Лада Бланк
Ангелина
Новый год в детском ожоговом центре – праздник специфический. Огонь не знает правил. Он делает свое дело напористо, сурово, невзирая на нежный возраст, праздничные даты или людские представления о справедливости.
Из узких щелок между повязками, скрывающими лицо, Витя смотрел на нее в упор, не моргая. В уголках глаз застыли бусинки усталых и испуганных слез. По стенам широкого тусклого коридора распластались другие маленькие обитатели ожогового центра. Они провожали глазами каталку, на которой лежал мальчик, целиком обмотанный белыми бинтами, застывший, словно мумия. Врачи бесконечно латали его тело, чтобы собрать хотя бы подобие черненького глазастого пятиклассника Вити, с ямочками на лице и шустрыми ногами.
Пятая пересадка кожи за два месяца. Теперь на лице. Искать доноров становилось все сложнее.
– Геля, – едва выдохнул мальчик и слегка пошевелил рукой. Ангелина накрыла культю теплой ладонью, молчаливо следуя за каталкой по коридору, и наклонилась к отверстию для губ. – Я его простил.
Он всегда говорил это перед операцией.
Она отвела глаза.
Отец Вити в пьяном угаре поджег дом и оставил сына в огне. Где сейчас родитель, было неизвестно; мальчик надолго поселился в больничной палате напротив сестринской подсобки.
Двери операционной захлопнулись, и в общем просторном зале с высокими потолками повисла осязаемая мрачная тишина. Было позднее утро, но в отделение почти не проникало солнце.
По обеим сторонам комнаты стояли желтые покатые скамейки с черными железными ногами, на которые потихоньку, пятясь из коридора, заползали малыши. В углу примостился низкий длинный столик с разбросанным конструктором. У окна пригорюнился стеллаж с небольшой библиотекой детских книг. Из палат сочился приглушенный свет, были слышны стоны и детские взвизги, а нянечка развозила полдник на громоздкой лязгающей тележке.
И, совершенно чужая в этом мире, наполненном слезами и нашатырем, в центре зала вдруг вырастала зеленая великанша, пушистая, как гигантский длинношерстный кот, красавица-елка. Она распахнула могучие ветки и будто бы слегка присела, делая реверанс больным детям и упорным врачам, снова и снова спасающим их жизни. Щедро распыляя лесные ароматы с нотами трескучих заснеженных тропинок, елка всем своим видом заявляла о возможности чуда.
Ангелина подошла к окну, подняла плотные жалюзи и прижалась лбом к стеклу, покрытому зимними узорами.
В детстве ее дразнили каланчой и горбатой вороной. Высоченная, тоненькая, с длинным узким носом, каштановыми густыми волосами до плеч, оттеняющими фарфоровый цвет лица, и прямой непокорной челкой, девушка действительно была похожа на ворону. Она избавилась от сутулости, когда училась ходить по подиуму. В юности Геля думала, что станет моделью и покорит мир, а потом будет разъезжать по свету, учиться в институте и участвовать в благотворительных проектах.
Но блестящего будущего не случилось. Ангелина приехала в город, но не смогла поступить в экономический институт, куда мама так хотела ее пристроить. Мечты о карьере модели казались теперь несусветной глупостью. И когда мама умерла, она начала работать то тут, то там. Еще пару лет Геля судорожно и безуспешно пыталась поступить хоть в какой-нибудь вуз, чтобы зацепиться, встроиться в систему. А потом и вовсе оказалась в больничных сиделках.
Ангелина смотрела на свое отражение. Два года в больнице почти разрушили ее нервную систему. Зеленые глаза запали, щека подрагивала. Лицо как будто выбелили, стерли девичий румянец. Вместе с ним исчезли желания и силы. Она чувствовала себя старой и разбитой. Уже несколько месяцев подряд Геля заканчивала смену стопкой со смесью валерьянки и пустырника. Каждый день она видела, как по недосмотру родителей или по жестокой случайности в ожоговый центр попадали дети. У них были обваренные подбородки, ручки и ножки, ожоговый шок и лихорадка. Родители выли от ужаса, ожидая пересадки кожи.
Витя.
В этом мальчике таилась удивительная сила. Как только боль отступала, в худеньком изувеченном тельце разгоралась жизнь. Большие карие глаза раскрывались, и Витя начинал чертить на компьютере какие-то схемы, запоем проглатывал технические журналы. У него уцелела большая часть рук, на правую поставили протез нового поколения, он мог видеть. И говорил, что это – главное. Только ребенок мог не отчаяться и так искренне любить жизнь, взрослый давно бы озлобился, затаил обиду.
Запертый в белом коконе, мальчик верил, что когда-нибудь обязательно вылупится из него на волю. Втайне мечтал, что Геля заберет его к себе. Но потом пугался своих мыслей и переключался на что-то более понятное, возможное.
Геле хотелось сорвать с Вити белые тряпки и посмотреть, как он побежит по дорожке напротив больницы и будет махать ей на прощание. Она так четко видела эту сцену, что ей казалось, будто она реальна.
Тем отвратительнее было вдруг вернуться из своих мыслей в реальность, ощутив запах свежей мочи с оттенком гари. И услышать крики детей из перевязочной.
– Чай хааачуу, паййдемм! – неожиданно повисла на ноге малюсенькая Аленка. – Пай-дем, пай-дем, пай-деем.
Геля собрала остатки сил, развернулась в зал, подняла малышку на руки и прижала к себе.
– Да, зайцы, и то верно! – Хватит грустить.
Они уселись вокруг столика, кто на скамейках, кто у Гелиных ног. Старшие принесли поднос с чаем в высоких стаканах и печеньем в белых пиалах. Потом пили чай, и Геля читала им сказки.
Спустя час Ангелина уложила малышей на дневной сон, сделала перевязки и пошла в больничную ванную стирать нижнее белье своих подопечных. Нужно было как-то скоротать время. Еще полчаса – и Витю привезут из операционной.
По пути она заскочила в палату номер три рядом с сестринской. У высокой кровати сидела мама годовалого малыша и остекленевшим взглядом смотрела на его сонный профиль. Мальчик схватил кружку с кипятком со стола на кухне и вывернул себе на шею, пока мама на секунду отвлеклась на бестолковый звонок по мобильному. Геля подошла, тихо опустилась на корточки и заглянула ей в глаза:
– Вы ложитесь, полежите с ним рядом. Все будет хорошо.
Мама подняла опухшие глаза и с надеждой посмотрела на Гелю.
– Я… Мне так…
– Вы не виноваты. Этот ожог пройдет почти бесследно, поверьте, я видела разные случаи. У вас все будет хорошо. И не плачьте, пожалуйста. Тут у нас не принято, чтобы детей не пугать. Только улыбки и хорошее настроение.
Геля ободряюще улыбнулась и направилась к выходу.
Мама перевела взгляд на удаляющуюся девушку и подумала, что никогда не видела такой красивой, такой особенной улыбки. На сердце стало легче.
Геля зашла в больничную прачечную, присела на край облупившейся ванны. Пару лет назад она была полна сил совершить маленькую революцию. А сейчас чувствовала себя куклой, которую по недоразумению заставляет двигаться неугомонный кукловод с неизвестной целью. Незаметная, бесполезная одиночка.
Наконец двери операционной со скрипом отворились. Витю вывезли молоденькая ассистентка главврача и большой санитар в синем халате, не сходящемся на могучем торсе, с огромными ручищами и трехдневной щетиной. Витя еще не отошел от наркоза.
«Зачем же так складывать руки», – содрогнулась Геля от вида перебинтованного мальчика со скрещенными на груди руками.
Она встретилась глазами с главврачом, который стоял в глубине операционной. Он стянул одноразовую шапочку, вытер пот со лба и еле заметно кивнул.
Геля чуть слышно вздохнула. Все кивки Виктора Анатольевича она выучила назубок. Этот означал, что операция прошла успешно и осложнений, скорее всего, не будет. Значит, совсем скоро Витя будет вместе со всеми встречать Новый год.
Ангелина забыла об усталости, схватила каталку и повезла Витю в палату.
На полпути остановилась и бережно положила худые Витины руки вдоль тела.
«Вот так гораздо лучше», – подумала она и, легонько улыбаясь, ввезла его в палату.
Виктор посмотрел на ее длинные точеные ноги в светлых балетках, торчащие из-под короткого белого халата. Потом вышел из операционной, почти сорвал халат, сунул его в руки белокурой маленькой сестре и порывистой походкой направился в кабинет.
Санитар зашел в палату и легко, как пушинку, переложил Витю на кровать.
День прошел незаметно, в череде нескончаемых больничных дел.
Марина Львовна, старшая сестра отделения, выключила из розетки развешенные по всему залу новогодние гирлянды, погасила верхний свет в больничных коридорах. Оставила гореть два торшера по бокам зала и настольную лампу на стойке дежурного поста.
Зашла в Витину палату.
«Совсем измучилась девочка», – подумала она сокрушенно.
Легонько потеребила Гелю за плечо и шепнула ей почти неслышно, чтобы не испугать:
– Иди домой, дочка. Давай быстренько. А то Виктору расскажу.
Виктор Анатольевич любил порядок, смена закончилась – домой, отдыхать.
Геля посмотрела на стенные часы. Почти час ночи. Она уснула в палате своего маленького друга, на соседней кровати.
Его палата была большой, но уютной. Старались всем больничным штатом. Цветастый чайник в углу, телевизор на стене. На кровати – новый матрац и яркое, не больничное, постельное белье.
В палате стояло еще несколько детских коек, но с Витей никого не селили.
На стенах висели чертежи самолетов и каких-то новых летающих машин, которые Витя придумывал сам. Каждому самолету он давал имена. Любимым был красный лайнер Футуристер, на котором они все вместе когда-нибудь, по Витиному заявлению, отправятся на море.
«Надо идти, завтра будет непростой, решающий день», – подумала Геля и направилась к выходу.
По дороге она заглянула в приоткрытую дверь третьей палаты. Постояла полминуты и, когда глаза привыкли к темноте, увидела, как, тихо вздрагивая, беспокойно спит мама, скорчившись у кровати на коленях и положив голову рядом с головой своего малыша. Так они спали, дыхание к дыханию.
«Койки мамашам не полагаются», – сказала бы сестра Валя. И это было правдой.
На следующее утро Ангелина шла в больницу с твердой решимостью наконец поговорить с главврачом.
Виктор Анатольевич был красивым молодым мужчиной и неизменно будоражил сокровенное женщин самых разных возрастов и конфессий. Отец – какая-то медицинская шишка – в силу неясных причин запихнул его, молодого и перспективного, на эту должность в провинциальной больнице. И Виктор работал с размахом, талантливо, уверенно, к нему стекались пациенты со всей страны, его вызывали на медицинские консилиумы. Но понемногу невероятная несовместимость детей и ожогов четвертой степени источила душу и стянула ее железным кожухом защитного цинизма. Он совершенно выгорел и не мог уже вспомнить, что прежде был способен что-то чувствовать. Виктор выпивал, и следы злоупотребления дорогим виски начинали проступать на лице то отеком, то лопнувшим сосудом.
Он сидел в своем кабинете и никак не мог сосредоточиться.
Недавний звонок бывшей жены, по обыкновению, выбил его из наезженной колеи рабочего дня. Но уже не было ни злости, ни раздражения. Он посмотрел на вереницу дипломов на стене. Задержался на фото отца в золоченой раме. Тот вполоборота, величаво и с укором, поглядывал на Виктора, пожимая руку президенту на вручении очередного ордена. Они все от него чего-то хотели. Плевать.
Геля постучала в кабинет и, войдя, с облегчением поняла, что главный на месте.
– Виктор Анатольевич!
Она стояла прямая, взгляд в упор, и только руки выдавали волнение, неустанно теребя полу халата. Протянула ему слегка помятый листок с заявлением.
– Я ухожу. Детям не говорите. После праздника им сама объясню.
Пробегавший истории болезни взгляд Виктора на секунду переместился на Гелю. Он не помнил, чтобы та говорила так громко и решительно.
– Ненадолго тебя хватило, – сказал главный, размашисто подписывая заявление.
Спорить не было сил. Почему-то вдруг захотелось поддаться неожиданному порыву и обхватить темную голову Виктора. Положить ее себе на плечо. И гладить, гладить не переставая. И голову, и руки, жилистые, крепкие. Всегда, с самой первой минуты, она смотрела на него снизу вверх, как на небожителя, обладателя тайной врачебной и явной мужской силы. Перевела взгляд на лицо, стараясь запечатлеть в памяти каждую черточку. Он никогда не обращал на нее внимания. Пользовался, как и все вокруг, ее безотказностью и немым согласием с обстоятельствами.
Виктор Анатольевич посмотрел сквозь Гелю и как будто что-то вспомнил:
– Куда пойдешь?
– Лечиться поеду, в санаторий. – Она помолчала. – У меня лицо немеет, говорят, это нервное, – проговорила она в равнодушную тишину. – Ванны, грязи.
– Тут не только лицо онемеет. – Он посмотрел ей в глаза и неожиданно для себя спросил: – Ну а потом?
– Ну а потом буду искать другую работу и поступать в медицинский. Не могу я больше на все это безмолвно смотреть. – И зачем только наболтала ему, подумала Геля.
Ни разу они не говорили наедине. Она даже не была уверена, что он помнил ее имя.
– Хм. – Главврач удивленно посмотрел на странную девушку и подумал, что ничего о ней не знает. Удобная, как дополнительная рука, она неизменно оказывалась там, где больничный организм вдруг начинал пульсировать, и срочно нужны были перевязка, лекарства или нежные объятия для испуганного ребенка. – Ну это вряд ли. Так тебя там и ждут. – Он помолчал. – Не найдешь работу – возвращайся. Дети любят тебя. Да и Витю выхаживать будет некому.
Надавил на самое больное.
Геля знала, что спасается бегством, но какой-то внутренний инстинкт гнал ее из больницы.
Она прикрыла дверь кабинета и нащупала в кармане распечатанные билеты. Путевка куплена, предоплата внесена. На карте накопилось прилично, она почти не тратила деньги. Ровно через две недели она уедет из этой зимней слякоти и будет бродить вечерами по сухим мостовым уютного чешского городка, ловить руками снежинки и мечтать о будущем. В уютном кафе рядом с санаторием она обязательно поболтает с какой-нибудь русской бабушкой, укутанной пледом, сядет в уголок с книжкой и будет потягивать глинтвейн, меланхолично глядя в окно на сказочный снежок. А потом вернется и начнет все сначала.
Виктор Анатольевич достал из ящика стола желтую пачку крепких сигарет без фильтра, подошел к окну и нетерпеливо затянулся. Что-то неуловимо екнуло у него в том месте, где по анатомической логике должно было быть сердце. Но, едва ощутив первую затяжку, он начал думать о круговороте новых дел и тут же переключился на работу.
Геля вышла в зал, наклонилась к компьютеру, спрятавшемуся за елкой, и включила четвертую симфонию Шуберта. Буду учиться на дневном, а на выходных и по вечерам – вкалывать. Она подышала, ощутила внезапный прилив сил от собственного решительного шага и начала смену.
Близился праздник. С детства сохранившееся мандариновое ощущение само собой растекалось где-то внутри. Воспоминания о счастливых домашних посиделках, горках шоколада в цветных обертках и долгожданных новогодних подарках поневоле возвышали этот день над вереницей других, монотонных, безликих, запускали механизм ожидания событий, обязательно радостных, обязательно волнующих.
Новый год Геля собиралась встречать в больнице. Домой детей на праздник не отпускали. Родители приносили подарки и уходили с тяжелым сердцем, отдавая ребят на откуп врачам и медсестрам. А вот у отказников праздники заканчивались слезами, потому что получать новогодние подарки им было не от кого.
Но только не в этом году.
Ангелина добилась для своих детей подарков от благотворительного фонда, с которым вела переговоры целых полгода. И полгода спустя фонд исполнял мечты ее маленьких отказников. Верочке со сгоревшими ногами – куклу-фею; Виталику, которого воспитательница детского дома случайно окатила кастрюлей кипящего молока, – новенький смартфон, а малюсенькой Аленке, на которой целиком сгорело легкое летнее платьице, – кукольный домик. И вот, наконец, за пару недель до праздника, фонд нашел спонсора на баснословно дорогой 3D-принтер для Вити. Это был подарок, о котором он мечтал. Который даст ему силы переживать каждый новый день.
После праздника она уйдет, а потом станет навещать Витю и кормить его шоколадом, помогать Марине Львовне и приносить малышам печенье.
И попробует начать собственную жизнь.
Вечером, упаковав часть подарков, Геля подошла к ординаторской и услышала в чуть приоткрытую дверь сухой голос Виктора Анатольевича:
– Не дадут больше кожи, закрыли для него квоты. Тем более для лица не дадут. Сказали натягивать, как сумеем, и перестать лезть со своими запросами.
Геля боком вошла в кабинет.
– Жаль, конечно. Но вы сделали, что могли, Виктор Анатольевич.
Холодная, как лягушка, врач детского отделения Евгения изобразила сострадание, больше похожее на заигрывание. Она была вся такая женщина-женщина, халат в обтяжку, большая грудь навынос, туфли на высоких каблучках. Евгения давно пыталась заманить в свои сети холостого главврача, но, судя по его пустому, равнодушному взгляду, совершенно безуспешно. Тот как-то вскользь, по-врачебному сухо поглядывал на ее торчащую из халата грудь. И думал о Вите. О том, сколько труда и сил вложил в этого мальчика. И как все неудачно теперь складывалось.
Геля подошла поближе. Стало ясно, что пересадка оказалась неудачной. Справившись худо-бедно с другими частями Витиного тела, для его лица специально приберегли самую лучшую кожу какого-то молоденького донора. И она не прижилась. И теперь Новый год и все ее планы летят в тартарары. Вите удалят неприжившийся лоскут, стянут старую кожу в невыразительный комок, и он будет отходить от наркоза. Потом очнется. Вялый, апатичный. Нет, он не покажет виду. Соберется с силами, будет отшучиваться и бахвалиться новым протезом, мол, он еще даст о себе знать. Но лицо его теперь навсегда останется месивом из шрамов. Гуинплен, никому не нужный, потерянный, одинокий, такой же, как она сама, только хуже, гораздо хуже. Все ее отчаяние – только в душе, а его – на лице, на теле, израненном и навсегда утратившем свою детскую нежность.
В этом городе больше не было хирургов, которые могли бы ему помочь. Возиться с брошенным мальчиком никто не станет. Жив – и бог с ним. Да, существовали фонды, но и к их помощи уже тоже прибегали. Шансов было ноль.
– И вы не будете бороться? – выкрикнула Геля.
Виктор Анатольевич бросил на нее усталый взгляд и медленно опустился в кресло. Он постукивал длинными пальцами, слегка пожелтевшими от нескончаемых сигарет, по пухлой папке с Витиной историей болезни.
– Кризис, плюс все квоты мы исчерпали, ты сама это знаешь.
– Он даже без повязки никогда ходить не сможет, это же невозможно так оставить! – Гелю трясло от негодования. – Как вы можете! – Нельзя сдаваться, нельзя!
Виктор молчал.
Она выскочила из ординаторской, вбежала в Витину палату.
Он лежал тихо-тихо, почти неслышно. Спал. Геля наклонилась к перемотанному лицу и стала гладить его потихоньку, еле-еле, чтобы не разбудить и не сделать больно.
– Маленький ты мой, маленький. За что так, почему? Что же мне теперь делать?!
Марина Львовна зашла в палату, постояла рядом с Витей, поправила ему капельницу. Потом подошла к Геле и неловко погладила по голове:
– Пойдем, хватит рыдать. Пусть поспит.
Геля шепнула в ответ:
– Я посижу, не могу пока. Пожалуйста.
Сестра покачала полуседой головой и вышла из палаты.
И тут Гелю прорвало. Сначала еле всхлипывая, а потом в голос, она рыдала, сидя у кровати больного ребенка. Сетуя на жизнь, судьбу, ненавистные квоты, ужасную действительность, с которой совершенно невозможно справиться, которая обрушивалась, невзирая на календарь, праздники, детей; ей, этой неведомой руке, ведущей через страдания и боль маленькие жизни, не было до них никакого дела. А сама Геля такая бессильная, такая никчемная. Слабая одинокая сиделка, без образования, без связей, без власти. Никто.
Внезапно она выпрямилась от мысли, словно пронзившей ее насквозь.
«Нет. Кое-что я могу сделать. Кое-что у меня есть. И даже очень много, и даже более чем достаточно».
Она выскочила из палаты и отправилась на поиски главврача.
Виктор Анатольевич делал обход вместе с Евгенией. Виктор часто помогал врачам разбирать новые случаи, мог внезапно вмешаться в ход лечения. Он считал, только так может контролировать больничный кровоток. Быть близко и чувствовать его малейшие вибрации.
Геля зашла в палату, подошла к главврачу поближе и слегка коснулась рукава.
Он выпрямился, и они встали друг напротив друга. И стояли так, почти одного роста, глядя друг другу в глаза.
– Я буду донором, – громко сказала Геля.
Он медленно провел рукой по лбу, посмотрел на нее долгим глубоким взглядом и отчеканил:
– Нет.
Виктор отвернулся к Пете пяти лет от роду. Тот смотрел на них во все глаза, придерживая повязку крохотной пухлой ручкой. Светлые кудряшки рассыпались по подушке, и на них играло закатное солнце.
Геля повысила голос:
– Да. Я все решила, вы не имеете права отказать. Добровольное донорство. Я читала инструкцию.
Евгения удивленно уставилась на Гелю, как на обезьянку в цирке, которая вдруг начала вытворять неожиданные кульбиты. Как можно было пожертвовать куском своей здоровой кожи ради какого-то чужого ребенка, в ее голове совершенно не укладывалось. Тем более куском кожи с бедра – ведь это так видно на пляже. Или, того хуже, с шеи. У молоденькой девушки останется кошмарный шрам. И все ради того, чтобы лицо мальчика стало чуть менее страшным.
Геля посмотрела на Евгению и заявила:
– Моя кожа, что хочу, то и делаю.
Главврач положил ей руку на плечо:
– Геля, это слишком опасно для вас. А толку не будет никакого. Подрастет, передадим его в пластику. Отдадите лоскут, а он не факт что приживется. Будет плохо и вам, и ему.
– Приживется. Моя кожа приживется, я знаю. У нас одна группа крови. И мы еще как-то совпадаем, я чувствую это. – Перед выходом из палаты вдруг повернулась, тряхнула челкой и проговорила: – Вы знаете мое имя. Как это мило.
Вышла и твердым шагом направилась в его кабинет.
В ней поселилась сила, сопротивляться которой было немыслимо.
Виктор Анатольевич ошарашенно смотрел ей вслед и непроизвольно поддался порыву.
– Завершите осмотр, – бросил он Евгении и направился вслед за Гелей.
События развивались стремительно. Результаты анализов показали, что Геля полностью здорова. Причин откладывать пересадку не было.
Когда ее везли в операционную, она улыбалась.
Накануне Ангелина получила доступ к Витиной истории болезни и личному делу. Витин папа после смерти второй жены остался с мальчиком один. И, судя по всему, постепенно превратился в обыкновенного деревенского пьяницу. До того как произошло несчастье, его не раз вызывали в органы опеки и грозились отобрать ребенка.
На одном из документов Геля обнаружила его фото.
…Фотографию своего собственного отца она видела лишь однажды. Мама никогда не рассказывала о нем и только один раз поддалась ее мольбам, вытащила откуда-то помятый черно-белый снимок и безмолвно, с перекошенным лицом передала дочери. В личном деле Вити было точно такое же фото.
…
Тридцать первого декабря, ближе к полуночи, их вместе ввезли в украшенный к празднику зал: Гелю на одной каталке, Витю – на другой. Обитатели ожоговой радостно обступили их и наперебой обнимали. А потом столпились вокруг елки-великанши, такие живые, с блестящими глазами, болтая и предвкушая приближение праздника. Пахло шоколадными конфетами, морсом из черной смородины и еловыми шишками. Подвыпившие медсестры в хозблоке заигрывали с Сергеем Сергеичем из перевязочного пункта, свеженареченным Дедом Морозом, ожидающим своего торжественного выхода.
Марина Львовна по Гелиной команде включила заготовленную новогоднюю фонограмму, сделала погромче колонки.
И началось, закрутилось.
Спустя полчаса весь пол был усыпан конфетти, подарки распакованы. Ее подопечные, все до единого, светились алыми счастливыми щеками.
Такого буйства красок и детских восторгов ожоговый центр не видел со времен своего основания.
Геля, будто в полусне, глядела на ребят повлажневшими глазами и чувствовала, как неизвестно откуда в нее вливаются новые силы.
Виктор Анатольевич неслышно подошел к Геле сзади и медленно проговорил, усмехнувшись:
– Ну что же, Ангелина… – Он помолчал. А потом наклонился и с непонятно откуда взявшейся нежной игривостью сказал: – Я долго молчал. Но теперь, когда я узнал вас, скажем так… с другой стороны, я скажу. Зад у вас – отменный.
Геля покраснела, зажмурилась и едва слышно хмыкнула.
Главврач отвез каталку чуть ближе к центру зала, и они вместе смотрели, как ребята увлеченно играли подарками. От него приятно веяло терпким парфюмом с легким шлейфом сигарет без фильтра.
– И еще. Похоже, я смогу для вас кое-что сделать, – изменившимся тоном отрывисто бросил он.
Геле захотелось схватить и удержать сердце, зачастившее от его близости.
– У меня в первом меде приличные связи. Вы поступите и останетесь работать здесь. Ангелы в больнице – дело, знаете ли, нечастое, – хмыкнул он.
Гелю охватило осознание одновременно правильности и предопределенности происходящего. Как будто перемешанные в невыразительную массу детали пазла вдруг чудесным образом разместились по своим местам. Уютные чешские мостовые медленно таяли в тумане.
А проступали другие картинки, пока нечеткие, но наполненные таким важным для нее смыслом.
Витя, полулежа в своем кресле-каталке, медленно поглаживал коробку из-под принтера, которую попросил водрузить себе на колени. Геле было ясно, что где-то там, под повязкой, он улыбался.
В уголках его глаз носились неутомимые чертики будущих побед и разочарований, надежды и отчаяния, радости и грусти. Жизни.
