Владимир Кузнецов
Рыцарь и тьма

Небо цвета индиго. Яркие точки звезд, щербатый полумесяц, кроваво-рыжий, висит низко над черным горизонтом. Камни и песок в мертвенном его свете кажутся белыми, как обветренная кость. Или это кости покрывают землю так густо? Тысячи убитых, чьи трупы собраны в гигантские смердящие падалью холмы, обглоданные стервятниками и шакалами. Словно на Рогах Хаттина…

Проклятая земля. В черной насмешке назвали ее Святой. Здесь нет ни капли святости – лишь греховная жестокость, неумолимая ненависть. Богомерзость и богопротивность всего мира, скрученные в единый, сочащийся сукровицей и гноем узел.

Тяжелые шаги отдаются глухим звоном. Он хорошо знаком всякому мужчине – так звенит рыцарская кольчуга. Топфхельм, темный и помятый, наклонен вниз, словно владелец утомился от его тяжести. Намет изодран и потемнел от пыли и крови. Сюрко порван в лохмотья, не разобрать гербовых цветов. Левая рука лежит на яблоке меча, истертые ножны скребут по каменистой почве. Правая держит уздечку коня, устало склонившего шею. Копыта выбивают облачка белесой пыли, танцующей в звездном свете. Франкский воин в полном боевом облачении идет по Королевскому тракту, древнему, как сама эта земля. Он близок к своей цели. Он не видит ее, но знает – идти осталось недолго. Тракт спускается по склону – длинному и крутому. Долина внизу погружена в непроницаемый мрак. Не видно ни одного огонька там, где еще недавно жил небольшой, но оживленный город. В ночном воздухе пахнет гарью.

Рыцарь останавливает коня, не спеша проверяет подпругу, потом садится в седло, ударяет пятками в бока животного. Конь фыркает, мотнув головой, трогается тяжелым, усталым шагом. Спуск длится долго. Ночь, удушливая, но холодная, протягивает свои ледяные пальцы к рыцарю – но это не беспокоит его. Он въезжает в городское предместье. Низкие глинобитные лачуги с плоскими крышами и узкими оконцами ютятся близко одна к другой. Впереди слышится скрип колес. Неуклюжая арба выезжает из-за поворота, влачимая сонным, мосластым волом. Меж двух огромных, выше людского роста, колес сидит сгорбленный сарацин. За его спиной уродливым горбом нагружены мешки с добром, награбленным в пустых домах. Его кожа выжжена солнцем так, что кажется темнее выгоревших серых одежд. Из-за темноты он замечает рыцаря, когда тот уже совсем рядом. Испуганный крик вырывается из груди мародера. Латинянин приближается, молчаливый и недвижный, точно призрак. Сарацин следит за рыцарем испуганным взглядом, не в силах отвести глаз. Он скорее ожидает увидеть в Аль-Кераке Кзыра, легендарного дервиша-пророка, чем латинянина. Уже два месяца минуло с тех пор, как замок страшного Арнаута, прозванного Рыжий Ифрит, пал под натиском правоверных. Все защитники крепости погибли, а те, кто сдался в плен, были угнаны в колодках. И вот воитель-франк, точно сын иблиса, под покровом ночи входит в город. От страха сарацин утратил дар речи, беззвучно лопоча мольбы о спасении…

Рыцарь огибает арбу справа, поравнявшись с возницей. Сверкают в прорези вороненого шлема глаза. С шорохом выскальзывает из ножен меч – мутное, в зазубринах лезвие тускло отражает лунный свет, прежде чем войти в глотку несчастного. Предсмертный крик сменяет хриплое бульканье, черная кровь льется из раны, идет ртом и носом. Рыцарь высвобождает лезвие, убирает в ножны, не озаботившись отереть клинок. Вол, тревожно фыркая от запаха крови, бредет дальше. Рыцарь трогает поводья.

Как странно ему ступать по этим улицам! Еще недавно это была его земля, вотчина, в которой он волен был творить суд над всяким. Вдали, на освещенной лунным светом скале, высится Крак-де-Моав, неприступная твердыня. Рыцарь направляется туда. Дорога почти пройдена – но остаток пути обещает быть самым трудным.

Она ощущает его присутствие. Ощущает и боится. Потому всеми силами постарается помешать ему достигнуть замка.

Город пуст. Многие дома сожжены и разрушены, их закопченные остовы, как скелеты морских чудовищ, торчат из белого песка – изломанные ребра, обуглившаяся плоть. Уцелевшие дома наглухо закрыты – ставни и двери, свет погашен. Сквозь щели не разглядеть даже слабого проблеска. Страх сковывает Аль-Керак. Бродячие псы, худые, шелудивые, глухо рычат из подворотен. Ни один не отважится выскочить на улицу, залаять в голос. Кого они боятся – рыцаря или тех, кто ныне хозяйничает на его земле?

Ответом на эту мысль становятся тревожные крики. Сельджукская речь, грубая и отрывистая, разносится над замершим предместьем. Потом слышатся шаги, поспешные, тяжелые. Их звук пронзает холодную темноту, извещая и настораживая рыцаря. Улица узка, пространства для маневра мало. Рыцарь спешивается, достает из ножен клинок, беря его двумя руками, вскидывая над головой. Шаги звучат громче. Трое… четверо. Первый появляется из темноты, в его руке длинное копье, одежда запятнана кровью, черная борода взлохмачена, рука со щитом небрежно висит. С хриплым вскриком рыцарь опускает клинок. Сталь рассекает кожаный шлем, а за ним и кости черепа, разрубая голову, как спелую дыню. Лезвие застревает в нижней челюсти, рыцарь рвет его, высвобождая с мерзким хрустом. Убитый валится навзничь, за ним уже стоит следующий, копье со свистом устремляется к животу латинянина. Тот тяжело отпрыгивает – и наконечник, пробивая сюрко, скребет стальные кольца. Меч описывает дугу, ударяет по древку, сбивая то в сторону. Следующий удар – по запястью копейщика. Кости трещат, через клинок чувствуется, как лопается жила. Свистит стрела, ударив в плечо, пробивает кольчугу и вгрызается в плоть. Рыцарь с криком бросается вперед, пинком в пах валит раненого врага, заносит над ним меч. Еще одна стрела ударяет в него – в грудь, возле сердца. Кольчуга замедляет удар, острие вязнет в поддоспешнике. Меч опускается, войдя в основание шеи, выпустив фонтан крови, заливший рыцарю грудь и живот. Третья стрела бьет в лицевую пластину топфхельма, соскальзывает, улетая прочь. Рыцарь перешагивает через мертвого сарацина, тяжело устремляясь к лучнику, застывшему в пяти шагах впереди. Сельджук, охваченный ужасом, бормочет:

– Шайтан! Шайтан!

Высоко занесенный клинок с низким гудением опускается вниз, разрубив тело от плеча до середины груди. В этот момент из подворотни с воплем прыгает на рыцаря четвертый враг. Сабля вонзается в бок, разрывая железные кольца доспеха, прорезая бычью кожу поддоспешника, впиваясь в мясо. Рыцарь наотмашь бьет сельджука перчаткой, отшвырнув назад в проход. Пока тот пытается встать, латинянин с тяжелым звоном подходит, взяв меч лезвием вниз, вскидывает его. Короткий вскрик, полные предсмертного страха глаза – и прямое острие входит в грудь, скрипя о ребра, заливая внутренности кровью из разрубленных жил. Сельджук закашливается, выгибается дугой, еще больше насаживаясь на клинок – и замирает.

Рыцарь высвобождает оружие резким, уверенным жестом, вскидывает его над головой, словно угрожая самому небу – черному куполу в россыпи серебряных звезд. Вопль торжества зарождается в его груди и вырывается наружу – хриплый и страшный.

– Я – Рено де Шатильон!!! Хозяин Керакского замка и лорд Трансиордании!!! Рено де Шатильон!!!

Подхваченный ветром крик летит прочь. Рыцарь знает, что имя его, словно чумной ветер, заставит всякого прятаться. Ибо нет среди франкских имен имени более страшного, чем имя Рено, которое они на свой лад произносят «Арнаут». Пусть знают! Рыцарь вернулся домой!

Он неторопливо вытирает клинок об одежду мертвеца, обламывает древко застрявшей в плече стрелы. Уже долгое время он не ощущал себя так – словно не было всех прожитых лет, не было старых ран, сарацинских застенков и разгульной жизни. Он садится в седло, посмотрев на небо. Щербатый полумесяц упрямо взбирается по нему, стремясь к зениту. Ночь неумолима. Нужно спешить.

Городские ворота обратились в груду горелых обломков. Конь останавливается перед ними, встряхивает головой, глухо фыркнув. Рено, выругавшись, бьет его пятками. Животное недовольно двигается вперед, осторожно ступая среди толстых досок, почерневших и изломанных. Рыцарь пересекает невидимую границу ворот и чувствует, как в тот же миг резкая судорога пронзает его тело.

– Я – хозяин этого города! – кричит он, но голос его уже не так силен и уверен. Боль сотней игл шевелится в груди. Сиплый рык вырывается сквозь сжатые зубы.

Конь надсадно ржет, но рыцарь ударами заставляет его идти вперед. Они преодолевают проем – и боль уходит. Рено со стоном сползает с коня, сгибается, опершись руками о бедра. Жар волнами растекается по телу, причиняя невыносимые страдания. Еще немного – и обессиленный рыцарь рухнет на землю. Но боль отступает, медленно, неохотно. Рено распрямляется, берет коня за повод.

Он знал боль. Из всех его любовниц она была самой верной. С самых ранних лет она привечала Рено, терпеливо напоминая о себе каждый день. А в Святой земле сделалась настойчивой и требовательной, с каждым годом все теснее сжимая объятия. Она растягивала и перевивала его жилы после долгих конных рейдов, горячим языком лизала глубокие порезы, оставленные саблями и мечами врагов, вонзала когтистые пальцы в раны от стрел, раскаленными углями пробиралась в потроха, изнуренные гнилой водой и скудным походным провиантом. По утрам после обильных возлияний она влезала под череп горстью раскаленного песка. Сквозь пыточные орудия сельджуков из Алеппо раскаленным свинцом текла по венам. Он знал боль во всех ее проявлениях.

Аль-Керак встречает своего господина тревожным молчанием. Если кто и оставался тут, то не рисковал дать о себе знать. Только грабители бродят по этим улицам, ища поживы. Бедуины, выползшие из раскаленного ада пустыни, дезертиры воинства Салах ад-Дина, местные нищие. Этого отребья Рено не опасается. Наоборот, он желает встречи с ними. Жажда убийства обуревает его, требует выхода. Тот, кто в жизни своей пролил столько крови, уже не может обходиться без ее привкуса на языке. Чувствуя дрожь нетерпения, охватившую тело, Рено направляется к ближайшему дому. Дом крепкий, со вторым этажом, нависающим над первым, с резными дверями. Кто живет здесь? Коптский купец? Богатый еврейский ремесленник? В Аль-Кераке под рукой де Шатильона осталось мало мусульман – все бежали в страхе перед франкским бедуином, как звали его за беспримерную жестокость.

Удар ноги заставляет двери затрещать. Второй удар вдавливает их внутрь. После третьего они распахиваются, открыв темный проем, пахнувший теплым, спертым воздухом. Рыцарь делает шаг внутрь, чувствуя, как льдистая судорога пробегает по жилам. Это не так больно, как в воротах, – и потому боль только распаляет Рено. В доме кто-то есть. Он ощущает это по запаху – людского пота, свежей еды, воскуренных благовоний. Как гончий пес, он идет по нему. Большая спальня пуста, постель смята. Рыцарь обходит комнату за комнатой, ножны сухо скребут по дощатому полу. Меч он убрал, в руке – длинный кинжал. Он останавливается.

Кто-то дышит, изо всех сил стараясь делать это беззвучно. Его душат слезы, в носу влажно, и оттого каждый вдох сопровождается сипением. Рено осматривается, пытаясь отыскать источник звука. Где-то здесь. Надежный схрон, построенный со знанием дела. Достойный вызов тому, кто посвятил грабежу лучшие свои годы. Дыхание то умолкает – когда неизвестный отчаянно пытается его сдержать, – то слышится вновь. Рено делает шаг в сторону, замирает. Здесь.

Всегда погреб. Всегда они надеются укрыться под землей, словно это подобие могилы спасет их от могилы настоящей. Сколько их там? Трое? Четверо? Пусть лучше будет больше. Чем больше крови, тем лучше.

Лаз отыскался быстро. Рука рвет кольцо, обнажая темное, сырое нутро подземелья. Вниз ведет крутая лестница. Рено спускается по ней спокойно, словно входит в собственные покои. В кромешной тьме нельзя увидеть даже вытянутой руки, но это лишь будоражит его, сводит мышцы в сладостном напряжении. Нога касается земляного пола – и в это же мгновение на него наваливается что-то большое и тяжелое, пыхтящее, как закипающий котелок. Ноздрей касается кислый запах пота, толстые, мягкие пальцы вцепляются в сюрко, вторая рука бьет коротким ножом, но слабое лезвие лопается от удара о кольчугу. Рено сгребает нападавшего левой рукой, правой вспоров его толстое брюхо от паха до ребер. Он не видит, но чувствует, как скользят по руке горячие потроха, выпущенные на волю. Человек верещит – высоко и противно, как свинья. Рено отшвыривает его прочь, стараясь угадать, где прячутся остальные. Одна не выдерживает, начинает рыдать в голос, на нее шикают… Три широких шага, какая-то возня прямо под ногами. Рено тяжелой стопой придавливает к земле хрупкое, слабое тело, слыша, как трещат ребра. Нагибается, хватает рукой волосы, запрокидывает голову. Девка. Слишком маленькая, чтобы быть женой, скорее дочка. Кинжалом вспарывает глотку до самого хребта, наслаждаясь булькающим свистом, в который превратился крик. Она умирает быстро – даже слишком. Рено чувствует сладкую истому, волной пробежавшую по телу, когда короткая агония наконец прекращается. Он уже забыл, как это сладко. Какое более изысканное наслаждение может доставить ему, старику, женщина? Так паучиха, спарившись, убивает паука – истинное удовольствие можно познать лишь через боль. А вершина боли – смерть.

Есть еще. Они где-то здесь, затаились по углам, как крысы, недвижные, беззвучные. Рено замирает, впитывая каждый звук. Глухо хрипит умирающий толстяк, чавкая разбросанными по полу кишками, где-то наверху протяжно воет собака. Ни звука больше.

– Маленькие мышки, – голос рыцаря дрожит от возбуждения. – Сидите тихо… Кот бродит рядом. Голодный кот, который съест вас!

С воплем он рассекает воздух перед собой – лезвие режет пустоту, краем зацепив земляную стену погреба. Как взбесившийся зверь, Рено прыгает вбок, пытаясь достать невидимую жертву, потом еще. Он беснуется и хрипит, брызгая слюной на глухое забрало, скрипя ржавыми звеньями кольчуги и рассохшимися ремнями. Жуткие прыжки его, невидимые и от того еще более пугающие, делают свое дело – кто-то с криком кидается из угла к лестнице. Рено бросается наперерез, загородив своим телом проход. Низкорослая, полная женщина врезается в него, отлетает. Он хватает ее за горло, сдавливает. Рука в кольчужной рукавице раздирает тонкую кожу, ломает гортань. Рено не спешит с кинжалом, впитывая страдания захлебывающейся жертвы. Потом приставляет кинжал к ее глазу и, помедлив секунду, вгоняет клинок в глазницу. Тело дергается, потом обмякает, грузным тюфяком вывалившись из разжавшейся руки. Хриплый стон вырывается сквозь плотно сжатые зубы, тело охватывает томительная слабость. Все? Нет, есть еще кто-то, совсем маленький, такой тихий… Где? Где он?!

Жажда, ненасытный пламень внутри, как будто уже уснувший, снова начинает шевелиться, обжигая, тревожа. Как в те времена, тридцать лет назад, когда Рено, бальи Княжества Антиохийского, вел своих рыцарей в набеги на сельджукские деревни. Тогда он тоже не мог успокоиться, пока не уничтожал всех до последнего, своей рукой обезглавливая, вспарывая животы, подвешивая за ноги с разрезанными венами. Проклятые богохульники боялись его, как адова огня! А он убивал их сотнями: мужчин, женщин, стариков, детей. Нищие оборванцы, влачащие жалкое существование на выжженной солнцем каменистой равнине, они приносили доход, только если выжать их досуха, забрать все. А оставлять в живых того, у кого отобрал все, может только глупец. Тогда, именно тогда проснулась в Рено де Шатильоне эта неутолимая тяга, потребность убивать, чувствовать, как проскальзывает меж окровавленных пальцев чья-то душа, отправляясь в ад. Два года он опустошал селения Алеппо, забираясь все глубже в земли неверных. Два года, пока, наконец, дьявол не предал его и не выдал в руки богохульников…

В тот день рыцари де Шатильона бились отчаянно. Многие пали, и смерть была лучшей участью. Под Рено убили коня, потом навалились толпой, стянув руки арканом. Так начался его плен – и никто из латинских владык Утремера не пожелал выкупить его. Лицемеры! Когда он своими набегами держал сельджуков в страхе, они одобрительно кивали ему, называя Miles gregarius, доблестный солдат. Епископы осуждали его зверства, но разве не они говорили: «Убийство неверного не есть грех, но путь в Царствие Небесное»?

Новый, незнакомый звук вырывает Рено из лап воспоминаний. Кто-то скребется о землю – слабо, едва слышно. Потом раздается тонкое кряхтенье и короткий всхлип.

Младенец. Наверное, мать усыпила его, и потому он до сих пор не подал голоса. А теперь шум и крики разбудили дитя. Перед глазами Рено проступает смутный образ – кривые ножки, большая головка, тонкие ручки. Большие мутно-голубые глаза, смотрящие серьезно и открыто. Судорога так сильна, что Рено едва не падает. Опираясь рукой о стену, он идет на плач, который становился все громче.

– Ну-ну, малыш, – хрипит он, шумно сглотнув вязкий комок слюны. – Не плачь. Я помогу тебе. Я отправлю тебя в рай. Благодари меня, ибо так ты попадешь прямо к Богу. А если бы ты вырос неверным, воспитанный лживым учением, на веки вечные тебя ждал бы ад. Благодари меня…

Лезвие проходит сквозь плоть почти без усилий. Детский крик становится громким, истошным, невыносимым. С ревом Рено кромсает хрупкую плоть, желая только, чтобы больше не было этого крика, но тот все звучит и звучит… в голове рыцаря, под черепом, даже когда он выбирается из погреба и бредет к коню. Кишки сплелись в тугой узел, в голове словно бьет огромный колокол.

Он садится в седло, пошатываясь как пьяный. Всегда так – после восторга приходит пустота. И в этой пустоте ненасытный огонь жжет еще сильнее. Громада замковой горы высится над ним, увенчанная приземистыми круглыми башнями. В одной из них на мгновение мелькает огненный проблеск.

– Я иду к тебе!!! – рвет глотку Рено. – Я иду!!!

Конь переходит с шага на рысь, натужную и вымученную. Дома вокруг – словно кладбищенские склепы. Кое-где прямо на улицах все еще лежат тела – раздетые донага, тронутые гниением, обглоданные псами. Это трупы христиан Аль-Керака. Вот плата за нерадивое служение. Вот плата за предательство.

Воспоминания, вязкие и горячие, как деготь, обволакивают его. Пятнадцать лет… Пятнадцать лет Рено де Шатильон провел в плену, без надежды на освобождение. Если Нур ад-Дин, сельджукский атабек Алеппо, и рассчитывал получить за Рено выкуп, то лишь в первые годы. После он держал ненавистного франка в качестве забавы, издеваясь и мучая его. По его личному приказу жизнь де Шатильона оберегалась с особой тщательностью – мусульманский владыка не желал потерять своего «шута». И Рено продолжал жить. И в страдании крепла его ненависть к пленителям.

Ему было уже пятьдесят семь, когда произошло событие, изменившее его жизнь. К нему в темницу явилась женщина. Просторные одежды окутывали ее фигуру, даже прорезь для глаз была скрыта полупрозрачной арганзой. Она склонилась над ямой, где сидел закованный в колодки рыцарь.

– Ты желаешь обрести свободу? – спросила она, и голос ее был сладок как мед, но пугал, как шипение гадюки.

– Уж не ты ли подаришь мне ее? – с презрением спросил Рено. – Моя собственная жена отказалась выкупить меня.

– Твоя жена умерла два года назад. В Антиохии правит твой пасынок.

– Ты много знаешь, – проворчал Рено.

Женщина тихо засмеялась. Казалось, зазвенели медные бубенчики.

– Я знаю достаточно, – сказала она. – В Алеппо веют ветра перемен. Нур ад-Дин такого же возраста, как и ты, но один из вас переживет другого.

– И что это значит?

Женщина снова рассмеялась:

– Значит, что скоро мне будет не мил мой дом. Я хочу покинуть его.

– И ты ищешь во мне защитника, глупая женщина? – расхохотался Рено. – Ты хоть знаешь, скольких твоих соплеменниц я обесчестил и убил?

– Послушай меня, франк, – голос женщины стал ледяным. – Если ты согласишься исполнить мою волю, я сделаю так, что скоро ты покинешь эти стены. Больше того – с моей помощью ты обретешь богатство и величие, сравнимые с теми, что снискали первые крестоносцы.

– И как ты это сделаешь? – зло спросил де Шатильон.

Женщина продолжила, не обратив на его слова никакого внимания:

– Сейчас ты никто. У тебя нет вотчины и нет людей. Некому заплатить за тебя выкуп. Но, по моей воле, тебя освободят. Больше того, ты получишь замок и людей. Ты получишь самый лучший замок в Утремере. И возможность совершить величайший подвиг веры после взятия Иерусалима.

– Ты, – оскалился Рено почерневшими зубами, – ты дьявол. Я знаю, чувствую это.

– Это не так, – покачала она головой. – Но если ты хочешь…

– Это так, – мотнул косматой головой рыцарь. – Но знай, нечистая, я не боюсь тебя. После пятнадцати лет я не боюсь ада и не жажду рая. Скажи, что мне сделать – расписаться кровью?!

Женщина снова рассмеялась:

– Нет, франк, нет! Мне не нужна твоя кровь – довольно твоего согласия. Слушай внимательно: пройдет время, и ты услышишь о смерти Нур ад-Дина. Вскоре после этого в твоей яме появится змея. Гадюка. Ты должен будешь спрятать ее под одеждой, у себя на груди. Должен будешь кормить ее. А потом, когда придут тебя освобождать, ты тайно возьмешь ее с собой и увезешь из Алеппо.

Хриплый, кашляющий хохот сотряс тело де Шатильона.

– Ты безумна, женщина, – сквозь смех сказал он. – Я не посажу гадюку за пазуху.

– Тогда ты умрешь в яме. Как прокаженный или чумной.

Смех оборвался. Рено некоторое время размышлял.

– Хорошо, – сказал он наконец, – и что будет потом?

– Потом ты отправишься в Иерусалим, – спокойно проговорила женщина. – Навстречу своей судьбе.

…Судьба. Судьба Рено де Шатильона – Рога Хаттина. В ярости мотнув головой, он ощущает, как воспоминания о пережитой боли вновь оживают в нем. Конь останавливается. Удивленный, рыцарь озирается по сторонам.

У обочины на большом камне сидит бледный юноша-сириец. Большие черные глаза, не отрываясь, смотрят на латинянина.

– Ты кто? – спрашивает Рено на фарси. Рука его лежит на рукояти меча, но словно кто-то невероятно сильный давит на запястье, не давая обнажить оружие.

– Я – Ничто, – отвечает юноша голосом гулким и пустым.

Конь де Шатильона упорно топчется на месте, не слушая поводьев и ударов.

– Чего ты хочешь от меня?

– Ничто не имеет желаний, – отвечает юноша.

– Почему задерживаешь меня?

– Не я. Ты, – юноша чуть приметно качает головой. – Твой путь все равно приведет тебя ко мне. Этого не избежать.

– Я… не могу, – Рено набычивается, словно борясь с ураганом. – Я должен.

– Ты ступаешь на ее землю. Теперь она могущественна как никогда. Твои дела сотворили ее. И по делам твоим воздается тебе.

– Я убью ее! – надсадно кричит рыцарь.

Конь под ним пятится, встает на дыбы, едва не сбросив седока.

– Ее ли смерти ты желаешь? – звучит холодный вопрос.

Голову словно сдавливают железные тиски. С хрипом Рено хватается за шлем, зажмуривается…

Боль пропадает. Нет и юноши на камне. Конь успокаивается, сам начинает подниматься по тропе. Бормоча ругательства, Рено пришпоривает его, заставляя идти быстрее. Подъем предстоит долгий, а месяц уже висит в зените.

Ведьма. Столько лет она провела в его доме, а он знал о ней так мало. Тогда, в году от Рождества Господа нашего одна тысяча сто семьдесят шестом, все сбылось по ее слову. Умер Нур ад-Дин, и с его смертью мир покинул сарацинские земли. Под угрозой от собратьев по вере правители Алеппо стали искать союза с франками. Чтобы укрепить этот союз, сельджуки отпустили всех знатных пленников. Рено де Шатильон получил свободу последним. Выйдя, он узнал, что его выкуп – сто двадцать тысяч золотых динаров – заплатил сам прокаженный король Иерусалима Балдуин Четвертый.

Вместе с Рено, пригревшись на его груди, покинула Дамаск большая гадюка. В Иерусалиме змея пропала, зато появилась молодая женщина, чертами похожая на гречанку и сирийку. Она звала себя Силенцией, и голос ее был голосом той, что обещала де Шатильону свободу. Но на том чудеса не окончились. От короля Рено получил во фьеф Трансиорданию – пограничную область на берегах Мертвого моря. То была богатая вотчина с неприступным замком Крак-де-Моав, построенным на вершине горы. Сто рыцарей при дворе короля ожидали от него милости и вотчин – а получил их Рено, шестидесятилетний старик. Впрочем, старость не была ему помехой. Он не оставил меча, а годы плена лишь распалили его ненависть.

Ведьма помогала ему. Она варила зелья, укреплявшие плоть, предсказывала маневры и вылазки его врагов. Плата же, которую она требовала, казалась Рено смехотворной – мучить и убивать пленников, которых он захватывал в своих набегах. Он охотно исполнял это условие – лишь тот выживал в его руках, кто способен был выкупить себя. Остальных же сжигали, сбрасывали со скал, закапывали живьем. Опьяненный нескончаемым кровопролитием, де Шатильон проживал день за днем словно в дурмане.

Пронзительный крик заставляет рыцаря вскинуться. Огромная тень скользит по скале – черный крест на костяном фоне. Крик повторяется, рассекая небо как удар бича. Огромный орел делает круг над головой всадника.

«Ты ступаешь на ее землю».

Клинок с глухим шорохом покидает ножны. Жаль, нет щита – он помог бы. Клекот звучит снова, тень накрывает рыцаря, увеличиваясь с каждой секундой. Задрав голову, Рено видит, как сверху, сложив крылья и выставив когтистые лапы, падает на него черный орел. Конь встает на дыбы, и в этот миг исполинская птица обрушивается на него, сминая и опрокидывая. Рыцарь, выброшенный из седла, катится по камням. Хрипло, утробно кричит конь, шея изодрана в лоскуты страшными когтями. Густая черная кровь струится медленно, тяжелыми потоками стекая на землю. Орел срывается со склона, взмывает вверх, поднимается широким полукругом. Конь встает на колени, но с пронзительным криком валится на бок. Рено тянется к мечу, упавшему в нескольких шагах от него. Клекот режет слух, хлопанье крыльев оглушает. Когти впиваются в грудь, со скрежетом рвут кольчугу, проникают в плоть. Загнутый клюв устремляется к глазным прорезям топфхельма. Рыцарь в последний момент подставляет левую руку. Рукавица не выдерживает, окровавленные звенья летят в разные стороны, хрустит перекушенная кость. Правая рука нащупывает на поясе кинжал, колет – клинок пропарывает бок орла, тот клекочет, бьет крыльями. Когти сжимаются сильнее, клюв снова наносит удар, со скрежетом сгибая металл шлема. Острая боль пронзает череп, Рено кричит – страшно, надсадно. Второй удар кинжала пробивает птичью лапу, израненная рука хватает распяленный клюв. Тот сжимается, впивается в ладонь. Третий удар – в шею твари – почти перерубает ее. Птица пытается высвободиться, бьет крыльями, но Рено колет снова, потом еще раз, еще… Кровь и перья покрывают его. Наконец птица над ним превращается в содрогающийся комок обагренной плоти. Сбросив его с себя, рыцарь медленно встает на четвереньки, потом поднимается на ноги. Снимает шлем, бросив его под ноги, стягивает зубами рукавицу с раненой руки. Безымянный палец выпадает из нее, отрезанный клювом, словно мясницким ножом. Кровь медленными толчками вытекает из раны. Оторвав лоскут сюрко, Рено перевязывает рану, потуже затянув узел. Его лицо похоже на кору старого дерева. Глубокие морщины и уродливые шрамы рассекают кожу, сросшиеся брови нависают над глубоко запавшими глазами. Седые волосы спутанными прядями выбиваются из-под хауберка. Вместо левого глаза – провал, сочащийся бурой жижей. Вторая повязка закрывает рану. Рено подбирает шлем, вытряхивая из него песок и камни, надевает на голову.

Конь снова пытается встать на ноги. Рана, нанесенная когтями орла, глубока и обширна. Кровь, вязкая как смола, покрывает шкуру животного, запекаясь как на раскаленной сковороде. Рыцарь встает над умирающим животным, медленно обнажая меч. Направляет лезвие вниз, сжав в кулаках перья гарды. Поднимает и резко опускает клинок, вогнав его в основание черепа коня. Коротко и страшно взвизгнув, тот дергается, поднимая копытами пыль. Через несколько мгновений все кончено. Карий глаз остекленело смотрит в небо. Рыжий серп месяца отражается в нем.

Рено не произносит слов прощания и не чувствует горечи утраты. Это не первый убитый под ним конь. Дорога змеей вьется между обветренных скал. Сколько раз Рено де Шатильон проходил по ней? Он ступает уверенно, как всемогущий повелитель, вершитель судеб: нет того, кто мог бы бросить вызов его власти. Сам могучий Саладдин дважды осаждал Крак-де-Моав и дважды уходил ни с чем, смирив гордыню и затаив уголь вражды в сердце.

Повелитель сарацин свершил свою месть над Рено де Шатильоном, и этого уже не исправить. Не за тем бывший лорд Трансиордании вернулся в свой фьеф. В его душе ненависть к Саладдину не сильнее, чем ненависть к мародеру-вознице, которого он зарубил у ворот Аль-Керака. Еще один мусульманин. Сельджук, перс, бедуин… воин, имам, мать, младенец. Все они прокляты пред ликом Господа, и каждый из них в равной степени заслуживает смерти. А Рено де Шатильон – лишь оружие, Божьей милостью, пребывающий в священном катарсисе кровопролития. Владетели крестоносных королевств порицали его, называли безбожным разбойником. Разбойником он и был – но не безбожным. Во имя чего, если не Истинной Веры, совершал он все свои жестокости? Не папой ли, наместником Бога на земле, сказано было: «Deus Volt!» Глупец тот, кто не почитает себя слепым орудием вышнего Провидения. Глупец тот, кто противится, кто уничижает себя и укрощает.

– Я сделала тебя лордом. Чего еще ты желаешь? – говорила Силенция, по-кошачьи прищурив глаза. Она любила тень и всегда держала окна своих покоев закрытыми.

Рено не нравилось посещать это темное, затхлое место. Но раз за разом он вынужден был это делать – помощь ведьмы была неоценима в подготовке набегов. Ее чары открывали рыцарю пути караванов, указывали селения с богатой добычей, предупреждали о войсках сарацин.

– Я – старик, которому немного осталось. – Рено еще ощущал запах крови, свежей крови, пролитой им недавно. Он пропитывал одежду и теперь распространялся по комнате. Этот запах нравился Силенции. Она жадно принюхивалась и возбужденно выгибалась, вдыхая его.

– Ты не умрешь так быстро, – ее голос походил на мурлыканье. – И смерть встретишь не на старческом одре.

– Ты обещала мне Подвиг Веры. – Он не забыл ее слова, сказанные в подземельях Дамаска.

Не забыла их и Силенция.

– И подвиг ждет тебя, – кивнула она. – Но не сейчас.

– Для меня нет завтрашнего дня. То, что я хочу, я получаю сейчас! – Рено не терпел, когда ему перечили. Многие годы рядом с ним выживали лишь те, что были абсолютно преданы своему господину. И те, что склонялись перед его волей. Сотня жестоких головорезов ходила под знаменами де Шатильона. Править ими можно было лишь силой – и страхом.

Силенция покачала головой.

– Да будет так, – сказала она. – Твой замок – граница владений христиан. Но там, в пустыне, скрыто сердце мусульманской веры – Мекка и Медина.

– Аравийские пески лежат перед ней, – презрительно скривил губы Рено. – Это кусок ада на земле. Человеку не пройти через них.

– Человеку – нет. А бедуины кочуют в этих местах уже многие века. Я научу, как и с кем говорить, чтобы жители пустыни провели тебя к Мекке. И сами они, чуждые любой вере, станут тебе союзниками в разграблении священного города мусульман. Но помни – твое время еще не пришло. На этом пути трудно будет устоять.

Воистину, это был замысел, сопоставимый с освобождением Гроба Господня, – и он пленил душу Рено де Шатильона, принудив все силы обратить на его исполнение.

То было горчайшее поражение, испытанное Рено со времен его пленения сельджуками. В дне пути от Медины он встретился с войском брата Саладдина – Малика аль-Адила. Бедуины предали Рено, перейдя на сторону сарацин. В той кровавой сече лишь горстке рыцарей удалось вырваться из окружения и бежать. Рено вернулся в Крак-де-Моав не героем христианского мира, но побитым псом. Те из его рыцарей, кто попал в плен, были публично казнены, и тела их выставлялись напоказ в мусульманских городах.

– Я говорила, что время еще не пришло, – в ответ на угрозы ответила Силенция. – Говорила, что на этом пути легко оступиться.

– Когда же придет мое время?

– Скоро.

Дойдя до высшей точки на черном небосклоне, месяц начинает свой медленный спуск. Звезды сияют ярче, заливая бледным сиянием голые скалистые склоны. Крак-де-Моав нависает вверху. Кладка стен изувечена ударами катапульт, груды битого камня высятся там, где стояли неприступные башни. Запекшаяся кровь черными кляксами пятнает белесый известняк. Ворота широко распахнуты – символ бахвальства мусульман, уверовавших в окончательную победу над крестоносным воинством. Непогребенные тела лежат во внутреннем дворе – скелеты в закопченных доспехах, покрытые остатками обугленной плоти. Пробитые шлемы, сломанные мечи, изрубленные щиты – вот могильное убранство для павших. Рено застывает в проеме ворот, собираясь с силами, чтобы сделать шаг. Наконец нога его ступает на камни внутреннего двора. В раны словно заливают расплавленный свинец – они горят изнутри, причиняя невыносимые страдания. Но, как и в прошлые разы, еще один шаг, потом еще – и боль уходит. Осталось немного.

– Силенция! – ревет де Шатильон. – Силенция, слышишь меня?!! Я пришел!!!

Он идет вперед – туда, где вырыты тюремные ямы. Когда-то они были предметом особой гордости лорда Крак-де-Моава – глубокие и узкие, словно прямая кишка. Пленный мог только стоять в них, едва способный пошевелить руками. Ни сесть, ни тем более лечь. Даже свирепые и бесстрашные сарацинские воины сходили с ума, после трех дней в такой яме превращаясь в заплаканных, сломленных идиотов. Лишь самые стойкие выдерживали испытание ямой. Для таких у Рено была особая казнь: их связывали по рукам и ногам, а голову заключали в глухой деревянный ящик, после чего несчастных сбрасывали со стены замка, под которой начинался отвесный склон высотой в полторы тысячи футов. Рено называл эту казнь «смертью храбрецов» – падая, жертва не видела приближения земли и умирала не от разрыва сердца, как обычно бывает при долгом падении, а от удара о землю – страшного, сокрушающего.

Ямы притягивают взгляд – черные пятна на земле, темнота словно пульсирует в них, готовая излиться вовне. Рено останавливается, зачарованный этим биением, наблюдая, как темнота толчками выходит наружу, растекается по камням, постепенно обретая форму.

Жуткая смесь изможденной плоти, костей, гнилых потрохов потоками стекается в одну омерзительную лужу. Она бурлит, поднимаясь все выше, вырастая, как огромный пузырь. От смрада режет в глотке, боль стучит в костях похоронным звоном. Рено перехватывает меч, готовый встретить то, что уготовила ему проклятая ведьма.

Жуткое месиво выпускает множество щупалец, составленных из невообразимого переплетения костей и мяса. Словно гигантский морской спрут, оно шевелит ими, а уродливое брюхо оскаливается вертикальным разрезом пасти. Ее зубы – десятки людских ребер, а глаза – человеческие черепа, что поворачиваются вслед движению Рено. Монстр не издает ни звука, слышится лишь чавкающий хруст гниющей плоти, стянутой в тугие узлы.

Рено пропускает первый удар – щупальце бьет сбоку, стремительное, как молния, и сокрушающее, как молот. Рыцаря отбрасывает на несколько футов, упав, он катится по земле. Еще один удар обрушивается сверху, лишь чудом не задев его. Рено поднимается, рубит щупальце, но другое бьет его в грудь. Ребра трещат, легкие пронзает сотня раскаленных игл. Но в этот раз удар не сбивает его – он твердо стоит на ногах. Шаг в сторону, новый взмах – и тяжелое лезвие рассекает гниющую плоть легко, как масло. Другое щупальце обвивает ногу, рвет, валит на землю. Подтянувшись, Рено пытается разрубить его, но тщетно. Монстр поднимает его в воздух, швыряет вниз. Удар о камни такой, что звенит в ушах, а нос заполняется теплым и густым. Исполинская пасть совсем рядом, ребра-клыки шевелятся, словно лапы сколопендры, за ними – склизкая, сочащаяся гноем чернота. Рено поднимается, в движении рубя тварь снизу вверх. Меч вязнет в плотском месиве, рыцарь упирается ногой, высвобождает его. Стопа уходит, точно в болотную грязь. Новый удар – по черепам-глазам. Щупальца обвивают Рено, сдавливают… руки еще свободны, и он рубит, как остервенелый, высвобождаясь из этого ада. Страшные удары обрушиваются на шлем и плечи, вминая в камни, сокрушая сталь. В голове гудят колокола, перед глазами багровая пелена, руки дрожат от напряжения. Удар за ударом кромсают чудовищное тело. Теперь победит тот, кто окажется крепче, кто выдержит больше ударов. Кольчугу заливает смердящим ихором множества ран, кости горят огнем, ноги подкашиваются, хребет словно заменили раскаленным прутом. Мира вокруг нет – есть только враг, пульсирующая, смрадная масса, обволакивающая и давящая.

Все прекращается внезапно.

Рено вновь стоит в замковом дворе, окруженный множеством изувеченных тел. Чудовище распалось, точно один из ударов перерубил какую-то главную жилу, удерживающую богомерзкое создание цельным. Лезвие меча черно от покрывающих его останков, камни под ногами залиты вязкой жижей, источающей удушливый одор. Слабость горячей волной захлестывает рыцаря, он падает на колени, изломанный и обессиленный. Кажется, еще немного – и благословенное небытие примет и поглотит его, растворит в себе, подарив покой… Нет. Спустя мгновение, бесконечно долгое, Рено снова открывает уцелевший глаз. Еще не конец. Нужно идти.

Он поднимается на стену. Отсюда, с высоты полета орла, видна долина Керака, а за ней – сверкающая гладь Мертвого моря. Воздух наполнен звездным сиянием и прозрачен настолько, что тьма не становится преградой взгляду. Рено видит дальний берег моря, видит редкие огни рыбацкого селения.

– Ее ли смерти ты желаешь?

Вопрос заставляет рыцаря вздрогнуть. Обернувшись, он не видит никого. Возможно, эти слова прозвучали в его голове. Рено де Шатильон продолжает свой путь – до башни, где обитает Силенция, остается не больше десяти шагов.

Воротца не заперты, узкая винтовая лестница пуста. У дверей, ведущих в покои ведьмы, рыцарь останавливается. Остается сделать последний шаг.

– Пришло время твоего подвига, – так сказала она. – Ты ждал достаточно.

– Достаточно?! – Полный ненависти рык едва походил на людскую речь. – Три года! Три года я сижу сложа руки, не в праве потрясти мошну самого захудалого неверного лавочника! У моих рыцарей нет достойного дела, а у меня нет денег, чтобы платить им! Сколько еще мне терпеть это унижение? Трусливый Гвидо не достоин зваться королем Иерусалимским! Что толку с него, если он боится Саладдина, как шакал боится льва?!

Силенция сочувственно поцокала языком, в прищуренных глаза ее читалась насмешка.

– Умерь свой пыл, Рено де Шатильон. Он еще пригодится. Я укажу тебе караван, который пойдет по Королевскому тракту. Этот караван везет одного золота больше, чем стоит весь твой замок.

– Где он пройдет? – чувствуя, как ворочается в груди голодный червь ненависти, прохрипел Рено. – Когда?!

– Скоро. И кроме золота, он везет нечто гораздо боле ценное.

– Что?!

Улыбка Силенции была похожа на оскал черепа.

– Родную сестру султана Египта Салах ад-Дина.

Сто двадцать тысяч золотых выкупа заплатил за Рено Балдуин Четвертый. Сто сорок тысяч было потрачено за тринадцать лет строительства Крак-де-Моава. В набеге, совершенном по указанию ведьмы, лорд Трансиордании заполучил в свои руки казну в двести тысяч золотых динариев – и пленницу, самую ценную в Утремере.

– Ты должен убить ее, – сказала Силенция, когда Рено вернулся в Крак.

Но лорд не стал слушать:

– Двести тысяч я получил, и еще столько же заплатит мне Саладдин, чтобы вернуть свою драгоценную сестру.

Силенция расхохоталась ему в лицо – зло, надменно. Слова ее падали, как свинцовые гири:

– Ты глупец, Рено де Шатильон, если думаешь так!

Хозяин Крак-де-Моар ощутил, как закипает в жилах кровь. Опьяненный кровавым пиршеством, возбужденный богатой добычей, ославленный своими рыцарями, он не ждал таких слов.

– Глупец тот, кто решится оскорбить меня, ведьма! И женщин мне доводилось убивать не реже, чем мужчин!

Меч, глухо звякнув, покинул ножны. Лезвие, еще мутное от пролитой недавно крови, уставилось в грудь Силенции.

– Святой подвиг! – выкрикнула она.

Страх все же добрался до нее, сжал сердце ледяными пальцами. Довольная улыбка тронула лицо Рено. Вот такой ведьма нравилась ему. Испуганной. Беззащитной. Всецело ему подвластной.

– Великое деяние веры! Ты совершишь его, если сделаешь по моему слову!

Де Шатильон расхохотался. Опустив клинок, он смеялся, как сумасшедший.

– Двести тысяч, – наконец проговорил он. – Вот мой подвиг.

Саладдин не заплатил за сестру ни монеты.

Рено де Шатильон стягивает с головы шлем, сбрасывает капюшон хауберка. Волосы слиплись от пота и грязи, превратились в бесцветные сосульки. Повязка на глазу напиталась кровью, заскорузла. Потеки крови спеклись в бороде. Топфхельм и рукавицы остались лежать на полу. Широко распахнув двери, Рено входит в трепещущий мрак ведьминых покоев. Меч покоится на плече – тот самый, которым он угрожал Силенции больше года назад. Тот самый, которым Рено сражался у Рогов Хаттина.

– Ты все-таки вернулся. – Голос ведьмы тих и слаб. В темноте не угадать, откуда он доносится. Рыцарь останавливается, вслушиваясь.

– Помнишь ли ты, Рено де Шатильон, как я говорила тебе, что смерть ты встретишь не на старческом одре? Разве я была не права?

Рыцарь молчит. Каждый раз, когда ему кажется, что он угадал место, где прячется ведьма, голос ее словно раздается с другой стороны.

– А помнишь, как я просила убить пленницу? Скольких ты лишил жизни без сомнений и жалости? Сотню? А может, тысячу? Будь ты истинно кровожаден – твой подвиг свершился бы.

– Мой подвиг свершился, – произносит Рено хрипло. – Я пал за Истинную Веру.

– Ты пал за глупость магистра ордена Храма и трусость Гвидо де Луизиньона. О тебе вскоре забудут – а те, кто вспомнит, будут поминать лишь как разбойника и убийцу. Если бы ты послушал меня…

Ярость захлестывает де Шатильона. С хриплым криком он бросается во тьму, рассекая ее клинком. Тишину нарушает лишь глухой звон кольчуги и гул рассеченного воздуха. Рено замирает, тяжело переводя дух, вцепляется рукой в ворот кольчуги, тянет, так что лопаются звенья и брызгает из-под пальцев кровь.

– Если?! Что мне твое «если», ведьма! Теперь все кончено для меня. Все кончено для всего королевства Иерусалимского! Святой город пал, династия прервана! Остатки крестового воинства с позором будут изгнаны из Леванта – и тех, кто придет позже, постигнет та же участь! Где ты?! Покажись, ведьма!

– Что мне с того? – Голос как будто раздается из-за спины.

Рено с криком разворачивается, наискось рубанув клинком.

– Ты пришел сюда зачем? – Теперь голос звучит словно бы справа.

Рыцарь бросается туда, но снова поражает лишь воздух. В бессильной злобе он кричит, размахивая клинком, как безумный.

Подвиг Веры! Бессмысленное кровопролитие в безводной пустыне, что высушила Божьих воинов досуха, прежде чем отдать их на растерзание сарацинам. Раскаленная сковорода, где воздух наполнен удушливой пылью, а доспехи раскаляются так, что люди в них запекаются живьем. Двое суток в кольце окружения, среди подожженных кустов и стрел, летящих из-за каждого камня. А затем, когда воля уже сломлена и нет сил сражаться, – жестокая сеча, семь часов смертоубийства, когда, одна волна за другой, неверные наваливались на горстку праведников, каждый раз оставляя после себя все больше убитых. Рено помнит, как падали один за другим его соратники. Он помнит, как бросились бежать трусливый Ибелин и Жослен Эдесский, как отказались биться простолюдины иерусалимской пехоты. Помнит, как отчаянно сражались иоаниты и храмовники, один за другим отправляясь к Богу. Как скрылась в черном потоке неверных ризница Святого Креста.

Эти воспоминания словно подернуты мглой. Они померкли, утратили яркость – осталось лишь то, что случилось после окончания битвы. Ночь в плену, среди смрада трупов, в муках жажды и голода, с болью от множества ран, – а потом утро, когда знатных пленников привели к Саладдину.

– Это ты – Арнаут, франкский бедуин? – спросил тот на фарси.

– Так твое племя зовет меня.

– Это ты захватил в плен мою сестру и обесчестил ее?

Никто не мог знать, что Рено сделал с пленницей. Эту тайну он хранил ревностно, никого в нее не посвящая. Знал ли Саладдин? Это было уже неважно.

– Это я сделал, – без тени сомнения подтвердил Рено.

– Что бы ты сделал со мной, окажись я в твоих руках? – спросил Саладдин.

Искра надежды затеплилась в де Шатильоне. Надежды на достойную смерть.

– Я бы обезглавил тебя.

Саладдин задумчиво кивнул. Удар сабли был резким и сильным – одним движением из ножен. Дамасская сталь рассекла гортань и позвонки, отделив голову от тела одним ударом. Султан Египта, объявив Рено своим личным врагом, собственноручно оборвал его жизнь. Голову франкского бедуина должны были забальзамировать и провезти по базарным площадям всех городов во владениях султана, а тело – оставить на растерзание стервятникам и шакалам.

Но прошел год, и Рено де Шатильон пришел в себя. В кургане христианских трупов, что сложили сарацины в месте битвы, он, словно могильный червь, прокладывал себе путь среди разгрызенных костей и усохшей плоти. Он не понимал кто он и что делает, он двигался к свободе, жаждая лишь вырваться из смрадного плена общей могилы. И когда чистый воздух вошел в его легкие – словно первый вдох новорожденного, – он закричал, терзаемый нестерпимой болью.

Болью возвращения.

И крик его разнесся над мертвой равниной, и забытое уже имя эхом отразилось от камней.

– Зачем ты пришел ко мне? – снова спрашивает ведьма. – Чего ты ищешь?

Бессильный, рыцарь падает колени. Тяжелый меч со звоном ударяется о каменный пол.

– Забвения. – Голос его дрожит. – Я больше не в силах. Тень жизни, что есть у меня, приносит лишь муки. Мне нет места на этом свете.

– А с чего ты решил, что я могу дать тебе забвение? – В голосе Силенции – насмешка.

Рено обхватывает руками голову, сгибаясь в агонии.

– Ты… ведь ты сотворила со мной это! Ты возвратила меня с того света!

Вдруг темнота озаряется короткой вспышкой. Небольшая свеча загорается, и дрожащий язычок пламени освещает пространство перед рыцарем. Там стоит женщина, одновременно похожая и на сирийку, и на гречанку. Старость уже коснулась ее – волосы поседели, черты заострились, а лицо покрыла густая сетка морщин.

– Разве хоть раз мои чары шли тебе во вред, Рено де Шатильон? Разве все беды твои были не от того, что ты поступал против моего совета? Я была верна тебе до последнего дня. Но после твоей смерти… ты попал в руки владыки неизмеримо более могущественного, чем я.

Рыцарь распрямляется, вперив в нее пустой взгляд. Мучительные мгновения он смотрит на нее, не понимая.

– Это – твой ад, Рено де Шатильон. Плата за пролитую тобой кровь.

Свеча гаснет, оставив лорда Крак-де-Моав в кромешной тьме. Его крик, дикий, исполненный невыразимой тоски, разносится над руинами замка, разбудив эхо во множестве пустых палат и коридоров. Холодные камни отражают его, многократно усилив, и в ответ множество призраков, чудовищно уродливых, начинают шевелиться в темных глубинах этого проклятого места.

Рыцарь подбирает упавший меч и встает с колен, опираясь на него, как на костыль. Оглядывается, ничего не увидев во мраке. Хромая, бредет к выходу. Поднявшись на вершину башни, крестом раскидывает руки, чувствуя, как ледяной ветер пронизывает его усталую плоть. Он видит, как внизу, у стен, клубится тьма. Ненасытная, способная принести ему страданий семикратно в сравнении с теми, что сам он причинял, будучи живым. Спасения нет.

Хриплый крик возносится к небу:

– Я – Рено де Шатильон! Лорд Трансиордании! Хозяин Крак-де-Моав! Рено де Шатильон!!!