© М. Оливсон, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2016

– Следующий!

Я бросаю беглый взгляд на длинную вереницу подростков, сидящих и стоящих вдоль стены больничного коридора. Да, вот и моя очередь. На негнущихся ногах прохожу в кабинет и закрываю за собой дверь. Не так и страшно: две женщины в белых халатах, у каждой свой стол. Чистый и сияющий белизной кабинетик, хоть и совсем тесный. Одна из врачей как раз делает прививку какой-то девочке, а у второй, молодой и симпатичной, свободно. Я сажусь.

– Добрый день, – здороваюсь я неуверенно. Врач улыбается мне, не отрываясь от заполнения бумаг:

– Смотри. Это твой договор – просто согласие на вакцинацию. Можешь почитать. Здесь, – она указывает на пустой квадрат под текстом, – здесь нужно поставить отпечаток указательного пальца правой руки. А тут, где пустая строка, впиши свои имя и номер.

Не вчитываясь в текст, я тут же макаю палец в специальную чернильницу и тыкаю в квадратик. Вывожу ручкой «Вероника 11734»; почерк у меня всегда был не ахти, но сегодня я умудряюсь сделать описку даже в собственном номере; приходится зарисовать неудавшуюся цифру уродливым чернильным пятном.

Хочется одного – чтобы это скорей закончилось. Я не из тех, кто падает без чувств от вида крови, но на вакцинации волнуются все, зная, что за ужасы ждут впереди. Но лицо врача внушает доверие. Она выглядит совсем молодой, немногим старше меня; темноволосая, круглолицая, с неброским макияжем и в аккуратно выглаженном халате.

– Хорошо, – она прикрепляет мой договор к другой бумажке и прячет в ящик стола, – давай руку. Можно любую. Волнуешься?

– Немного, – признаюсь я. Протягиваю левую руку, закатываю рукав свитера выше локтя. Как будет легче: смотреть, как делают укол, отвернуться или вообще закрыть глаза? Но не успеваю я определиться, как врач уже протыкает кожу тонкой иглой. Почти не больно – как уколоться при шитье.

– Ой, – вырывается от неожиданности.

– Вот и все. Не так и страшно, да?

Я киваю.

– Ждем тебя в восемь, Вероника, – улыбается врач.

Надо же, запомнила мое имя. Мне нравится, когда меня называют Вероникой, а не по номеру, как в школе. Конечно, Вероник в Пентесе может быть много, а 11734 – только я, но этот номер такой… безликий, что ли. Он мог принадлежать любому, кто родился бы в тот же день, что и я, но на минуту раньше. А достался мне – чистая случайность. Номера всегда казались мне не именами, а скорей названиями людей.

На город спускаются сумерки, но я знаю свой район как собственные пять пальцев и могла бы пройти его даже в кромешной темноте. Путь мой лежит вдоль стены, увенчанной колючей проволокой. За ней – пустота, ничто; бесконечная пустошь, где даже растения жить не могут. И зачем там колючая проволока? Кто вообще может попытаться уйти за стену? Там ведь нет ничего, кроме Ксеноса, смертельного вируса, выкосившего почти все человечество сорок лет назад. И никакая вакцина не может дать гарантию, что ты не заразишься. Некоторые из тех, кому по работе приходилось бывать по другую сторону стены, заболевали и умирали, несмотря на вакцинацию. Но раз есть проволока – значит, есть и отморозки, которые пытаются перелезть через стену. Не представляю себе, куда еще может привести любопытство.

По правую руку тянется ряд одинаковых домов разных оттенков ржавчины. Я нахожу круглый зеленоватый камешек и до конца пути пинаю его сбитым носком кроссовки. Вдалеке уже виден мой дом – такой же, как два соседних, одноэтажный, ржавый, на высоком фундаменте; я взбегаю по крыльцу и трижды стучу – наш с Ба код. Но Ба не открывает: наверное, спит в своем кресле. Приходится доставать ключ и отпирать дверь самой. В комнате я и правда обнаруживаю Ба, посапывающую в пластиковом кресле-качалке. Разумеется, она снова забыла выпить свои лекарства – я замечаю на блюдечке две нетронутые таблетки.

Я отправляюсь на кухню: хочется хоть чем-нибудь перекусить перед предстоящей тяжелой ночью. Что меня ждет? Никто мне толком не рассказывал. Ба слишком стара, при ней вакцинацию еще не делали. Мать, когда я была маленькой, говорила, что в реакции нет ничего страшного – просто немного поболит. Мой лучший друг Артур, уже прошедший вакцинацию два года назад, сказал: «Это слишком мучительно, ты не выживешь, неженка!» Ничего более серьезного выбить из него я так и не смогла. Так чего мне ждать? Я не боюсь боли; боюсь, конечно, но умею терпеть. Я дважды ломала руку, когда мы с Артуром лазали по крышам, – и ничего. Но ведь реакция – это другое.

Я открываю дверцу кухонного шкафчика и обнаруживаю только гнетущую пустоту. Внутри все еще пахнет орехами, которые недавно здесь лежали. Желудок тут же бурчит, жалуясь. Но в маленьком ящике возле стола я нахожу открытую упаковку риса и чуть оживляюсь. Значит, все-таки смогу поесть сегодня. Набираю в кастрюльку чуть ржавой воды из крана и уже собираюсь всыпать рис, как вдруг в дверь стучат. Я едва не рассыпаю крупу от неожиданности: кого могло принести в такое время?

За дверью оказывается Артур. На нем синий комбинезон – униформа завода, где он работает; волосы блестят от влаги, словно он окунался в воду, чтобы освежиться после цеха. Хоть не замерз, пока шел? В руках Артур держит пластиковую желтую корзинку.

– Ты ведь еще не спешишь?

Я обнимаю его – давно не виделись, почти месяц. Раньше мы учились в одной школе и встречались каждый день, но после того, как Артур выпустился, мы все реже находили время друг для друга. Тем более что сейчас у сестры Артура родился малыш, и всей семье приходится тяжело работать, чтобы кормить молодую мать и ребенка.

Он входит, усаживается за стол и принимается разгружать корзину.

– Мама передала немного, нельзя же терпеть реакцию на голодный желудок. – На столе появляются буханка хлеба, кусок сыра, ветчина, банка с маринованными грибами, пара яиц, завернутая в пищевую пленку половинка пирога и несколько яблок. Я начинаю протестовать:

– И зря. У меня тут есть чем поужинать, а вам семью кормить надо.

– Ты не переживай, – усмехается Артур, – я поем с тобой. Голодный, как собака.

Я вздыхаю. Разумеется, семье Артура было непросто отдать мне столько еды сразу. Надо же, его мама помнит меня и переживает… Отказаться я никак не могу: не ела нормальной еды уже больше недели. К тому же скоро, как только мне исполнится восемнадцать, нам с Ба перестанут выдавать пособие. Мне придется пойти работать, и кто знает, смогу ли я позволить себе грибы и сыр…

Я решаю побыть гостеприимной: расправляю на столе клеенку, достаю из шкафа красивые тарелки с розовым узором по кайме. Артур, довольный, но какой-то уставший, сидит за столом, подпирая голову рукой. Он задумчиво наблюдает, как я режу хлеб, раскладываю по тарелке сыр.

– Как дела на работе? – молчание меня смущает, и я решаю забить чем-нибудь неловкую паузу.

– А? – похоже, я выдернула его из глубоких раздумий. – Отлично, отлично. Главное, что пока не сократили.

– А дома? Как малыш?

– Прекрасно. Он уже ползает, кстати. Вот только места для этого маловато.

– Ты еще не надумал жениться? – оборачиваюсь к нему я. Женившись, Артур получил бы собственное жилье и этим хоть немного облегчил бы жизнь родне.

– И ты туда же, – Артур смеется. – Вот, погляди.

Он вытаскивает из кармана на груди смятую листовку, разглаживает и раскладывает на столе. Я склоняюсь над ней, близоруко щурясь. Листовка цветная, очень яркая. Голубое безоблачное небо, на его фоне – семья: мужчина, женщина и двое детей. Все, разумеется, держатся за руки и смеются непонятно от чего. И кто делает эти слащавые фото? Большие белые буквы над головами счастливого семейства призывают:

«СОЗДАЙ СЕМЬЮ

Сделай вклад в будущее – вступи в брак

Получи законное жилье и пособие на ребенка».

– Вам это на работе раздают?

– Ага. Поглядишь на лица этих семейных, и сразу тошнить начинает. Но листовка права: мне надо съехать от родителей, им тяжело. И с каждым годом, что я сижу холостяком, сумма пособия уменьшается.

– Все равно это тупо – жениться или выйти замуж ради комнаты. А потом жалеть, что не было времени подумать и найти нормальную пару.

Я сажусь за стол и принимаюсь уплетать бутерброд.

– Выбирать не приходится, знаешь ли… Только где эту жену искать? – Артур кривится. – На заводе я вообще девушек не вижу. Надо было в школе еще решать. Все нормальные парни так и сделали.

И как-то странно глядит на меня. Не надумал ли?..

– Ну да, – я усмехаюсь, – пока нормальные парни искали девушек, ты со мной лазал по деревьям и прыгал по крышам.

Он сует в рот половинку яйца и меланхолично жует. Так и молчит до конца ужина, хотя ему наверняка есть чем поделиться. И зачем я вообще подняла эту тему? Пусть звучит эгоистично, но мне бы не хотелось, чтобы Артур скоро женился. Тогда у него точно не станет времени на нашу дружбу, которой без малого десять лет. А потом выйду замуж и я, – правда, пока это кажется сомнительным.

Меня словно кто-то бьет по затылку, так резко я прихожу в себя:

– Время!

Разумеется, я даже не пыталась следить за временем, слишком увлеклась болтовней. Схватив сумку, я выскакиваю за дверь, успев только бросить Артуру:

– Разбуди Ба, чтобы закрыла за тобой!

Мчусь к больнице так быстро, как только могу. Хочется спросить время у кого-нибудь из прохожих, но я не могу потратить и минутки. Путь кажется слишком долгим: правду говорят, что ночью улицы длиннее, чем днем. Что будет, если я не успею в больницу? Что, если реакция начнется сейчас, – я упаду посреди улицы, корчась от боли? И если что-то пойдет не так, мне никто не поможет. Ноги горят от быстрого бега, дыхание сбилось к чертям, но я не могу остановиться.

Заскочив через вращающуюся дверь в больницу, я застываю посреди холла, переводя дыхание. А теперь куда? Слишком пусто. Везде тихо, – значит, всех остальных привитых уже разместили в палатах. И как я умудрилась опоздать?

К счастью, в холл выглядывает пожилая медсестра с выбеленными сединой волосами. Она смотрит на меня, вопросительно подняв брови.

– Простите, я пришла на вакцинацию… То есть, вакцинацию мне уже сделали, а сейчас мне нужно… В общем, извините за опоздание, – мысли в голове роятся, наталкиваясь друг на друга, язык, не отставая от них, тоже начинает заплетаться.

– Номер? – только и спрашивает медичка.

– Сто семнадцать тридцать четыре, – выпаливаю я.

– Идем.

Я семеню следом за ней по полутемному больничному коридору. Ровные ряды белых дверей по обе стороны, словно клавиши на пианино; тусклый электрический свет падает с потолка. Включена только часть ламп – видимо, экономят энергию.

Наконец мы останавливаемся у двери с надписью «134», и меня впускают внутрь. Обычная палата, ничего особенного. Совсем тесная, слабо освещенная, на стене у двери – крючок для одежды, на который я тут же вешаю ветровку, из мебели – только кровать и прикроватный столик. В углу – ширма из белого пластика.

Женщина входит за мной.

– Закатай рукав.

Я слушаюсь. Она достает из сумки, которую носит через плечо, полоску, похожую на бумажную, но с мелкими металлическими детальками на одной стороне, одним движением закрепляет ее у меня на запястье, словно браслет.

– Это ни в коем случае нельзя снимать. Так мы будем контролировать твое состояние, чтобы в случае проблем оказать помощь.

Я киваю. Врач не отругала меня за опоздание, но ее тон и выражение лица ужасно презрительные и осуждающие. Я-то надеялась, что снова встречу ту милую молодую докторшу, которая делала мне прививку.

Меня оставляют одну, заперев дверь снаружи. Чем здесь заниматься целую ночь? Надо было хоть книжку прихватить. Правда, она не поможет, если скоро начнется нестерпимая боль. Пока в это верится с трудом. И где именно должно болеть? Во всем теле или как? Я прохожусь вдоль палаты, заламывая руки и разминая суставы. И вдруг в палате резко выключается свет. Судя по тому, что из-за стены слышен грохот и шум падения, не у меня одной. Нельзя было предупредить, что ли? В кромешной темноте я на ощупь добираюсь до кровати и ложусь поверх постели, пока не упала сама или не опрокинула что-нибудь. Хотя что здесь вообще можно уронить?

Странно: в этой больнице не меньше пары сотен таких же семнадцатилетних школьников, как я, и все сидят в темных палатах и ждут, когда начнется реакция. Где-то здесь мои одноклассники, будущие сослуживцы, – все ждут, когда же начнется…

Крик боли, невыносимый даже для того, кто его слушает, разрывающий душу на части, мчится по коридорам, заполняя собой каждую палату; почти сразу к нему присоединяется еще один, жалобный, тонкий. Началось.

Я пытаюсь проглотить страх, но он уже схватил меня за горло. Все тело сжимается в пульсирующий комок, каждая мышца напрягается в ожидании боли. Я посильнее зажмуриваю глаза, хотя в палате и так темно, сжимаю кулаки так, что ногти больно врезаются в кожу. Лицо мгновенно покрывается липким холодным потом. Сейчас это случится и со мной, сейчас накроет обжигающей волной боли, вырвется из груди крик…

Не знаю, сколько времени я пролежала, не в состоянии расслабить хоть одну мышцу. Плачущие голоса сливаются в нестройный хор: одни присоединяются, другие затихают. Едва один душераздирающий крик переходит во всхлипывания и причитания, ему на смену приходит другой, – ведь всем делали прививку в разное время.

Мне хочется вскочить с кровати и начать колотить в дверь, требовать, чтобы меня отпустили, – да только какой смысл? Вакцина уже в моем теле, и когда организм начнет бороться с вирусом, я все равно испытаю это. Теперь ничего не изменить. Я стараюсь не паниковать. Делаю несколько глубоких вдохов, вытягиваюсь на кровати, пробую отвлечься мыслями. Например: как там Артур? Я бросила его с грязной посудой и спящей за стенкой Ба. Надеюсь, он справился. Когда это все закончится? Я слышу шум в коридоре: кто-то ходит, целая толпа. Должно быть, тех, у кого реакция уже прошла, отпускают домой. Не так уж и долго, – прошло, наверное, около часа.

Прямо за стеной рыдает девочка. Ее плач становится все тише, а потом дверь со скрипом открывается. Затаив дыхание, я прижимаюсь ухом к холодной стене. Женщина говорит моей соседке, что та может идти домой. Выходит, чем скорее я через это пройду, тем скорее буду дома. Но когда же оно начнется?

В коридорах становится все тише. Я решаю считать. Просто считать от одного до бесконечности, чтобы хоть как-то успокоиться. Но после трехсот тридцати устаю, хочется спать. Может, и правда уснуть? Будет не так страшно ждать. Но даже если бы крики не сотрясали бы то и дело больницу, от волнения я все равно бы не уснула.

Время идет, мне становится все хуже. Кажется, скоро я выверну на пол свой ужин. Я решаю немного походить. Перемещаюсь скорее на ощупь, чем с помощью зрения. За ширмой обнаруживаются туалет и раковина; нащупав кран, я включаю холодную воду и умываю лицо. Сразу становится намного легче. А потом в дверь дважды стучат; скрипит, открываясь, замок.

Дверь приоткрывается, и на пол падает полоска света из коридора. Я застываю. Неужели всё? Может, они ошиблись?

– Номер сто семнадцать тридцать четыре, – зовет мужской голос.

Я осторожно выхожу из-за ширмы, отчего-то чувствуя себя виноватой. В дверном проеме стоит мужчина со смуглым лицом, на плечи небрежно наброшен белый халат. Еще один медик? За его спиной – та самая женщина, что привела меня в палату, в руках держит папку для бумаг.

– Ты не снимала датчик?

– Датчик?

– На руке.

– А! Не снимала, – я поднимаю руку, чтобы продемонстрировать браслет.

– Пойдем, – он машет рукой, приглашая меня выйти из палаты.

– Но я… не знаю, как так вышло, но никакой реакции не было…

– Все хорошо. Идем.

Хотя он не улыбается, его голос кажется приятным и довольно дружелюбным. Я решаю послушаться и выхожу из палаты, прихватив с крючка куртку.

Женщина передает врачу одну из бумаг, которые перебирала в папке, и тот пробегает по ней глазами.

– Вероника, значит. Здоровье у тебя что надо, верно? Ни разу не лечилась у нас.

– Наверное, – отвечаю я, недоумевая. Значит, я настолько здоровая, что реакция прошла без боли? Никогда о таком не слышала. Но почему меня не отпускают домой?

Мы шагаем по коридору: мужчина-врач впереди, я за ним, а сзади, как конвоир, идет неприятная седая медсестра. Так доходим до конца коридора, где врач открывает передо мной дверь. За ней вовсе не палата, а большой зал, напоминающий школьный класс. Наверное, в нем собираются на совещания. Он почти пуст, только по разным углам сидят несколько подростков.

– Посиди здесь, я вернусь и все вам расскажу, – загадочно обещает врач, запирая за мной.

Делать нечего. Вечно у меня все не как у людей.

Я оглядываю зал. У окна устроился худой, болезненно бледный парень в очках с толстой оправой, нервно потирает костяшки пальцев. На лавках, приставленных к длинным столам, смахивающим на школьные парты, – еще двое парней; они словно специально сели подальше друг от друга. Один кажется смутно знакомым, есть что-то привычное в его манере отбрасывать темные волосы с лица. Второй, с очень короткой стрижкой, неотрывно наблюдает за мной. Думает, что я не вижу? На последнем ряду – парочка, парень и девушка, оба рыжие и в веснушках. Еще одна девочка стоит в углу, как наказанный за кражу сладостей ребенок. Я узнаю ее. Ната – девчонка из моей школы, но мы почти не общались. Похоже, она еле сдерживается, чтобы не расплакаться. Я рада увидеть знакомое лицо во всей этой путанице, так что тут же подхожу к ней.

– Привет!

Она поднимает на меня удивленные глаза. Хмурит брови, явно пытаясь вспомнить имя.

– Вероника?

– Не знаешь, что тут происходит?

Она только качает головой. Выглядит Ната плохо. Я привыкла видеть ее веселой и активной, окруженной стайкой щебечущих девочек; теперь она совсем поникла, светлые волосы собраны в неаккуратный пучок, под глазами – темные круги от недосыпа.

– Зато я знаю, – слышится чей-то голос, и Ната вздрагивает от неожиданности. Я поднимаю глаза.

Темноволосый парень с непослушной челкой влез в наш разговор абсолютно беспардонно. И как только услышал мой вопрос?

– И что же? – хмыкаю я.

– Мы с вами все – мутанты. Неправильно среагировали на вакцину. Вам ведь всем не было больно, так? И теперь медики будут выяснять, что с нами не так.

– Не нагнетай атмосферу, ладно? – вмешивается коротко стриженный, – я уж точно не мутант, так что говори за себя.

На это брюнет ничего не отвечает, – тем более что разговор прерывается звуками из-за двери. Она снова открывается, и появляется врач с еще двумя ребятами. Мне уже намного легче от того, что я такая не одна. Нас почти десяток, пусть с нами и что-то не так.

Врач входит к нам и закрывает дверь. Он пришел один, без сопровождавшей его женщины, и это кажется обнадеживающим, – будь с нами что-то совсем неладное, сюда уже сбежалась бы куча врачей.

– Всем доброй ночи еще раз, рад знакомству с вами. Так вышло, что у вас всех уже есть тот иммунитет, который мы пытаемся создать с помощью вакцинации. Не пугайтесь, вы такие не одни. Каждый год мы выявляем около десятка таких же ребят, как вы, способных противостоять вирусу силами собственного организма. Это называется Резистентность – другими словами, сопротивление.

Повисает гробовое молчание.

– И что теперь будет? – интересуется темноволосый парень. – Что с нами сделают?

– А теперь, Гарри, – врач терпеливо улыбается, – вас отвезут в ЦИР – Центр Исследования Резистентности, где вас ждет новый дом.

Новый дом?

– Я не могу ехать, – тут же протестую я, – мне нужно утром быть дома!

Кто принесет Ба лекарства и заставит их выпить? Кто накормит ее завтраком? Я представляю, как она просыпается, а меня нет дома. Ждет-ждет, а я все не появляюсь…

– Я тоже не могу, – отзывается парень в очках, – у меня маленькая сестра дома одна.

– Все ваши семейные дела мы уладим, не нужно волноваться, – спешит успокоить нас врач. – То, что вам предстоит, чрезвычайно важно. И, разумеется, будет хорошо оплачено – это теперь ваша работа. В ответ на вашу помощь мы обязательно поможем и вам, и вашим родным.

Я закусываю губу. Немного денег нам с Ба точно не помешало бы. Пенсии Ба едва хватает на продукты; раньше нас спасало пособие, которое выдавали на меня, как на несовершеннолетнюю, но те времена закончились, а платить за воду и свет все еще нужно. Надо ехать.

Я переглядываюсь с Натой, и мне кажется, что она вот-вот расплачется. Не знаю, почему, но ее растерянность придает мне решимости. Я беру девочку за руку и веду к выходу. Ната идет за мной, ничего не говоря.

Вслед за нами тянутся и другие Резистентные.

А за дверью ждут двое мужчин в военной форме. Думают, что мы попытаемся сбежать по дороге? Или это вроде охраны? Как бы ни было, присутствие этих широкоплечих вояк меня напрягает. Нас выводят из больницы. В коридорах совсем пусто и тихо, на больших часах в холле я успеваю разглядеть время – четыре утра. Неужели прошла целая ночь?

Возле входа в больницу ждут две грузовые машины. Один из охранников (или надзирателей?) распахивает задние двери первого грузовика. Я оглядываюсь по сторонам. Никто не спешит лезть в машину. Странно все это. Наконец Гарри шагает вперед, запрыгивает в фургон. Вслед за ним идет парень в очках, а дальше – мы с Натой. Я легко запрыгиваю в машину, – недаром же столько лет училась лазить по всему подряд. А вот Нате подъем дается тяжело, очкарику приходится втаскивать ее за руку.

За нами дверь закрывают, так что остальные пятеро Резистентных исчезают из виду. Машина сразу трогается. Повисает молчание, лишь ревет мотор.

Я принимаюсь разглядывать в тусклом свете лампочки свои ладони, словно в них есть что-то интересное. Пожалуй, стоит что-нибудь сказать, начать беседу, но я никогда не отличалась общительностью. Мне повезло: Гарри сам начинает разговор.

– Везут нас, как дрова, да?

В подтверждение его слов машину сильно трясет; Ната чуть вскрикивает, паренек теряет очки и начинает шарить рукой по полу в их поисках. Я поднимаю очки, убеждаюсь, что они целы, и подаю несчастному. Тот растерянно благодарит.

– Я Гарри, сто семнадцать одиннадцать. Будем знакомы, раз уж все здесь оказались, – представляется Гарри.

– Ник, сто шестнадцать девяносто три, – отзывается очкарик.

– Наталья, сто семнадцать ноль два, – негромко произносит Ната.

– Вероника, – вздыхаю я, – сто семнадцать тридцать четыре.

– Кто знает что-нибудь об этом Центре? – спрашивает Ник. Я только качаю головой.

– Скорее всего, он секретный, – предполагает Гарри. – Никогда о нем не слышал.

– И как они могут быть уверены, что мы Резистентные? Может, просто неправильно ввели вакцину – случаются же ошибки?

– Лучше бы это была ошибка, – сжимает губы Гарри. – Ничего хорошего эта Резистентность не сулит. Станем подопытными кроликами, это точно. Мне-то все равно, меня дома не ждут.

– Надо было переждать реакцию дома. Если б я только знала, – я устало опускаю веки, вспоминая, как чуть не опоздала. Если бы задержалась еще, может, сейчас была бы дома. Как там Артур? Наверняка зайдет, чтобы узнать, как дела, но меня не будет. Станет ли он меня искать?

Машина резко тормозит, нас здорово встряхивает, а потом все затихает. Двери распахиваются, в фургон вливается бледный утренний свет. Сразу за нашим грузовиком останавливается второй. Осторожно выпрыгнув из кузова, я оглядываюсь. Мы ехали совсем недолго, минут двадцать. Место, должно быть, недалеко от моего дома. Как же вышло, что я никогда не видела этого исполинского здания?

Центр Исследования Резистентности возвышается металлическим гигантом над невысокими желтоватыми домами вокруг. Он напоминает раскрывшийся цветок, как на картинках в школьном учебнике биологии: большое здание в центре и семь пристроек вокруг. Весь комплекс окружен решетчатым забором с колючей проволокой, как в колонии. Наверняка она под напряжением. Серебристый металл мерцает в свете восходящего солнца. Я завороженно застываю, не в силах оторвать от громады взгляд. А оттуда, из Центра, к нам уже спешат двое в одинаковых серебристых куртках с синими полосами на рукавах. Один из них – мужчина лет пятидесяти, с поседевшими висками; второй – парень на вид чуть старше меня, сероглазый и с темно-русыми волосами.

К ним навстречу выступает смуглый врач из больницы, который, видимо, приехал с нами. Он протягивает старшему руку, здоровается. Оба оборачиваются к нам.

– Что ж… Добро пожаловать в ЦИР. Пусть это место станет вам настоящим домом. Это господин Бернев, – врач указывает на мужчину с седыми висками, – руководитель проекта, участниками которого вы скоро станете. А это, – переводит взгляд на парня, – Адам. Он такой же Резистент, как и вы, но живет здесь давно. Он руководит новичками, не стесняйтесь обращаться к нему за помощью и советом.

– Всем доброе утро, – холодно здоровается Адам. – Я покажу вам Центр, лучше не отставайте.

Он разворачивается и шагает в сторону одного из зданий в дальней части двора. На спине форменной куртки красуется большой синий знак «R». Адам высокого роста, хорошо сложен; он чем-то напоминает мне Артура, но только внешне: в отличие от моего друга, этот парень говорит с нами отстраненно, даже надменно, словно нас ему навязали.

Мы двигаемся за Адамом, словно на прогулке в младшей школе. Я стараюсь держаться поближе к Нате: она одна внушает мне доверие.

– Это здание чаще называют «Нептун», – сообщает Адам, – здесь находятся общежитие Резистентных, столовая и все остальное, что может вам понадобиться. Хорошо запомните расположение. На втором этаже в левом крыле будут ваши комнаты. Я выдам вам ключи, а позже сможете получить постели и полотенца.

Мы, не останавливаясь, идем дальше, к зданию, что в самом центре. Адам говорит, что его называют «Солар». Мы подтягиваемся к самому входу. Слева от двери висит маленький щиток с клавишами и дисплеем, похожий на домофон, какие ставят в богатых домах. Адам прикладывает к дисплею палец, раздается тонкий гудок, и дверь открывается.

– Все замки работают с отпечатками пальцев, – поясняет Адам, – поэтому не пытайтесь пройти без сопровождения работников Центра. Проще говоря, сбегать ночью за сигаретами не получится.

– Какая жалость, – ухмыляется Гарри, – все планы насмарку.

Адам насмешку игнорирует, даже не оборачивается. Мы входим в огромный холл с высокими зеркальными потолками. Пол выложен светлой плиткой и сияет чистотой; вдоль одной из стен тянется аквариум, полный разноцветных рыбок. В последний раз я видела аквариум лет десять назад, и тот был в разы меньше. Не считая аквариума, двух белых диванов и журнальных столиков, холл пуст. Зато из него ведет множество дверей, над двумя из которых мигают цифры – это лифты. Никогда в них не ездила.

– Весь «Солар» – рабочая территория, здесь ведутся важные исследования, поэтому старайтесь не шуметь, – голос Адама эхом отражается от высоких потолков. – Разумеется, ходить сюда без приглашения тоже нельзя. На первом этаже находится столовая, вот табличка, остальные двери вас интересовать не должны. Лифт используем только тот, что слева, второй – для грузов.

Мы толпимся у лифта, пока тот едет вниз, и светящиеся цифры над дверью сменяются от «3» до «1». Лифт открывается с тихим звоночком; изнутри он почти полностью зеркальный. Адам показывает, на какие кнопки нажимать, чтобы подняться.

Потом мы возвращаемся в общежитие. Здесь лифтов, к счастью, нет, только широкая лестница. Оказавшись на втором этаже, сразу сворачиваем налево; всюду те же светлые полы и стены, всюду чистота и тишина. Адам ведет нас вдоль длинного коридора, на ходу рассказывая о комнатах. Выясняется, что парни будут жить в комнатах по двое, а нам, девочкам, придется делить комнату на всех, раз уж нас всего трое. Адам выдает каждому по ключу от комнаты, а вместе с ними – карточку, как в банке, с тиснеными серебряными цифрами. Эту карту нужно носить с собой. Зачем столько мороки? Это такие предосторожности?

Наша комната оказывается достаточно большой, светлой и теплой. Два широких окна, занавески из светлого тюля, на стенах – свежая нежно-голубая краска; три новеньких кровати, у каждой – столик с двумя выдвижными ящиками. Зеркало почти в полный рост; высокий шкаф, письменный стол и стул на колесиках. Все чистое, белое или голубое, а на постельном белье та же эмблема с буквой «R», что на форме работников Центра. Мне понравилось сразу. Не хочу говорить плохо о своем доме, но в нем не было абсолютно ничего нового: вся мебель или стояла там еще до моего рождения, или изначально покупалась пользованной. И хотя я старалась поддерживать чистоту, моя спальня с обшарпанными обоями и скрипящими полами была настоящим клоповником по сравнению с этой комнаткой. Ната тоже повеселела; она улыбается мне, когда наши взгляды встречаются.

Вторую мою новую соседку, девочку с ярко-рыжими волосами, зовут Иванной. Вздернутый тонкий нос и большие черные глаза наводят на мысли о лисицах из детских книжек с картинками. Здесь нет Гарри, чтобы начать разговор, так что мы просто сидим на кроватях, думая каждая о своем, пока не зовут на завтрак.

В столовой оказывается, что Резистентных намного больше, чем я могла подумать. Шесть столов, за пятью из них примерно по десятку человек – выходит не меньше пятидесяти! Один из столов пуст – видимо, для нас. Неужели в Пентесе действительно столько людей, у которых есть иммунитет к вирусу? Почему о них никто не знает?

В столовой стоит оживленный гул, Резистентные обмениваются новостями и шутками. Похоже, в Центре не такая уж и строгая атмосфера. Как только мы входим, все взгляды устремляются на нас, а затем вдруг раздаются аплодисменты и приветствия. Смущенные и сбитые с толку, мы все садимся за единственный пустой стол. Почти сразу появляются две женщины-кухарки, перед каждым ставят здоровенную порцию дымящегося жаркого, а в центр стола – блюдо с бутербродами и пирожками горкой.

– Ну, не зря ехали, – выражает общую мысль Гарри.

Почти все мы набрасываемся на еду, как голодные звери. Со стороны, наверное, выглядит забавно, но нам не до того. Позади тяжелая ночь, а многие так не ели и в хорошие дни. Я уплетаю картошку за обе щеки, попутно откусывая от пирожка, и тревога улетучивается. Наконец мне хоть в чем-то повезло: у меня иммунитет, можно сказать, дар от природы, и теперь жизнь изменится – должна измениться! – к лучшему.

Затем нам всем выдают по комплекту униформы из майки, куртки, удобных спортивных брюк и кроссовок. Одежда дышит чистотой, и позже, в душе, я с удовольствием стаскиваю с себя пропахший горьким потом свитер, чтобы сменить на свежий костюм. После купания нам позволяют вернуться в комнаты и отсыпаться хоть до ужина.

Я была вымотана; казалось, что я усну, как только голова коснется подушки, – но теперь, как только я улеглась, сон улетучился. Ната и Иванна отрубаются мгновенно, я слышу их мерное посапывание. Чуть слышно, на цыпочках, прохожу к окну и сажусь на подоконник. День уже в разгаре. Окно выходит на задний двор, где снуют люди в униформе; они постоянно переходят из одного здания в другое и носят большие коробки.

Неприметная серенькая пичуга вдруг перелетает через забор, чуть было не задев колючую проволоку. Хорошо ей – может прямо сейчас слинять отсюда, если захочет.

Раздается выстрел; птица летит со стены вниз, похожая на комок мятой бумаги.