что на ум придет, а в такую жару проще ссориться, чем оставаться добрым. Человек просто желает избавиться от усталости и отупения, хочет отыграться на ком-то за пот, заливающий глаза, и одежду, пристающую к спине, и ничто так не помогает, как несколько резких слов. На миг мы чувствуем облегчение, а потом принимаемся зализывать раны».

– Ты изменился, Дер. – Она снова перешла на высокое наречие. – Город тебя изменил. Интересно, когда он клал руку на меч, знал ли, что его назовут венхорром? Я тоже когда-то могла повернуться к тебе спиной.

Высшее наречие – это также аллюзии и сокращения. Язык тела и жестов. Можно одним предложением выразить то, на что в меекхе необходимо в три раза больше слов. «Когда он клал руку на меч». Для Фургонщиков был только один человек, к которому могли относиться эти слова, – Генно Ласкольник. Венхорром же называли любого, замешанного в торговле невольниками. На Востоке было не много худших, чем это, обвинений. «Я могла повернуться к тебе спиной» – верила, что ты не ранишь меня, а ты именно так и поступил. Нечто, что не проговорилось бы на меекхе или на анахо, удалось выразить несколькими жестами.

– Я говорил не о твоем кха-даре. – На его губах высокое наречие обретало глубину. Вместе со словом «твоем» он вытянул перед собой раскрытую правую ладонь: ты мне близка, я тебя уважаю, прошу прощения за прошлые слова. А говоря «кха-дар», левую руку он стиснул и притронулся ею к сердцу: жест, понятный на любом языке.

– А о ком, брат?

Меекх ворвался меж ними грубо, в своей экономной, без малого военной форме он казался лишь тенью истинной речи. Никаких дополнительных смыслов, скрытых в языке тела, – только короткий, конкретный, словно приставленный к боку нож, вопрос.

– Здравствуй, Эсо’бар. – Дер’эко повернулся в сторону двери. – Давно я тебя не видел.

Он также перешел на меекх, и Кайлеан даже после короткого контакта на ав’анахо показалось, что она внезапно перестала понимать половину разговора. Хотя, принимая во внимание, что стояли они совершенно неподвижно, чтобы не выдало их и малейшее движение… Лишние жесты были не нужны.

– Не так уж и давно – всего-то полгода прошло с того времени, как ты в последний раз проведывал семью.

– Да-а, – протяжно ответил Дер’эко, словно этому «да» сопутствовал глубочайший смысл, – это тоже о многом сумело сказать. – И я едва тебя узнал.

И здесь – резко. «Я едва тебя узнал» – ты изменился, выглядишь словно чужак. Ты – чужак, брат.

– Я тебя тоже. Помню, как ты уезжал, наполненный рассказами о тяжелом труде и о деньгах, которые ты пришлешь. Сколько там времени миновало? Полтора года? Если ты привез деньги, мы будем очень рады, а если рассчитываешь, что, как Рук’герт, я оставлю здесь все и отправлюсь с тобой… Мне жаль, но этого не случится.

– Да-а, – очередное изображающее раздумье «да», которому сопутствовало пожатие плечами. Легкомысленность и равнодушие. – Интересная идея – забрать тебя в город. Мне пришлось бы порядком объясняться, однако они бы в конце концов поняли.

– И что же такого они бы поняли?

– Ничего-ничего. Не ты один отошел от законов каравана.

Приподнятые брови Эсо’бара были настолько же легкомысленны.

– Законы того, чего нет? Законы, которые привели нас сюда? Странно, вы кланяетесь им, почти почитаете их, но одновременно жалуетесь на ситуацию, в которой именно из-за них вы и оказались.

Эсо’бар наверняка говорил на меекхе лучше остальных в семье. Умел быть на нем почти настолько же оскорбителен, как и брат.

– Вы? Странно, еще совсем недавно ты говорил «мы».

– Ох, я все еще говорю «мы». – Третий повел рукою по кругу. – Мы, наша семья, наши кони, наш дом. А ты, брат, кого имеешь в виду, когда говоришь «мы»?

– Нас. Всех рожденных в фургоне, всех изгнанников.

– Ага, чудесно. Но я рожден не в фургоне, а всего лишь, – он похлопал рукою по стене, – в доме без колес. Точно так же, как и ты. Как все мы.

Дер’эко иронично улыбнулся:

– Знаешь, братишка, это всего лишь такое название. Для верданно, которые не забыли, откуда они происходят.

– Или придумали себе некие неисполнимые мечты.

Кайлеан переводила взгляд с одного на другого. Были они верданно, ни один не отказался бы от своей крови, но одновременно отличались друг от друга. Младший очаровывал унаследованной от матери красотой, тонкими чертами и кошачьей грацией, старший пробуждал уважение ростом и широкими плечами; напоминал он Анд’эверса в молодости. Но куда явственней отличия братьев подчеркивала разница их одежд. Эсо’бар выглядел как обитатель пограничья, Дер’эко же взывал к своим корням каждой деталью одежды. Кожаные штаны с широким поясом и кожаная жилетка, вышитая узором из бегущих лошадей, на запястьях – браслеты из полированного рога, коса старательно заплетена и пропитана жиром. Сапоги с мягкой подошвой. Свой кавайо он носил согласно традиции за спиной, на высоте поясницы, с рукоятью, направленной в сторону. Кайлеан могла бы поклясться, что даже полвека назад верданно не одевались так по-фургонницки, как он сейчас. Не говоря уж о том, что в этой коже ему наверняка страшно жарко.

– Одни мечтают снова стать собою, другие – сделаться кем-то другим, Эсо’бар. Это как если бы жеребец пытался превратиться в вола. Удачи тебе.

– О, я тебя умоляю, Первый, не стоит прибегать к таким вот неловким сравнениям. Это не я оставил семью ради каких-то пустых мечтаний. Я бывал в городах, видал всякое. Те фургоны, что стоят, словно разложенный лагерь, те улицы между ними, те стада лошадей, что пасутся вокруг. Кто живет мечтаниями? Зачем вокруг городов табуны, когда можно запрягать их в фургоны лишь раз в несколько лет, да и тогда мало кто пользуется этим правом? Зачем вы делаете в городах колесницы вроде той, на которой ты нынче приехал домой? – Эсо’бар оперся о косяк и зло усмехнулся. – Той, что просто вопит, что она – боевая повозка, где есть место для возницы и лучника, ухваты для колчанов и дротиков и возможность бронировать борта. Пустые мечты, братец, пустые мечты и ребячество. А может, и наоборот: пустые мечты и бредни старцев, которыми заразились малые детишки. Вы намереваетесь снова послать колесницы против кавалерии? Колеса против копыт? Любая дыра в земле, которую перескочит конь, задержит лучшую из колесниц. Самая сильная пара лошадей, запряженная в колесницу, не побежит настолько же быстро, как больная кляча со всадником на спине. Вы снова об этом позабыли?

– И все же во время покорения се-кохландийцы не раз проигрывали нашим возницам.

– Да, я слышал. Не только от отца. Битва под Геви’ло и Анмадереф. Четыре тысячи колесниц против шести тысяч всадников. Вот только любой тебе скажет, что мы эти битвы не выиграли, а попросту заставили кочевников отступить, потому что они, поняв, что не сломают нас, отошли. А колесницы не могли их догнать и разбить. Такие они, наши малые победы…

– Теперь ты говоришь «мы»?

Эсо’бар сложил на груди руки:

– Ты не оскорбишь меня этим, Дер. Я вижу, как ты приезжаешь сюда время от времени, большой господин из большого города на красивой колеснице, и очаровываешь остальных. Я вижу, что происходит с Дет’моном и Мер’данаром, – он поднял ладонь, – молчите, молодые, когда говорит старший брат. Я вижу, что бродит в головах у близнецов, когда они куют свои кавайо. Ты носишь символ?

– Какой символ?

– Ты хорошо знаешь какой. Я говорил уже тебе, что езжу по окрестностям, бываю и в лагерях. Все чаще вижу сопляков, носящих на шее колесо о восьми спицах. Безумствуют вокруг городов на колесницах, делают вид, что сражаются с конницей, спят и видят военную славу. Но мы, Фургонщики верданно, спутанные глупым обычаем, всегда будем проигрывать свои войны, потому что времена малых народов подошли к концу. Меекханцы, се-кохландийцы, а наверняка и другие обнаружили это уже давно, братишка: наступило время империй, больших, сильных и крепких. Наше плато и так слишком долго пребывало на обочине. Другие давно уж обнаружили истину, которую вы не замечаете.

Установилась тишина. Первый тянул с тем, чтобы задать очевидный вопрос. Вместо этого встал, расставив ноги, наклонил голову, смерил брата взглядом:

– Какую? Какой же это истиной осчастливит нас мой младший брат?

– Что из седла видно побольше, чем из-за конской задницы. – Эсо’бар повернулся на пятке и вышел.

Установилась тишина – надолго.

– Вот так всегда. – Кай’ла нетерпеливо шевельнулась. – Вы всегда ругаетесь, а потом Третий сбегает. В последний раз было точно так же. Точно так же, как и с отцом. Орут друг на друга и шипят, словно пара одичалых котов, а потом один яростно лупит в кузнице молотом, а второй исчезает где-то на целый день.

– Я говорил отцу, пусть приедет с семьей в Мандаллен, там, в лагере, между своими, Эсо’бар быстро позабудет об этих глупостях. Здесь… – Первый покачал головой и, что поймало Кайлеан врасплох, выглядел и вправду опечаленным. – Здесь он раньше или позже сломает Клятву.

Говорил он сейчас на анахо, но ему все равно не было нужды в дополнительных жестах. Для верданно существовала лишь одна Клятва. Та, которую они принесли Лааль Сероволосой. Что никогда не станут ездить на конском хребте.

– А в лагерях этого не случается? – вмешалась она. – Никогда?

– Случается, кузина, случается. Некоторым тесно в родных фургонах, подумывают о том, чтобы их дом осел на земле. А есть и такие, которым не по вкусу оставаться гостями, и они желают сделаться меекханцами.

– Разве это плохо?

– Хм, мир, полный меекханцев? Единые законы и обычаи, единая религия. Ты бы и вправду этого хотела?

– Ты же знаешь, что не об этом здесь речь, Первый. Я спрашиваю, плохо ли то, что кто-то ищет собственный путь? Другой, нежели путь отцов и дедов.

– Ага, – вмешалась Нее’ва. – Добавь еще – матерей и бабок. Вы треплетесь, словно из колесницы выпали, а все, как всегда, из-за девушки. Дочка мельника из Леввена. Эсо’бар ездит к ней уже с год… Ну что? Что ты меня толкаешь, Первая? Тоже мне большая тайна! Девушка – меекханка, как Кайлеан, светлые волосы, голубенькие глазки. Вскружила ему голову – и только-то. Нынче он по муку ездил бы каждые три дня, и грызутся о том с отцом каждую минуту. И именно ради нее Третий готов вскочить в седло – я готова поспорить на что хотите.

Кайлеан слышала об этом впервые, и, судя по взглядам, которыми обменялись с Нее’вой остальные, это было новостью не для нее одной. Может, за исключением Ана’вы, которая воткнула в сестрицу яростный взгляд.

– Я никогда больше ничего тебе не скажу.

– Не скажу, не скажу. Держала бы ты язык за зубами, а они бы сейчас друг дружку ножами резали. Пусть Первый привезет из Манделлен какую-то красотку, и Эсо’бар на раз-два вернется к семье. Девушки-то там есть красивые, а, Дер?

– Не знаю. Но в сравнении с тобою, Вторая, языки-то у них наверняка покороче.

Нее’ва послала ему короткий жест на низшем наречии. «Глупец» и «тупой вол». Он улыбнулся и обронил на ав’анахо:

– Коза-задавака, – с жестом, что означал «любимая».

Она фыркнула и демонстративно повернулась спиной. Кайлеан только улыбнулась. Нее’ве в этом году исполнялось пятнадцать, и большинство ее мыслей крутилось вокруг парней, девушек и отношений между ними, а поскольку из Фургонщиков рядом были только братья, это начинало становиться раздражающим. Но, вероятно, благодаря такому она и попала в цель. Может, в этом-то и было все дело – Эсо’бар по-глупому потерял голову и теперь старался понравиться избраннице и ее родным. Помешать такой связи могли не столько матери семей, сколько происхождение. Не слишком много родовитых жителей империи решилось бы выдать дочку за верданно. Но если хорошо разыграть… Минутку она раздумывала, как бы оно было – ввести в семью еще одну меекханку.

Фен’дорин внезапно заглянул внутрь фургона:

– Что вы сделали с Третьим? Он ворвался на кухню с такой физиономией, что мы решили по-быстрому оттуда смыться.

– Да как обычно, – проворчала повернутая спиною Нее’ва. – Ссорятся из-за мелочей, а потом один ворчит, а второй отправляется плакаться матери.

– Твой кха-дар здесь. – Ген’дорин появился в дверях и глянул на Кайлеан. – С отцом разговаривает. В кузнице.

Они обменялись с Первым растерянными взглядами. Ласкольник редко проведывал кузнеца, она и сама не знала, по какой причине, а потому, если он выбрался сюда, вместо того чтоб попивать холодное пиво, дело должно быть серьезным. Дер’эко нахмурился, сдвинул плечи:

– Ты что-нибудь об этом знаешь, Кайлеан?

– Впервые слышу. Он вообще не вспоминал, что намеревается сюда выбраться.

– Хочешь узнать, зачем он сюда пришел?

– Подслушивать собственного кха-дара? – Она состроила оскорбленную физиономию и сейчас же широко улыбнулась. – Не откажу себе в удовольствии.

– Остальные сидят здесь, – решительно сказал Первый. – Если все родственнички примутся толочься под стеною, то они наверняка все сообразят. С востока или юга?

– С юга. Выход напротив, будет лучше видно.

– Хорошо.

Плетенные из ивняка стены кузницы должны были обеспечить доступ воздуха, но хватило чуть раздвинуть несколько веток, чтобы заглянуть внутрь. Ласкольник оделся словно для обычного визита. Рубаха, штаны, пояс. Даже меча не взял. Кайлеан тоже ходила без сабли. Было слишком горячо, чтобы таскать с собой железо, да ведь Лифрев – это Лифрев. Дом, одним словом.

Мужчина стоял подле большой наковальни и задумчиво глядел на разложенные рядом с ней инструменты. Наконец он взял маленький молоточек и начал рассматривать его головку. Анд’эверс был занят разгребанием уже остывшего пепла горна. Повернувшийся к кха-дару спиной, он казался окончательно поглощенным этим делом.

– Завтра, – проворчал он наконец. – Я только-только разгрузил фургон металла. К тому же нынче у меня дома Первый, а это нелучшее время для такой работы.

– Знаю. – Ласкольник задумчиво стукнул маленьким молоточком в наковальню. – Я видел колесницу.

Ни слова больше, но кузнец окаменел, напряг мышцы предплечий, железный крюк заскрежетал о горн.

– Это ничего не значит, – сказал он после короткого молчания. – Многие молодые ездят нынче таким вот образом. Колесница быстрее фургона и не требует разрешения.

– Верно. Хотя из того, что я знаю, торговый фургон тоже не требует разрешения.

– Но он медленный. Фургон будет катиться целый день, а колесница домчится за два-три часа, и кони даже не вспотеют. Только в этом и дело.

Молоток ударил в наковальню снова, головка его подскочила и сразу же упала вниз, исполнив серию затихающих ударов, наполняя кузницу певучим звуком. Ласкольник казался почти загипнотизированным, поскольку ни на миг не отрывал взгляда от орудия.

– Цена железа и стали подскочила, – проворчал он. – И сильно.

– И кому ты это говоришь, генерал? Это как если бы ты рассказывал каменщику о новых ценах на кирпич и побелку. Я знаю, насколько подорожало железо.

– А как пошли вверх дубовые доски? И воловьи кожи? И овес? И тетивы для дуков и арбалетов? И наконечники стрел и дротиков?

– Если бы железо подорожало, а наконечники упали в цене – мы могли бы об этом поговорить. Это было бы странно и непонятно – то, о чем болтали бы купцы. Но так? Что в этом странного?

Анд’эверс закончил грести в горне и принялся рассматривать висящие по стенам инструменты. Он все еще не поворачивался к гостю. Присевшая под стеной Кайлеан надеялась только на то, что тень, падающая от обширной крыши, достаточно скрывает абрис ее силуэта. Словно бы ничего такого не происходило, кузнец и кха-дар вели банальный разговор о ценах того и этого. Но все же что-то подсказывало ей, что, если их обнаружат, Ласкольник будет очень недоволен. Дер’эко сидел рядом, почти приклеившись к стене.

– Дуб, сосна, ясень, липа, кедр. Никогда еще столько древесины не ехало степями. Это не единичные караваны – это целые их вереницы. Из западных и северных провинций идут сюда повозки, доверху груженные разными сортами древесины, и, вообрази себе, дружище, цена все еще растет. – Ласкольник закончил играться с молотком и потянулся к тяжелым щипцам.

Раскрыл и защелкнул их несколько раз, словно удивляясь тщательности работы. Узнаешь ремесленника по его орудиям – так он всегда повторял и в этот миг, казалось, намеревался оценить Анд’эверса по качеству инструментов в кузнице. Казалось, что Ласкольник сосредоточил на клещах все свое внимание.

– И какое до этого дело кха-дару малого чаардана? – Кузнец наклонился и принялся копаться подле мехов.

– Бурное движение в степях – это возможные проблемы. Бандиты уже приметили, что появилось больше караванов, да и не только они. – Клещи, которые держал Ласкольник, раскрылись и затворились почти бесшумно. – Кочевники тоже посматривают на них с вожделением.

– Чтобы держать подальше бандитов, существуют наемные стражники, а чтобы се-кохландийцев – армия. А свободные чаарданы подходят для одного и другого, как я слышал. – Анд’эверс шевельнул мехом, поднимая небольшое облачко пепла.

– Армии и свободных чаарданов может не хватить.

– Для чего именно?

Ох, не удалось ему задать этот вопрос тоном нейтральным. Настолько же явно кузнец мог бы выкрикнуть: «Знаю, о чем ты, но все равно не вытянешь из меня ничего». Беседующие все еще старались не глядеть друг на друга. Словно вели разговор с воздухом.

– Та пара полков, что недавно прибыла на восток, – всего лишь демонстрация. – Кха-дар отложил клещи и потянулся к маленькой форме, служащей для изготовления наконечников. – Им до́лжно крутиться на виду, но они получили приказ отступить на запад, если что-либо начнется. Империя не позволит втянуть себя в войну, стать наковальней, на которой наследники Йавенира откуют заново единство своего царства. Если, конечно, этот старый сукин сын вообще умрет. А если дела пойдут плохо, мы отдадим восточные провинции, затворимся в крепостях и примем главное сражение внутри страны, на наших условиях. Не сделаем тех же ошибок, что тридцать лет назад.

Для предводителя свободного чаардана кха-дар прекрасно разбирался в планах имперской армии.

– И оставите наши лагеря на милость кочевников? – Кузнец впервые распрямился и взглянул на Ласкольника. Темное лицо его было гладким и спокойным, словно они говорили о погоде, но Кайлеан знала, что внутри он кипит. Это был не просто разговор о ценах на железо и о военной тактике.

– Но ведь ваших лагерей уже не будет. – Форма отправилась на свое место, и кха-дар встретился взглядом с Анд’эверсом. – И именно их отсутствие станет причиной войны.

Что-то брякнуло и затанцевало на наковальне. Маленькое стальное колесо с восемью спицами миг-другой вращалось, прежде чем упало на пол и покатилось в угол.

– Цена тягловых коней в прошлом году пошла вверх, с восьми огров до двадцати. – Голос Ласкольника был спокойным и тихим. – Именно это и обратило на себя внимание определенных… умных людей, которым платят за то, чтобы они отслеживали именно такие вещи. Отчего, – спросил он, – отчего на землях, где живут почти четверть миллиона Фургонщиков, выращивающих лучших тягловых коней в мире, внезапно невозможно стало купить приличную запряжку? Не было никакой заразы, да и другие провинции не приобрели лошадей больше обычного. А идею, что верданно сбыли их се-кохландийцам, посчитали абсурдной. Объяснение одно: Фургонщики перестали продавать своих коней. Но почему? Неужели хотят поднять цены и обрушить рынок? А может, дело в чем-то ином?

Кузнец, словно увидев призрака, таращился в угол, куда закатилось колесо-подвеска.

– А потом кое-кто умный решил проверить, на что еще выросли цены. – Ласкольник теперь стоял прямо напротив Анд’эверса, сосредоточенный и напряженный. – Дерево, железо, кожа, корм, доспехи, живность. Этот кое-кто умный был некогда интендантом в Четвертой армии и внезапно испытал озарение. Выглядело так, словно некая армия готовилась к войне – такие скачки цен всегда сопутствуют закупкам для большой армии. Но какие войска расположены на востоке? Ведь регулярной кавалерии здесь не более двенадцати тысяч, а свободные чаарданы не начали увеличиваться в числе. Да и зачем подобной армии такое количество дерева? И тогда он понял. Столько дерева пригодилось бы тому, кто захотел бы построить тысячи фургонов.

Последнее предложение он проговорил таким тоном, что кузнец вздрогнул и снова перевел взгляд на Ласкольника. Лицо его было странно безоружным и… – Кайлеан почувствовала испуг – мертвым.

– Фургоны… – начал он, колеблясь. – Фургоны требуют ремонта. Всего лишь.

Прошептал он это так, что она едва его услышала, но был это иной шепот, чем обычно. Почти молящий.

– Наверняка, – кха-дар пожал плечами. – И наверняка все сразу. Это очевидно. А что лет пять назад тебе, считай, везло, если на дороге ты встречал верданнскую колесницу, а теперь вокруг каждого лагеря и между ними шмыгают сотни их, – это просто такая мода. Молодежь должна перебеситься. А оружие, корма и живность Фургонщики скупают, потому что обещают тяжелую зиму и после нее может появиться больше банд. А своих лошадей и скот они перестали продавать, потому что хотят повысить цены. Все можно объяснить. Все. Каждую вещь по отдельности. Каждая – всего лишь нить в гобелене, дружище: нераспознаваемая, но достаточно чуть отступить и взглянуть на все полотно – и оно сложится в картину горящей границы. Что они планируют, Анд’эверс? Или, быть может, спрошу по-другому: куда они двинутся? Потому что двинутся – в этом я уверен.

Кузнец выпрямился и машинальным жестом откинул косу за спину. Минуту они мерились взглядами.

– Я не знаю. Клянусь жизнью своих детей. Еще до того, как я выехал из лагеря, некоторые уже говорили о колесах. О караванах, странствиях, о возвращении на возвышенность.

– Некоторые говорили о возвращении, уже переходя брод, – рявкнул Ласкольник. – Уже тогда были те, кто болтал: «Отдохнем, соберем силы и отправимся назад». И в последние лет двадцать они повторяли это снова и снова, по кругу, – так долго, что их перестали слышать. Даже внутренняя разведка. О верданно знали только то, что они разводят лошадей, делают прекрасную упряжь и неплохое оружие и что постоянно болтают о том, как отобьют свою возвышенность. Только болтают, потому что им хорошо и здесь, могут торговать, увеличивать стада и жить в достатке. Это лишь ерунда, которую повторяют глупые старики, – объясняли они, – старики, вспоминающие над кружкой пива собственную молодость. Зачем бы им возвращаться на Лиферанскую возвышенность, на те ветреные летом и промерзающие зимою земли, за которые им пришлось бы вести войну с се-кохландийцами? Там у них нет ничего, здесь у них – есть все. По крайней мере будущее получше, нежели смерть в фургоне, подожженном сотней горящих стрел. Что их туда толкает?

Анд’эверс уже успокоился, глубоко вздохнул и улыбнулся так, словно кто-то воткнул ему нож в сердце:

– Что?

– У вас в империи нет такого слова. Оно примерно означает «гордость жеребят». Когда молодой конь, однолетка, пытается соревноваться со взрослыми, когда мальчишка, который только-только отковал свой кавайо, бросает вызов старшему воину, мы говорим – аволандерай. И улыбаемся, поскольку на самом деле это причина для радости – иметь гордое и отважное потомство. Но то, что происходит сейчас… это была и есть наша вина – нас, взрослых. Мы воспитывали здесь детей… Хотели передать им, каково это – быть Фургонщиками, хотели научить их, каково это – жить в караване, хотя в караванах мы уже не ездили. И мы рассказывали – о странствиях, о больших движущихся городах, о жизни на возвышенности. И врали, говорили только о гордости, чести, свободе и геройстве. Мы создавали легенды, в которых не оставалось места племенным розням, предательству и подлости. Да, генерал, банда старых пьяниц, тешащих пустые грезы времен своей молодости, воспитала юное поколение. И мы даже не заметили, как мальчики и девочки сделались молодыми мужчинами и женщинами, мечтания которых взросли на наших сказках… Ты говоришь, что еще несколько лет назад было немного колесниц. Ты прав. Но несколько лет назад возницы этих колесниц могли пройти, не сгибаясь, под брюхом лошади. А теперь они лезут в войну, и их невозможно удержать.

Кузнец засмотрелся куда-то вдаль.

– Ты некогда спросил меня, отчего я сюда приехал. Я убежал, Генно, убежал от тех рассказов, не хотел, чтобы мои сыновья вырастали в возничих колесниц, которые отправляются в самоубийственные сражения, и не хотел, чтобы дочери мои становились вдовами. – Он указал в угол, куда укатилось стальное колесико. – Я сбежал от него, от колеса, что уже тогда некоторые из нас начали носить. И от фургона, горящего в степи.

– Непросто сбежать от колесницы, а боевые фургоны не сгорают так уж легко, отец.

Дер’эко встал в дверях кузницы и широко улыбнулся. С ледяным, вызывающим выражением. Кайлеан почти подпрыгнула, когда он там появился. Заслушавшись, она не заметила, когда он ее оставил. Ласкольник взглянул на дверь, словно только этого и ждал, и кивнул приветственно:

– Если ты выедешь отсюда, пересечешь реку и отправишься на северо-восток, то встанешь на путь к вашей возвышенности, – сказал он таким тоном, словно продолжал некий старый спор. – А если не знаешь, где именно он лежит, дорогу укажут тебе остатки фургонов, обугленные доски, почерневшая оковка. Увидишь их, хоть уже миновало больше двадцати лет. Купцы, которые порой туда ездят, называют эту дорогу Путем Сожженных Фургонов.

– Мы знаем об этом. И я не намерен обижаться из-за этого названия. Но, когда вспыхнуло восстание, у нас не было настоящих боевых фургонов, потому что кочевники приказали их уничтожить – несколькими годами раньше. В Кровавом Марше приняли участие лишь обычные жилые фургоны, едва приспособленные к битве. И спасибо за то, что вы об этом сказали, генерал.

– Что?

– Что это наша возвышенность.

Установилась минута тишины. Ласкольник мерил Первого взглядом. Смотрел на штаны, на пояс, на кожаную жилетку.

– Я видел твою колесницу, парень. Толстые борта, место для двух человек, один впереди повозки, второй – сзади. В такой колеснице непросто разговаривать во время дороги, верно?

– Мы с этим как-то справляемся.

– Это боевая колесница, Дер!

– Да я и не намерен отрицать. – Усмешка Дер’эко заледенела сильнее и сделалась еще более вызывающей. – Это колесница для битвы. Лагеря ощущают угрозу – не только Манделлен, другие тоже. Да и империя чувствует себя не слишком уверенно, если сдвигает войска к границе. При этом – гвардейские полки. Все об этом знают, генерал. Отец Войны болеет, грызня между Сынами может охватить весь восток. Я могу лишь поклясться, что, если вспыхнет война, мы станем бороться с врагами изо всех сил. Именно поэтому мы и вооружаемся.

Ласкольник покивал, словно бы обрадованный наглостью молодого.

– Война может вспыхнуть, потому что вы двинетесь на восток, а Отец Войны либо его наследник воспримет это как нападение со стороны Меекхана. Вам не пришло в голову, что полки эти должны сдержать не кочевников, а вас?

Даже Анд’эверс, долгое время молчавший, казался потрясенным. Его первородный сын прищурился.

– Вы не сделаете этого, – фыркнул он.

– А почему бы нет? Если понадобится не допустить войны…

Дер’эко склонил голову и ощерился:

– Только попробуйте!

Кха-дар сохранял спокойствие. Его взгляд перебегал с отца на сына.

– Такие похожие, – усмехнулся он наконец. – И такие разные. До этого момента я не был уверен, что вы и вправду намереваетесь двинуться в путь, Дер’эко. Твой отец хранил молчание, ты – нет. Мудрость и возраст, никогда не относись к ним слишком легкомысленно.

– Вы не сумеете нас удержать!

– Как знать? – Ласкольник пожал плечами. – У нас здесь двенадцать тысяч отличной кавалерии и вдвое – иррегуляров, потому что каждый командир полка получил приказ присоединять к себе свободные чаарданы. А что такое фургон без коней?

На миг Дер’эко выглядел растерянным. Потом понял.

– Только троньте стада… – прорычал.

– И что? Станете гнаться за ними пешими? Ваши табуны и скот слишком многочисленны, а потому пасутся за лагерями. Мы знаем где. Хватит единственного декрета о конфискации, и армия захватит их и погонит внутрь империи. Лагеря могут быть молниеносно окружены пехотой, и поверь мне, достаточно будет нескольких часов, чтобы заключить каждый из них в кольцо окопов. А потому повторю вопрос: что такое фургон без колес?

– Не сумеете…

– Сумеем. Возможно, прольется немного крови, это худо, но всяко лучше, чем война с се-кохландийцами. Но, конечно же, это всего лишь размышления, парень. Мне же сейчас необходимо знать, кто ты такой теперь. Если ты просто возничий боевой колесницы – я зря трачу время, потому что мне нужно передать весть кому-то из вашего командования. На самый верх заговора, который вы до сего времени скрывали от Крыс.

Дер’эко выпрямился и гордо поглядел на него. Ласкольник был прав – мальчишке еще многому нужно научиться.

– А… отчего бы мне разговаривать с кха-даром малого чаардана? Что такого он может сделать?

– Может передать весть кому-нибудь другому, кто убедит еще кое-кого другого, что гражданская война на пограничье не вспыхнет. Крысы уже знают, что вы планируете, и не желают этого допустить. Меекхану не нужно очередное нашествие кочевников, тем более если достаточно будет просто подождать.

– Пока Йавенир умрет? А Сыны Войны вцепятся друг другу в глотки? Этот старый мешок с костьми вот уже месяцы не поднимается с постели, единственные вести от него передает его первая жена, а потому все ожидают резни. А если этого не произойдет? Если выберут нового Отца Войны мирно? Это может оказаться нашим единственным шансом.

Ласкольник почесал голову и неожиданно фыркнул смехом. Мягким, ласковым и искренним:

– Я словно тебя увидел, Анд’эверс. Будто время отступило на двадцать лет. Та самая горячая голова и отсутствие рассудительности. Кто ты, Дер? Фелано? Каневей? Командуешь двумя сотнями или уже – тысячей колесниц? А может, и всеми в лагере?

Холодный вызов снова прорезался во взгляде первородного:

– Я только обычный возничий.

Кха-дар засмеялся снова. Тихо, но уже не настолько ласково:

– Поясни ему, Анд’эверс. Это ведь, в конце концов, твоя кровь.

Кузнец откашлялся и состроил такое лицо, словно бы сомневался в этом. А потом отвел взгляд, уставившись в угол кузницы:

– Все знают, что Отец Войны болеет. Но такие вести кружат меж людьми вот уже много лет. Ничего необычного. Но вот то, что он умирает… что долгие месяцы не встает с постели и что немногие видели его в последнее время собственными глазами… Это новости чрезвычайной важности. Я только от тебя об этом услышал. А значит, если ты это знаешь, то ты – один из важнейших командиров в лагере. Так кто ты такой, сын?

Это «сын» было настолько… никаким, что Кайлеан почувствовала, как у нее перехватило горло.

Похоже, именно это чужое, равнодушное «сын» сломало что-то в Дер’эко. Избегая встречаться взглядом с отцом и смотря прямо на Ласкольника, он отрезал:

– Я каневей Первой волны лагеря Манделлен. Подо мною – шестьсот колесниц. А кто такой ты, генерал?

Говорили они на меекхе, но канавей было произнесено на анахо. У титула не было соответствия на языке империи, а означал он командира, как минимум, пятисот колесниц. Кайлеан приподняла брови – неплохо для старшего кузена. А Ласкольник лишь кивнул, будто что-то подобное и предполагал.

– Генно Ласкольник, командир свободного чаардана. Не больше и не меньше.

Дер’эко дернулся, будто получив пощечину:

– Ч-что?

– Хватит! – рявкнул кузнец, словно выплюнул раскаленный уголек, слово почти шипело.

– Что хватит?! Он надо мной смеется, отец!

– Он сказал тебе, кто он такой. Генно Ласкольник. Тот самый, что учил тебя стрелять из лука и сражаться мечом.

– Но…

– Думай! Если ты каневей лагеря, то кого избрали на боутана и эн’лейда? Кто должен командовать стеной фургонов и руководить Броневой Змеей? Такие же безусые засранцы? Думай!! Это – генерал Ласкольник, человек, которому когда-то сам император дал привилегию встречи по первому желанию. И, как я слышал, не лишил ее до сих пор. И это он сказал: «Так придите и возьмите их». Оскорби его еще раз, снова повысь на него голос – и, клянусь Белой Кобылой, в Манделлене понадобится новый каневей.

Дер’эко сперва побледнел, потом лицо его потемнело:

– Я приехал сюда не для…

– Нет, – прервал его кха-дар. – Ты приехал сюда не для того, чтобы тебя оскорбляли. Ты приехал, чтобы рассказать сестрам и братьям о лагере и, быть может, завлечь еще кого-нибудь из семьи в Манделлен. А еще ты приехал, чтобы поговорить с отцом. Просил тебя об этом Энр’клавеннер Старший. Он желает, чтобы Анд’эверс вернулся. Им он нужен. Энр’клавеннер тебе об этом не говорил, однако твой отец был наилучшим Оком Змеи, который вел караваны во время Кровавого Марша. Им нужны такие, как он, потому что молодежь может научиться управлять колесницами, но вот уже двадцать лет в дорогу не трогался ни один из караванов, в котором было бы больше двух десятков фургонов. Без старых, опытных Фургонщиков у вашего плана нет и шанса.

Ласкольник дословно перевел название эн’лейд. Око Змеи – предводитель, командующий караваном во время военного марша. Самый высокий боевой титул, какого может достичь верданно. На такого человека должны непрестанно проливаться слава и благодарности, особенно если он провел свой караван через Кровавый Марш.

На миг оба, отец и сын, молча таращились на Ласкольника.

– Кто ты такой? – наконец прохрипел кузнец.

– Генно Ласкольник, кха-дар свободного чаардана, – повторил офицер. – А также некто, к кому имперские дипломаты иной раз приходят за советом. Это такое… дружеское соглашение. Я говорю им, что стоит делать, а чего делать не стоит наверняка, они сообщают мне, скажем, о росте всяких цен и о том, что из этого следует. У меня есть обязательства, долги, полученные еще в столице, – из тех, что я должен оплачивать, и из тех, что я, наоборот, взыскиваю, а потому оказываю порой определенным людям некоторые услуги.

Он почесал нос, явно обеспокоенный:

– Здесь, на востоке, слишком много народов, чтобы проводить политику жесткого исполнения законов. Слишком много людей, слишком много обычаев и традиций. Нам нужна хорошая кавалерия, а потому мы не можем превратить всех в меекханцев, ведь в меекханской традиции мало места для всадников. Например, здесь договоры можно заключать в малой кузнице, где-нибудь в богом забытом городке, в то время как в ста милях к западу для такого нужна судебная палата, шестеро свидетелей и целые стопки пергаментов, увешанных печатями.

Ласкольник уперся бедром в наковальню, складывая руки на груди. А Кайлеан внезапно поняла, что подслушивать – дурная привычка. По крайней мере она порождает ситуации, когда хотелось бы оказаться где-то подальше, но попытка сдвинуться с места и отступить может привести лишь к тому, что тебя поймают на горячем. Она давно уже поняла, что поймай ее здесь кха-дар – у нее будут проблемы. Большие проблемы, поскольку этих вещей ей слышать нельзя.

– Что я мог бы передать в город? – спросил наконец Дер’эко, доказывая, что все же умеет соображать быстро.

– То, что я сказал о стадах и табунах. А еще то, что их никто не тронет, – разве что число их внезапно станет уменьшаться или кто-то попробует перегнать их на пастбища поближе к лагерям. Будут за ними внимательно наблюдать.

– Договоры… – Разве что выражение лица отца удержало Первого от плевка под ноги Ласкольнику. – Значит, это так нынче называется нож у горла другого человека.

– Нет, парень. Так называется, когда удерживают кого-то от поджога крыш над головою всех нас. Йавенир стар и болен, это правда, но он был стар и болен в прошлом году, и два года, и пять лет назад. Сукин сын цепляется за жизнь, как конская пиявка за кожу, а то, что он не выходит из шатра, вполне может оказаться частью его собственной игры. Если вы нынче ударите по кочевникам, они соединятся, сомкнутся в один сильный кулак. Нынче каждый из Сынов Войны имеет под собой тысяч десять – двадцать конницы и собственный кусок степей, которым он правит, словно удельным княжеством. Войдите на территорию любого из них, и у Йавенира просто не будет выхода – он отдаст Пояс Войны и выберет своего наследника.

– Он может это сделать, даже если мы не сдвинемся с места.

– Он? Йавенир Кедо Бакен? Речь, наверное, о ком-то другом. Ему пришлось бы тогда договориться с Отцом Мира, а неизвестно даже, жив ли тот, да еще надо было бы получить согласие Сынов Мира, которых он вот уже лет двадцать держит под стражей. Нет. Подождите, пока старый сукин сын помрет, а Сыны Войны вцепятся друг другу в глотки. Ни у одного нет достаточно сил, чтобы быстро и легко покорить и привести к послушанию остальных. Будут они обескровливать друг друга годами и наверняка поделят степи на несколько царств.

– А если нет? Если они выберут Отца Войны бескровно? Нынче они разделены, а через год мы можем столкнуться со стеной копыт. Дай нам что-то большее – или сразу отбирай стада.

– Выберут бескровно? Кайлео Гину Лавьё и Совиненн Дирних? Аманев Красный и Завир Геру Лом? Они ненавидят друг друга так, что горло бы друг другу перегрызли. А Ких Дару Кредо ненавидит всех остальных, без исключения. Едва лишь Йавенир подохнет, степи вспыхнут. Тогда вы получите шанс.

– Это значит – когда? Через пять, десять, двадцать лет? А между тем я успею воспитать собственных детей?

– Мать ты этим наверняка бы порадовал. Скажу тебе так – кое-какие умные люди в империи тоже рассчитывают на то, что се-кохландийская держава распадется на три или четыре меньших царства. И знают, что ничто так не объединяет, как общий враг. Мы не дадим им такого врага – не в виде большого каравана, въезжающего в степи с запада. Они отковали бы на вас армию, среди Сынов Войны выдвинулся бы новый Отец, молодой и жаждущий побед.

– Вы боитесь.

Это должно было прозвучать презрительно и с обвинением, но Ласкольник лишь кивнул:

– Не знаю, как другие, а я вот – наверняка. Мы двадцать лет отстраивали восточные и северные провинции. И за год можем все это утратить. Да. Я боюсь.

Дер’эко сложил руки на груди:

– Дай мне что-то большее, генерал, что-то кроме угроз и страха. Иначе мы двинемся.

– Когда? Сейчас? Дер’эко, нынче начало осени, еще не идут дожди, но через пару дней могут начаться, а степи тогда превращаются в болото. Фургоны будут застревать по ступицы. Вы не доберетесь на север до морозов. А если даже и успеете, то не найдете там достаточно корма для ваших животных и времени, чтобы выстроить лагеря и подчинить возвышенность. Вы проиграете, прежде чем все начнется. Нет, парень, вы планировали двинуться через полгода, ранней весною, когда вдоволь воды, свежей травы, дни становятся все длиннее, а потому значительную часть дороги можно одолеть за один переход. Я прав? Ну и конечно же, большинство кочевников тогда еще будут сидеть в зимних лагерях, далеко от главных путей на возвышенность. Прежде чем они сориентируются, вы пройдете половину дороги. Такой ведь был план, я прав?

По мере того как кха-дар говорил, лицо Первого темнело. Он выглядел так, словно вот-вот готов был взорваться. Внезапно он дико фыркнул и рассмеялся:

– Отец прав: так легко позабыть, с кем я говорю, генерал. Вы бы и сами сделали так же, верно? Отправились бы весной?

– Верно.

– Значит, через полгода… мы сможем уехать?

– Я уже сказал. Только если Йавенир умрет, а его наследники начнут резать друг друга.

– А если, несмотря ни на что, мы попытаемся?

– Что такое фургон без коней? – повторил Ласкольник. – Мы вам не позволим.

– Действительно?

Ох, как же прозвучало это «действительно» – растягивая гласные, с вызовом в глазах. И с эдакой стойкой: левая стопа впереди, ноги чуть присогнуты, руки опущены, правая уже заведена за спину. Молодые и нетерпеливые любят быстро решать такие дела. Особенно если носят с собой оружие.

– Вытяни нож, Дер, и я лично переломаю тебе все кости. – Кайлеан впервые слышала, чтобы кузнец говорил таким голосом – словно ледник ползет.

В кузнице воцарилась полная тишина.

Конское фырканье раздалось словно удар грома. Кайлеан чуть не подскочила. Как, проклятие, кто-то сумел настолько тихо подобраться к дому? Осторожно, двигаясь на четвереньках, она добралась до стены и выглянула из-за угла.

Шесть лошадей и пятеро всадников, все в кольчугах, шлемах и с оружием у пояса. Крашенные коричневым плащи свисали у них с плеч, а у самого высокого бросалась в глаза бело-красная полоса. Имперская кавалерия.

По приказу все они сошли с коней. Четверо направились в кузницу, пятый остался во дворе и, придерживая повод, скучающе осматривался по сторонам. Она спряталась и вжалась в тонкую стену.

– Генерал Генно Ласкольник?

Сколько же раз она уже слышала этот тон, особенно в голосах солдат, которые служили в меекханской кавалерии. Ласкольник, тот Ласкольник, для большинства кавалеристов все еще был вторым после императора человеком. А для некоторых – наверняка и первым.

– Кха-дар Генно Ласкольник. Кто спрашивает?

– Старший поручик Каневен-фел-Консет, третья хоругвь Восьмого полка. Генерал Хевенролл шлет вам свои поздравления.

– Авельн? Он еще жив? Как там он?

– Вместе с полком стоит сейчас в Омер-кла. Спрашивает, помните ли вы об Эловинсе.

– Хе-хе-хе, еще бы! Он и вправду приказал вам об этом напомнить?

– Сказал, что это вас порадует. Но и только.

– Хе-хе, он был прав, а… Что это?

– Наши гарантии, генерал.

Что-то изменилось в голосе офицера. Появилась какая-то хмурая, отчаянная уверенность, которая обычно сопутствует людям, что держат нож у глотки другого. Услышав этот тон, Кайлеан почувствовала, как по коже поползли мурашки. Она легла на землю и осторожно выглянула снова из-за угла здания. Сторожащий коней солдат уже не казался скучающим, стоял, повернувшись к ней боком, и внимательно осматривался по сторонам. В руке он держал легкий арбалет с коротким ложем и небольшими дугами. Идеальное оружие, чтобы скрывать его под плащом. Взгляд охранника устремился на кузницу. Кайлеан замерла, чтобы движение не привлекло его внимания, и могла лишь слушать, что происходит внутри.

– Это не выглядит военным арбалетом, – отозвался Ласкольник.

– Едем! – Похититель не намеревался вступать в дискуссию. – Снаружи ожидает оседланный конь.

– Я никуда не собираюсь.

Щелкнуло оружие, и раздался короткий, оборвавшийся крик. Кто-то упал. На землю посыпались металлические предметы.

– Он будет жить. – Голос не изменился ни на йоту. – А если быстро получит помощь, то, возможно, ему даже не придется хромать до конца жизни. Генерал, я получил приказ доставить вас на место живым или почти живым. О других ничего не говорилось, потому если…

– Сперва я его осмотрю.

– Теперь следующий.

– Стой!

Она почти видела – видела, как Ласкольник бросается между убийцей и вторым из Фургонщиков. Кем был первый? Анд’эверс или Дер’эко? Ни один из них не отозвался, проклятущая верданнская честь. Не показывай страха, не показывай боли, враг – лишь прах в твоих глазах и всякая прочая дурость.

– Ты попал в бедро, кровь брызжет, а значит, ты наверняка пробил артерию. Он живет лишь потому, что стрела остается в ране, но умрет в четверть часа, если кто-то не наложит ему повязку. Потому выбирай: или и меня пристрелишь на месте, или дашь мне три минуты, чтобы я спас ему жизнь.

Ласкольник говорил спокойно и тихо. Она не поставила бы и гнутого медяка на жизнь этого солдата. Несколько секунд длилась тишина.

– Три минуты. Ты, старик, встань там, в углу.

Старик. Подстрелили Дер’эко. Три минуты.

Эти мысли возникли в ее голове одновременно. Охранник повернулся к ней спиною, оглядывая окрестности, – и она смогла отползти. Она осмотрелась: единственным фургоном, которого не видел солдат, охраняющий лошадей, была кухня. Она вскочила и в несколько прыжков оказалась у дверей.

Две с половиной минуты.

Ворвалась внутрь и встретила заинтересованный взгляд Эсо’бара и тетушки.

– Ты еще здесь? – Вее’ра широко улыбнулась.

Кайлеан перешла на низкое наречие. Взмахнула ладонями.

«Большая опасность. Злые люди. Подстрелили Дера. Похищают Ласкольника. Дядя здоров».

Это была главная выгода анахо’ла: несколько жестов – и в абсолютной тишине, без криков и замешательства, она передала вполне сложную новость.

Двое в фургоне замерли на один удар сердца. Потом тетя посмотрела на Кайлеан взглядом чужой женщины. Той, что вместе с мужем прошла весь Кровавый Марш.

«Сколько? Время?»

«Пятеро. Тридцать расстояний».

Анахо’ло не приспособлен к меекханским измерениям времени. Осталось около двух минут, за две минуты верданнский жилой фургон, идя обычным темпом, пройдет расстояние в тридцать собственных размеров.

«Кто?»

«Фальшивые солдаты».

У нее даже мысли не было, что похитителями могли оказаться регулярные кавалеристы.

Тетушка потянулась к ближайшему шкафчику и вытащила длинный нож.

«Оружие».

Кайлеан кивнула. Однажды она слышала, как старый Бетт смеялся, что, мол, единственное место на его постоялом дворе, где оружия больше, чем в замковом арсенале, – кухня. И это касалось любой кухни. Здешней тоже. Ножи, тесаки, длинные вилки и острые шампуры называли кухонными орудиями лишь для сохранения какой-то видимости отличий. Потому что ни размерами, ни остротой они не уступали большинству видов оружия, которые использовали на войне.

Полторы минуты.

Если она хорошо знала Ласкольника, то занимался тот не только остановкой кровотечения у Дера. Наверняка что-то прикидывала. Но она видела тех людей, и была это не случайная банда. Она должна добраться до кха-дара раньше, чем он попытается сделать что-то глупое и они его убьют.

Она обернулась, услышав звук снимаемого с плиты котелка супа. Тетя обернула его ухваты какими-то тряпками и со стуком поставила на пол. Взяла меньший – двухгаллоновый – и перелила в него кипящую жидкость.

«Две женщины. Несут еду мужу. Неопасны, – жестикулировала она спокойно. – Позволят подойти».

– Или застрелят. У них есть арбалеты, – тихо проворчала Кайлеан, держа в каждой руке по тяжелому ножу.

Потом выбрала тот, что был покороче, широкий и острый, да еще четырехдюймовый железный вертел. Только как его укрыть?

Тетушка кивнула с пониманием и всунула вертел под дужку котла.

«Легче нести. Скрытое оружие. Держи рукоять».

Вее’ра всунул один нож за пояс, прикрыла блузкой, второй спрятала в рукаве. Взглянула на сына.

– Мы впереди, ты сзади, – перешла она на обычный язык. – Выходишь первым. Жди, когда начнется. Внимание.

Минута.

Эсо’бар кивнул, поправил кавайо, торчавший за поясом, после чего без слова вышел из фургона и двинулся в сторону кузницы. Вее’ра прикрыла глаза, на миг склонила голову, вздохнула поглубже:

– Идем.

Они вышли, осторожно неся котел между собою. Суп парил, распространяя вокруг вкусный запах, деревянный ухват вертела впился Кайлеан в пальцы, заложенный за пояс нож давил в поясницу. Двадцать шагов, отделяющих ее от кузницы, внезапно показались бесконечной дорогой. Кайлеан с трудом сглотнула. «Что я увижу, когда встану в дверях? Следы копыт на подворье и два трупа внутри?»

Кони были на месте, так же как и стражник. При виде приближающихся женщин он нахмурился и сдвинулся с места, словно собираясь заступить им дорогу.

– Я увидела солдат и сразу подумала, что они наверняка приехали к генералу по какому-то делу. – Тетушка широко улыбнулась. – Ставь это, дитя. Ну вот я суп и принесла, чтобы путников накормить, стыдно было бы, уедь они голодными.

Они поставили котел на землю, Кайлеан осталась с вертелом в руках. Направила его острием вниз и одним взглядом окинула внутренности кузницы. Анд’эверс стоял подле наковальни, руки свободно опущены, лицо скрыто в тени. Ласкольник сидел на корточках подле Дер’эко, заслонив его; услышав Вее’ру, он даже не поднял головы. Кавалерист в плаще, обшитом красным, ухмыльнулся при виде двух женщин, трое других всадников, что стояли внутри кузницы, окинули их равнодушными взглядами. Если бы они двое и вправду прибыли сюда, чтобы угостить всех супом, именно сейчас поняли бы: что-то не в порядке. Ни один нормальный солдат не сумел бы противостоять таким запахам.

Тетушка ухватилась за дужку котелка и двинулась в кузницу. Внезапно остановилась на полушаге, словно только сейчас увидев Ласкольника и лежащего на земле Первого.

– Что случилось?! – Она подбежала, таща за собой котел.

– Несчастный случай. – Лейтенант зыркнул на Кайлеан, зацепился взглядом за что-то за ее спиной и почти незаметно кивнул. – Сейчас отправимся к лекарю. И вас, госпожа, я попросил бы зайти.

Конечно, хотели бы заполучить их всех внутрь, убийство кого-нибудь во дворе могло привлечь внимание и оставило бы много следов. Кайлеан задержала дыхание, глядя, как тетушка убыстряет шаг. Офицер улыбнулся приглашающе и указал ей на Ласкольника.

Что-то прижалось к спине Кайлеан, и сильная рука скользнула вокруг ее шеи. Она ждала этого, а потому лишь напряглась и тонко пискнула, поскольку так вела бы себя всякая девушка на ее месте. Тетя Вее’ра сделала еще несколько шагов вперед, подняла котелок, и, проходя мимо офицера, крутанулась на пятке, и плеснула ему кипятком в лицо.

Держащий Кайлеан солдат зарычал что-то прямо ей в ухо и усилил хватку. Вой обваренного офицера оказался заглушен шумом крови в ушах и хрипом, что невольно вырвался из ее глотки. Она уперла вертел в стопу напавшего и изо всей силы нажала. Острие прошло сквозь тело и еще дюймов на шесть погрузилось в землю.

– Су-у-у-ука! – Рев почти оглушил ее, хватка ослабла.

Свободной рукою она выхватила из-за пояса нож и, обернувшись на месте, хлестнула мужчину по лицу. Изогнутый клинок скользнул по глазу, подцепил половину щеки и гладко вошел под застежку шлема. Рык перешел в хрип.

Она схватила его за руку, в которой тот держал арбалет, и попыталась вырвать оружие.

Нажатый последней судорогою мышц спуск послал стрелу в землю. Она отпустила арбалет и потянулась за саблей солдата, понимая, что делает все слишком медленно, что в любой миг услышит очередной щелчок и стрела прошьет ее навылет.

Брякнуло дважды, но ни одна стрела не была направлена в нее. Она вырвала саблю и бросилась в кузницу. Все происходило одновременно. Ласкольник вскакивал с кавайо в руках, Анд’эверс уже держал невесть когда подхваченную колотушку, офицер стоял на коленях, закрыв лицо ладонями, и отчаянно выл.

Эсо’бар выскочил из-за угла и в два прыжка добрался до стоящего ближе остальных кавалериста. Его нож матово блестел. Солдат, почуяв движение, начал поворачиваться с наполовину вынутой из ножен саблей. Они столкнулись. Третий, подпрыгивая, словно кот, на низко согнутых ногах бросился к мужчине и опрокинул его на землю. Брызнула светлая артериальная кровь.

Двое последних кавалеристов успели отбросить разряженные арбалеты и выхватить оружие. Пока она бежала, видела все словно во сне, словно каждый из них двигался в густом сиропе. Тот, что стоял ближе к кузнецу, увидев удар колотушки, поставил блок. С тем же успехом он мог попытаться остановить разогнанный фургон: двадцатифунтовый молот ударил ровно в острие клинка, сталь звякнула и раскололась. Молот обрушился на середину груди солдата и, не встретив сопротивления, погрузился в нее на пару дюймов. Сила удара отбросила похитителя на стену.

Последний из нападавших нанес Ласкольнику укол в глубоком выпаде, а в следующий миг кха-дар уже был подле него, блеснул кривой клинок кавайо – и сабля упала на землю.

Офицер выл.

Кайлеан видела, как дядя спокойно сделал пару шагов в его сторону, поднял над головой молот и изо всех сил опустил его на затылок солдата. Хрупнуло, и наступила тишина.

Она остановилась.

Кузнец был неподвижен. Эсо’бар поднимался с земли с окровавленным ножом в руках. Даже Дер’эко был уже на ногах, хотя примитивная перевязка на его бедре успела пропитаться кровью. Ласкольник держал своего кавалериста за глотку. Мужчина же сжал здоровую ладонь на правом запястье, пытаясь остановить кровотечение. Кха-дар придвинул к его лицу свое и прошипел:

– Ты и я, приятель. Поговорим. – Глянул на кузнеца. – Разведешь огонь?

Анд’эверс не смотрел на него. Смотрел в угол кузницы, где кучкой тряпья лежала маленькая фигурка.

– Вее’ра? – прошептал он.

Теперь в ту сторону смотрели и все остальные. Тетушка все еще держала в руке дужку котелка, остатки супа парили, а в груди ее торчали две коротких стрелы.

Кайлеан почувствовала, как подгибаются ноги, и оперлась о саблю, чтобы не упасть. Где-то хлопнули двери, остальные родственники, заинтригованные шумом, бежали на подмогу, но она знала, что уже поздно. «Ждите, пока не начнется», – сказала тетушка. Знала, что у них есть арбалеты, знала, что они их используют, а солдаты, кем бы они ни были, движимые инстинктом, выстрелили в того, кто напал на их командира.

Она почувствовала, как что-то жжет за грудиной.

– Тетя…

Она упала на колени.

– Мама? – Эсо’бар оказался подле Вее’ры первым, дотронулся до ее шеи, губ, взглянул на ладонь, покрытую красным, с таким выражением, словно видел кровь впервые в жизни. – Мама?! Ма-а-ама-а-а!!!

Кузнец стоял, словно окаменев. Первый – будто статуя. Оба, согласно традициям Фургонщиков, умело скрывали свои чувства глубоко внутри, и только руки Анд’эверса, стиснутые на рукояти молота, побелели, словно обсыпанные мукой.

Из-за угла выскочила Нее’ва, дико взвизгнула и бросилась к матери. Девицам дозволено без потери лица плакать на людях. Кайлеан воспользовалась этой привилегией.

Она не увидела, что произошло. Глаза ее были закрыты, на щеках и губах – соль. Внезапно кто-то вскрикнул и упал. Кайлеан услышала несколько быстрых приближающихся шагов, кто-то бежал, она подняла веки и едва успела заслонить лицо рукою.

Пленник, последний из отряда похитителей, вырвался из хватки Ласкольника и бросился в сторону лошадей. Он истекал кровью, сжимая руку на разрубленном предплечье, но бежал, спасая жизнь. Пнул ее носком кованого сапога, и, если б она не заслонилась непроизвольно, удар разбил бы ей гортань.

Она почувствовала парализующие мурашки, поднимающиеся от руки к плечу, а потом пришла боль – сильная, спирающая дыхание. Она опрокинулась на спину, пытаясь подняться, но ноги отказывались слушаться. Один дикий прыжок – и убийца уже был в седле.

Кайлеан вскочила, он, напирая конем, опрокинул ее, и внезапно всюду вокруг оказались копыта – большие, подкованные железом, бьющие в землю так близко от мягкого тела. Она скорчилась, заслоняя руками голову, одно из копыт ударило ее в ребра, она вскрикнула. Конь развернулся и помчался в сторону прохода между фургонами, прямо в степь.

Кто-то пробежал мимо, второй конь заржал и двинулся в погоню.

Она закашлялась, пытаясь подняться, опираясь на ладони. Рука, поврежденная пинком, подломилась, Кайлеан почти зарылась носом в пыль.

Никто не подошел, чтобы ей помочь.

Она подняла голову. В кузнице все замерли – неподвижно, словно каменные фигуры.

Ласкольник, поднимаясь с земли, застыл на половине движения, девушки, все полные скрытого ужаса, смотрели куда-то поверх ее головы. Эсо’бар прижимал к груди мать, и казалось, что ничто иное его не трогает. Близнецы, Дет’мон и Мер’данар, замерли в неких странных позах, будто внезапные чары парализовали их на бегу.

Первого не было.

Миг она всматривалась во всю сцену, пытаясь, несмотря на боль, отчаянный стук сердца и грязь под веками, понять, что все это значит.

Он уехал. Верхом.

Анд’эверс утратил нынче жену и сына.

Ласкольник наконец-то поднялся с земли.

– Кайлеан, на коня! Едва только перевязка сползет, он истечет кровью в пару минут.

Она встала, схватила ближайшего коня под уздцы. Боевая животинка неохотно уступила чужому прикосновению, но сразу же почувствовала, что на спине – настоящий всадник.

Ласкольник уже был в седле. Они развернули лошадей и помчались вслед за Дер’эко.

Догнали его за какие-то полмили от города. Он вез убийцу, переброшенного через седло. Увидев их, улыбнулся синими губами.

– Эсо был прав, – прохрипел Дер. – С конской спины видно дальше.

Схваченный кавалерист свисал безвольно, будто мешок.

– Хороший удар, генерал. Он почти истек кровью. – Дер’эко покачнулся, побледнел еще сильнее. – Иначе мы бы никогда его не догнали.

Кайлеан подъехала к нему слева. Седло, попона, подпруга и стремя были покрыты кровью.

– Слезай, – приказала она.

Он покачал головой.

– Стискиваю его бока изо всех сил… Повязка ослабла, когда я бежал… Едва отклею ногу от седла… брызнет раз-другой – и я умру.

Ласкольник подъехал к нему, быстро и грубо связал пленника. Потом бросил взгляд на Первого. Без слов приложил ремень чуть ниже его паха, стянул петлю, всунул в нее кусок дерева, принялся закручивать. Дер’эко зашипел, закусил губы.

– Ничего лучшего я не придумаю. – Голос кха-дара был спокойным и равнодушным. – Может, потеряешь ногу, но ты не умрешь здесь и сейчас, парень.

Хриплый смех прозвучал как предсмертный хрип.

– К чему… еще один изгнанник в степях… к тому же… без ноги? – Дер’эко пошатнулся и упал бы, когда б Кайлеан его не поддержала.

– Потом, – отрезал кха-дар. – Поговорим потом. Теперь же – возвращаемся домой.

– Но… у меня уже… нет дома.

Ласкольник без слова развернул коня и направился в Лифрев.

Они обождали, пока не опустятся сумерки, чтобы ни один клиент наверняка не пришел уже к кузнецу. Перевязали пленника, позволили ему отдохнуть и принялись допрашивать.

Кайлеан думала, что Ласкольник поставит на ноги весь чаардан, а то и весь город, однако ничего такого не произошло. Он запретил. Когда похитителя распяли на полу в кузнице, только семья кузнеца, она и кха-дар знали, что произошло.

Она хотела присутствовать на допросе, но ей запретили. Анд’эверс и кха-дар – оба, словно ведомые единой волей:

– Нет, дочка. Ты не станешь на это смотреть.

Ласкольник стоял к пленнику спиною – тот, нагой, потный, хлопал в его сторону выпученными глазами. Казалось, того и гляди перекусит деревяшку, что воткнули ему в зубы.

– Он убил тетю.

Она не знала, что можно сказать еще, да и слова в этот момент ничего не значили. «Убил тетю» прозвучало точно так же, как «испек хлеб» или «напоил коней». Она сосредоточилась на их звучании, поскольку, если бы позволила скрытой в них истине проникнуть в ее душу, то просто ревела бы, свернувшись клубком. Пока не время, пока у нее есть работа, даже если придется лично снять шкуру с этого сукина сына.

Пленник заглянул ей в глаза и напряг мышцы так, что затрещали ремни.

Ласкольник ласково прихватил его за подбородок, повернул лицом к себе. Поглядел на него в упор:

– Нет. Если ты останешься здесь, с нами, – это тебя изменит. Поверь, одно дело – зарубить кого-то саблей или послать в него стрелу в битве, а совсем другое… допрос. Освободи это, Кайлеан.

– Что?

– Освободи это. Заплачь, как плачут сейчас девушки, разбей посуду, как Эсо’бар, расцарапай себе грудь, побейся о стену фургона, как делают близнецы. Не сдерживай этого, иначе оно сожрет тебя изнутри.

Она дернула головой и высвободилась из его руки:

– Не сумею, кха-дар. Пока что нет. Я должна знать кто. Кто приказал ему приехать сюда.

– Мы узнаем.

– И скажешь мне?

– Если смогу.

– Если сможешь? – Она приподняла брови и оскалилась в дикой гримасе.

– Если смогу, – повторил он, будто не заметив выражения ее лица. – Ступай уже.

Он выпроводил ее, потом повернулся и закрыл легкие двери. Огонь в горне рисовал на плетеных стенах кузницы гибкие тени.

Она смотрела на них, стояла, будто вросши в землю.

Бердеф был уже рядом. Он не сопровождал ее при посещении семьи, не успел вернуться вовремя. И вот теперь ей казалось, что его лохматое присутствие никогда ее не покинет. Он не нырял в страдание, как человек, знал боль утраты, но в этот миг самой важной для него была рана в душе Кайлеан. Он отрезал ее от отчаяния, ослаблял приступы тоски.

Если бы не это, она бы выла в небеса.

Не помнила, сколько времени так вот стояла. Час? Два? Не имело значения. Сначала изнутри кузницы доносился лишь звук раздуваемых мехов, что сопровождался радостным танцем теней на стене. А потом началось.

Тихий шепот, еще более тихий ответ, еще вопрос, потом длинная фраза, выдавленная перехваченным от ужаса горлом, краткий острый ответ. И снова. Вопрос, ответ, вопрос… она не слышала слов, не старалась их понять, вслушивалась в их мелодию. Спокойствие, решимость и уверенность в себе – в одном голосе, страх, ужас и беспомощность – в другом. И внезапно в голосе этом проявился отпор. Кто-то повторил вопрос, ответ был еще короче, сопровождался чем-то вроде плевка. Похоже, пленник пришел в себя от шока и собрал остатки отваги.

Она хорошо представляла, что сейчас будет. Очередной вопрос не прозвучал, мех принялся дышать интенсивней, а через миг раздалось шипение. Отвратительное, влажное и мокрое, будто закаляли кусок железа в кадке. Не было крика – только сдержанный, из-под кляпа, вой. И отзвук тела, что мечется по земле.

А потом снова вопрос, заданный тем же тоном, что и предыдущий. И шепот, умоляющий, горячечный, прерванный всхлипом. И звук втыкаемого в глотку кляпа. И снова дыхание меха и шипение.

И очередной вопрос.

Она стояла под кузницей, где горн раскалялся и темнел, когда на фоне мечущихся огней появился абрис мощной фигуры с молотом в руке, и она услышала нечто, что могло быть только звуком разбитой кости. Потом пленник плакал, молил и стонал. Блевал и давился.

Очередные вопросы, один за другим, заданные тем самым спокойным, равнодушным тоном. Ласкольник – медленно доходило до нее, – ее кха-дар, был не только ходячей легендой степей. Говорили, что начинал он как изгнанник, пока судьба и военная память не привели его пред лицо императора. А во время войны? Скольких пленников он ломал таким вот образом, потому что информация оказывалась в сотни раз важнее, чем правильные поступки? Наверняка не лично, наверняка хватало, чтобы как генерал он приказал кого-то допросить, чтобы послал разведчиков захватить языка, – одно это уже приводило к прижиганию пяток и вырыванию ногтей. Что нужно иметь в себе, чтобы делать такие вещи? Как после такого засыпают?

Она тихо отступила, повернулась и пошла, пока не оказалась за кругом фургонов. Кузница стояла на окраине Лифрева, за ее границами открывался вид на степи. Луны не было, но из-за этого звезды сверкали особенно ярко. Она сложила руки на груди и оперлась о фургон. Пес все еще сопровождал ее, на этот раз печаль его стала еще отчетливей. А может, это ее печаль? Она потянулась в глубь себя.

С той поры как они вернулись с пленником в кузницу, Кайлеан ощущала ее, как ощущала бы чье-то присутствие в пустой дотоле комнате. Была она здесь, не ушла. Ждала чего-то, она же боялась ее вызвать.

Тетя появилась внезапно, без предупреждения. Взглянула на Кайлеан.

Ей не было нужды произносить эту мысль вслух.

Тетушка лишь улыбнулась, а потом дотронулась до ее щеки. Здравствуй, ты дорога мне, я тосковала, это не твоя вина.

Вее’ра медленно покачала головой. Духи всегда были немы, лишены материальной сущности, они не могли говорить. Разве что знали анахо’ло.

Улыбка тетушки была такой, как и раньше.

Что-то промелькнуло рядом и растворилось в ночи.

Кайлеан улыбнулась Вее’ре. Лишь она могла сказать так о своем убийце.

Она исчезла в миг, когда Ласкольник встал над Кайлеан:

– Он умер.

– Я знаю. Что сказал?

– Не могу тебе этого раскрыть, дочка. Это дела… Все худо, а еще слишком рано.

Он на миг остановился, словно ожидая вспышки злости. Она молчала.

– Когда-нибудь объяснишь мне?

– Да. Обещаю.

– Хорошо. Что с Первым? Кузнец сказал?

– Никто, кроме семьи, не видел его в седле. Они будут молчать. Анд’эверс… гибок. Но все зависит от Дер’эко. Согнет ли он свою, хм, фургонскость. Понимаешь?

– Конечно. Я с ним поговорю. Я и остальные. И… что ты пообещал дяде?

Он даже не вздрогнул:

– На их возвышенность можно попасть, идя на север и обойдя Олекады с востока. Они именно так и собирались двинуться. Это означало бы, что миль через пятьдесят или чуть побольше им пришлось бы сражаться за каждый шаг. Это самоубийство.

– А потому?

– Я, Генно Ласкольник, – начал он, словно читая с листа, – генерал Первой Конной армии, клянусь, что найду им другую дорогу на Лиферанскую возвышенность. Такую, о которой никто не догадывается. Ради женщины, что мечтала вновь идти в караване и с котелком супа встала против пятерых вооруженных бандитов. Я клянусь гривой Лааль Белой Кобылы. Ты слышала, Кайлеан? Ты – меекханка и приемная дочь верданно. Никто не был бы лучшим свидетелем.

– Я слышала, кха-дар.

– Хорошо. Значит – услышано.

Ласкольник повернулся и отошел. И только через миг она почувствовала тянущийся за ним запах крови и горелого мяса.

Всякий сам несет свой камень.

И все, что с ним связано.