Полюшко-поле

– Либераст!!! – Звонкое, как пощёчина, слово выскочило из открытых дверей бара в пустой актовый зал и, отразившись от стен, разлетелось на мелкие отголоски.

Я приостановился. Похоже, братья-писатели опять превращают мирную попойку в политический митинг.

– Кто либераст?

– Ты либераст!

– Я – либераст?!

– Всем низкий поклон, – сказал я, входя. – И кто у нас тут либераст?

– А вот он либераст!

– Сам ты либераст!

Я оглядел коллег, коих за обеденным столом насчитывалось ровно двое.

Прозаик Блудов. Неуклюж. Губошлёп. Симулируя деревенское происхождение, прикидывается слабоумным. А может, уже и не прикидывается даже. Привычка, знаете, вторая натура.

С лёгкой руки Ивана Алексеевича Бунина принято думать, что истинный писатель обязан обладать зоркостью, чутким слухом, тончайшим обонянием. Блудов – дальтоник с хроническим насморком, лёгкой глухотой и усечённым словарным запасом. Однако всё перечисленное уравновешивается главным его достоинством: Блудов пишет правду.

Второй – лирический поэт Лёха Тушкан. Недавно закодировался, и это, поверьте, трагедия. Ибо что может быть противоестественнее трезвого антисемита! В итоге зол на всех, а на меня в особенности – за дружбу с Ефимом Голокостом.

М-да… Если в ряды либеральной интеллигенции уже и таких верстают, значит, до тотальной мобилизации рукой подать.

– А почему он либераст? – спрашиваю Тушкана.

– Он не любит русский народ! – патетически восклицает Лёха.

Внимательно смотрю на обиженно отдутые губы Блудова.

– Странно… – говорю. – Вроде ко мне он всегда хорошо относился…

И это правда. Отношения у нас с Блудовым неплохие. Дело в том, что мою ненависть к городу он сплошь и рядом принимает за любовь к деревне.

– А ты тут при чём?

– Так а я и есть русский народ, – объясняю, присаживаясь.

– Не показывай на себе – сбудется… – мстительно изрекает Лёха Тушкан.

Памятлив, однако. В прошлый раз я поймал его на эту фразу, когда спорили о Пушкине. Жарко спорили. Как будто в Союз писателей Александра Сергеевича принимать собирались. И Лёха имел неосторожность выразить жестами величие пушкинского таланта.

Окоченевший от обиды прозаик Блудов внезапно являет признаки жизни: смотрит на меня, на Лёху.

– Знаешь, кто либераст? – угрюмо вопрошает он. – Вот кто!

И тычет в мою сторону.

Я усмехаюсь.

Ни тот, ни другой, разумеется, и понятия не имеют о том, что таится у меня в правом кармане пиджака.

Долгое время чемпионом по рассеянности среди гениев заслуженно считался Норберт Винер. А потом явился на свет Ефим Григорьевич Голокост и всех затмил. Знаете, как он женился?

Однажды пришла к нему дама, причём, согласно легенде, ничего личного, вполне деловой визит. Галантный хозяин встретил гостью в прихожей, помог снять пальто (сам по обыкновению витая в облаках), затем по инерции расстегнул блузку, совлёк юбку… Когда спохватился, приятно удивлённая дама была уже в одних колготках.

Естественно, что, как честный человек, он просто обязан был на ней жениться. Брак, кстати, не удался. Жить с великим изобретателем уровня Теслы, сами понимаете, не каждой женщине по силам. Тем более что способы, с помощью которых Ефим Григорьевич пробовал наладить гармонию в быту, неизменно поражали своеобразием и неожиданностью решения.

Позвонивши вчера в дверь давнего своего знакомца, я опять застал его в полной прострации. Мировая скорбь глядела на меня с порога выпуклыми тёмными глазами.

– Что-нибудь случилось, Фима?

Голокост траурно кивнул и отступил, пропуская меня в квартиру. Почуяв недоброе, я первым делом бросил опасливый взгляд на стену прихожей, где висел политбарометр, самое, пожалуй, зловещее из Ефимовых изобретений. Однако длинная тонкая стрелка устройства если и приблизилась к отметке «революция», то на полделения, не больше.

– А-а… – догадался я наконец и скроил сочувственную мину.

Три траурных кивка в ответ.

Стало быть, догадка моя верна. Отчаявшись найти общий язык с супругой, Ефим Григорьевич на прошлой неделе сконструировал очередной приборчик. С виду портсигар портсигаром, а по сути довольно мощный генератор социального поля. Стоит включить, как начинается процесс слипания отдельно взятых человеческих личностей в единое целое.

Нет-нет, никакой политики! Собирая данное устройство, Голокост преследовал исключительно личные цели – хотел, так сказать, затянуть супружеские узы потуже.

– И что?!

– Ушла к соседу… – мрачно сообщил изобретатель.

– Насовсем?!

– Наверное…

Что ж, если вдуматься, всё правильно: слипание происходит хаотично, абы как – и трудно сказать заранее, кто с кем слипнется. В любом случае утешать Ефима не стоило. Неплохо изучив его за время нашего знакомства, я понимал, что расстроен он не столько утратой супруги, сколько неудачей эксперимента.

– Выключить не пробовал?

– Выключил сразу, что толку? – последовал унылый ответ.

– Но поле-то – исчезло!

– Поле – исчезло! А сосед остался…

– И что ты теперь собираешься делать? – небескорыстно полюбопытствовал я. – С этим своим прибором…

Голокост трагически вскинул плечи. Наверняка отправит в кладовку, где много уже чего пылилось подобного.

– Слушай, а подари мне его!

– Да пожалуйста…

И, пока Ефим не передумал, я взял со стола похожую на портсигар вещицу и сунул её в правый карман пиджака.

Раздробился народ, озлобился… Когда это было такое видано, чтобы два литератора, сойдясь за рюмкой водки (пусть даже одной на двоих, поскольку Лёха в завязке), сразу со склоки начали! Обычно как? Быстренько поклянутся в любви – и давай перемывать косточки отсутствующим коллегам! А тут с лёту политику друг другу шьют, только что в драку не лезут…

Причина, как мне иногда кажется, ясна. Оставшись в одиночестве и, упаси боже, задумавшись, человек обязательно усомнится в том, во что свято верил при свидетелях. Спасение одно: быстренько найти несогласного, затеять с ним ругань – и чем она яростней, тем быстрее вернётся ощущение собственной правоты. Нечто подобное мы обычно видим на ток-шоу.

Нет, не зря я позаимствовал у Голокоста его изделие. Надо, надо как-то восстанавливать людское единство, хотя бы в пределах Союза писателей. Ефим, конечно, гений, но, на мой взгляд, беда его в том, что неправильно он использует свои изобретения. Да и не он один. Взять электричество. Ведь сколько веков подряд считалось, будто оно только для фокусов и годится: бумажку примагнитить, искорками потрещать…

Заказал я стопочку и, предвкушающе огладив потаённый в кармане приборчик, стал ждать, когда народу в баре поприбавится.

Время было обеденное. В бар заглянула сильно располневшая от постов детская писательница Стенькина и с беспокойством оглядела присутствующих. В прошлом году она издала книжку о зверятах «Выдрочки» и с тех пор считала всех своих коллег-литераторов похабниками и зубоскалами.

При виде её поэт с прозаиком примолкли, перестали обзывать друг друга либерастами и, посопев, спросили у барменши по котлете с гречкой.

Затем в актовом зале гулко грянули зычные, неотвратимо приближающиеся голоса – и вскоре в бар вторглись два сильно враждующих земляка-станичника: Захар Чертооседлов и Кондрат Односисий. Первый идеологически представлял собой белое казачество, второй – красное.

– Ахушпос?.. – страшно кричал Кондрат, заголяя зенки. – Ахушпос?..

Присутствующие взглянули на него с привычным ужасом, однако сегодня мордень буйного Кондрата скорее пылала весельем, нежели гневом.

– А хошь посмеяться? – одолел он наконец фразу.

Уяснив, что на фронтах гражданской войны перемирие, а стало быть, свары в данный момент не предвидится, все выдохнули и вернулись кто к еде, кто к закуске. Я поднялся и, извинившись, покинул бар – настроить приборчик.

Как уже было сказано, изделие имело сходство с портсигаром, что, впрочем, неудивительно, поскольку за основу конструкции Ефим взял именно портсигар. Откинув латунную крышку, я обнаружил под ней штук восемь пальчиковых батареек и пару-тройку чипов… или как там эта чепуха называется? Спаяно всё наспех, ничего не понять, зато отчётливо различим переключатель с процарапанными иголочкой цифрами от нуля до четырёх. В данный момент рычажок пребывал в нулевой позиции.

Стоило его тронуть, разноголосица в баре оборвалась, и палец мой испуганно отдёрнулся. На всякий случай я выждал несколько секунд. Из отверстого дверного проёма доносилось лишь неловкое покряхтывание. Видимо, всё-таки не прикосновение к регулятору было причиной этого краткого безмолвия – просто, надо полагать, красный казак Кондрат Односисий привёл в исполнение свою угрозу рассмешить.

Наконец к сотрапезникам вернулся дар речи – Стенькина попросила передать ей солонку. Успокоившись, я перевёл рычажок на единичку, защёлкнул латунную крышечку и, спрятав устройство, вернулся в общество.

Кондрат сидел бука букой – шуток не понимают. Увидев меня, оживился, повеселел.

– У татарина – что у собаки, – немедленно оскорбил он моё национальное достоинство, – души нет – один пар!

Следует пояснить, что, по словам бабы Лёли, среди моих предков затесался крещёный казанский татарин, о чём я однажды имел неосторожность проговориться.

Но и за мной тоже не заржавело.

– У наших казаков обычай таков, – бодро ответил я поговоркой на поговорку, – поцеловал куму – да и губы в суму!

В отличие от прочих мы с Кондратом обмениваемся колкостями скорее из спортивного интереса, не вкладывая душу и не разрывая аорты.

– А как мы вас на Куликовом поле! – не отставал он.

– А мы вас на речушке Калке!

Чокнулись, выпили.

– Кстати, – вспомнил я. – Сделал вчера лингвистическое открытие. Слово «казак», во-первых, исконного происхождения, во-вторых, произведено от глагола. Ну сам смотри: верстать – верстак, тесать – тесак…

– Казать – казак?

– Вот именно! Стало быть, казачество – это то, что кажется. То есть глюк. Самый известный глюк российской истории…

Похоже, генератор социального поля, даже работая на единичке, и впрямь провоцировал общее примирение. Тема-то, согласитесь, скользкая, а все по-прежнему незлобивы, кушают с аппетитом, никто ни на кого не обижается…

Приятная эта мысль так и осталась незавершённой.

– Можно подумать, кроме казачества, и людей на Руси не было! – вспылил внезапно Лёха Тушкан. – Беглые все! Соху бросит, семью бросит и айда на Дон в разбойнички – сабелькой махать!

– Слышь ты, кацап! – окрысился Захар Чертооседлов. – Да если б не мы, кто б тебя тогда от турок защищал?

– Ага! Защищали вы там! – вмешался обидчивый прозаик Блудов. – Чуть державу не загубили! Не зря вас на Урале до сих пор Разиным отродьем кличут…

– На Урале?! Чья бы корова мычала! Пугачёвщину вспомни!

– А кто Романовых на трон возвёл? – запоздало взревел Кондрат Односисий, начисто забыв, что не пристало ему, красному казаку, ссылаться на свергнутое самодержавие.

– Вернулися поляки… – не устояв перед соблазном, язвительно продекламировал я. – Каза́ков привели…

Спохватился, осёкся. Ишь, рот раскрыл! Сиди, молчи и слушай – хотя бы ради чистоты эксперимента.

– Пошли сумбур и драки, – ликующе подхватил цитату Лёха. – Каза́ки и поляки… Поляки и каза́ки… Нас паки бьют и паки… Мы ж без царя, как раки, горюем на мели…

– Так то ж воровские были казаки!

– А других и не бывает!

Тщетно детская писательница Стенькина пыталась вернуть беседу в идеологически правильное русло.

– Масоны! Это всё масоны!.. – в отчаянии повторяла она, но кто бы её услышал! Глотки и у кацапов, и у казаков – лужёные, а сама Стенькина изъяснялась в основном с помощью щебета. Прощебетала пятьдесят лет кряду. Потом разом погрузнела, устала, щебет стал глух и невнятен, но изъясняться по-другому она уже не могла.

В некотором замешательстве я раскрыл под столом портсигар. Рычажок по-прежнему стоял на единичке. Странно… Обычно изобретения Ефима Голокоста при всей их внешней простоте отличались надёжностью и безотказностью. В чём же дело? Почему вместо того, чтобы сплотиться, все кинулись друг на друга? Хотя, с другой стороны, сплотились – и кинулись…

Слипание отдельных личностей воедино пошло, как видим, по этнической линии: станичники, отринув политические разногласия, стремительно ополчались против осмелевших лапотников. Про басурманов, с которых всё началось, забыли, но кацап Лёха (по глазам вижу) готов уже был примкнуть к писательнице Стенькиной.

– Три недоделанные нации! Хохлы, казаки и евреи! И качают права, и качают! Можно подумать, других не притесняли – только их…

Одно из двух: либо мне следовало вернуть регулятор в нулевое положение, надеясь, что склока угаснет сама собой (ох, сомнительно!), либо рискнуть и перевести рычажок на двойку.

Я решил рискнуть.

На секунду все примолкли и, словно бы очнувшись, заново оглядели друг друга.

– Ты лучше скажи, за что вы моего деда раскулачили? – ни с того ни с сего проклокотал белоказак Захар Чертооседлов. – И расстреляли в тридцать седьмом!..

– Позво-оль!.. – взревел красный Кондрат. – Ты ж говорил, он у тебя под Сталинградом погиб!..

Действительно, до девяносто первого года Захар Чертооседлов утверждал, будто дед его защищал Сталинград и был убит фашистским снайпером, но потом к власти пришла демократия и начала с того, что погасила Вечный огонь на Аллее Героев. Вы не поверите, однако уже на следующий день дедушка Захара оказался расстрелянным в тридцать седьмом за принадлежность к зажиточному казачеству.

Ладно, расстрелян и расстрелян, да вот как на грех (лет через несколько) государство опомнилось и спешно принялось восстанавливать опрометчиво утраченные ценности: вновь запылал Вечный огонь, вновь замерли в почётном карауле школьники со скорлупками ППШ в руках – и растерялся Захар Чертооседлов, сам уже не зная, где же всё-таки погиб его дедушка.

– Так у меня ж два деда было! – нашёлся белоказак. – Один в тридцать седьмом, другой под Сталинградом…

И такое тут началось обостренье классовой борьбы… Вдобавок слово «Сталинград» откликнулось в подсознании именем Сталина. Загомонили все. Равнодушных не осталось.

– А что сказал Черчилль? А?! Что он сказал? Сталин принял Россию с сохой, а оставил…

– Без сохи?

– С атомной бомбой!!!

– Да подавись ты своей атомной бомбой! Кто крестьянство уничтожил?

– Уничтожил?.. А вот те и уничтожили, кто вместо того, чтобы землю пахать, в писатели полезли!..

Получалось, что, усилив напряжение социального поля в нашем баре (и, как выяснилось впоследствии, не только в нём), я тем самым уменьшил число враждующих сторон, зато накалил обстановку. Раньше точек зрения насчитывалось как минимум три (антиказаки, антикацапы и антисемиты). Теперь компания раскололась надвое: одни – за коммунизм, другие – против.

– Вот скажут: ты умрёшь, а Советский Союз возродится… – неистово гремел Кондрат. – Ни минуты не поколеблюсь, умру, но вы, суки, снова будете жить в Советском Союзе!

Итак, механизм явления, можно сказать, обнажился: перевод регулятора с цифры на цифру сплачивает людей в группы. Беда, однако, в том, что группы эти люто ненавидят друг друга… Хотя позвольте! А если взять и перейти на следующее деление? По логике, две фракции должны слиться в одну. Браниться станет не с кем – и вот оно, долгожданное согласие!

Я снова раскрыл портсигар и решительно сдвинул рычажок.

Как и в прошлый раз, все запнулись – возникла краткая пауза. Затем над стойкой взмыло разгневанное личико барменши.

– Вот вы тут орёте, – бросила она в сердцах, – а через неделю нас, может, выселять придут!

– Откуда выселять?

– Отсюда! Из Дома литераторов!

– С какой это радости?

– А с такой радости, что племяннику вице-мэра помещение под офис потребовалось!

– Не имеют права! Мы – общественная организация!

– Союз художников – тоже общественная! И Союз композиторов – общественная! А выселили как миленьких!

– Сейчас Год литературы!

– Вот в честь Года литературы и выставят…

Бар взбурлил.

– Сволочи! Разворовали страну, разграбили! Всё им мало!

– Беспредел! Одно слово – беспредел!

– Мочить их, козлов! – завопил кто-то пронзительнее всех, и лишь мгновение спустя до меня дошло, что это я сам и завопил.

Вздрогнул, огляделся со страхом. Вокруг налитые кровью глаза, криво разинутые орущие рты. Вот оно, единомыслие.

Но я ещё владел собой, я ещё был вменяем. Последним усилием воли заставил себя откинуть латунную крышечку, собираясь вырубить к едрене фене дьявольское устройство, однако пальцы вместо того, чтобы перевести рычажок в нулевое положение, сами (клянусь, сами!) сдвинули его на четвёрку. То есть на максимум.

А дальше…

А дальше, ваша честь, всё представляется мне как-то смутно и обрывчато. Будто в бреду, ей-богу! Помню – вскочили, помню – рванулись к выходу, охваченные единым яростным порывом.

Улица была запружена народом. Асфальт – в осколках стекла, неподалёку – опрокинутый эвакуатор. Надо же! Крохотное ведь устройство, в портсигаре умещается, а накрыло весь квартал! Разъярённые люди выскакивали из арок, из переулков, потрясая кулаками, скалками, бейсбольными битами…

И кинулись мы всей оравой громить мэрию.