Они вступили на улицы Хучипилы под тот особый, веселый, громкий перезвон колоколов, от которого по праздничным дням так взволнованно бьются сердца жителей горных селений.

– Сдается мне, кум, будто мы вернулись назад, в те времена, когда революция только начиналась, и в любой деревушке нас встречали колокольным звоном, а жители выходили на улицу с музыкой н знаменами, кричали «ура» и даже шутихи пускали, – вздохнув, сказал Анастасио Монтаньес.

– Да, теперь они нас не жалуют, – отозвался Деметрио.

– Еще бы! Мы ведь «наголову разбиты», – вставил Перепел.

– Нет, не в этом дело. Наших врагов они тоже видеть не могут, даже на картинке.

– Не за что им любить нас, кум.

Они выехали на площадь и оказались перед мрачной массивной восьмиугольной церковью – памятником колониальных времен. Судя по неухоженным чахлым апельсиновым деревьям да жалким останкам железных и деревянных скамеек, площадь когда-то представляла собой сад.

Снова раздался гулкий ликующий перезвон. Затем из храма торжественно донеслось грустное и сладостное пение женского хора – это местные девушки исполняли под гитаррон «Таинства».

– Что за праздник сегодня, сеньора? – спросил Венансио у древней старушки, торопливо ковылявшей к церкви.

– День святого сердца Иисусова, – запыхавшись, ответила богомолка.

Они вспомнили, что прошел целый год после взятия Сакатекаса, и на душе у всех сделалось еще горше.

Как и все города – Тепик, Халиско, Агуаскальентес и Сакатекас, – через которые проходили люди Масиаса, Хучипила представляла собой руины. На зданиях без крыш, на обгорелых оградах – всюду виднелись черные следы пожара. Дома были наглухо забиты, и лишь немногие открытые лавчонки, словно б насмешку, являли глазам голые полки, напоминавшие белые скелеты павших на дорогах лошадей. Голод оставил свою страшную печать на землистых лицах людей, глаза которых при встрече с солдатами вспыхивали горячечным блеском ненависти.

Напрасно солдаты Масиаса рыскали по улицам в поисках пищи, задыхаясь от ярости и все-таки стараясь не давать воли языку. В городе остался один лишь захудалый постоялый двор, да и тот был набит до отказа. Не было ни фасоли, ни лепешек – только молотый перец да соль. Командиры тщетно показывали тугие кошельки, тщетно пытались угрожать.

– Бумажки? Вот что вы нам суете! Жрите их сами! – зло крикнула хозяйка постоялого двора, дерзкая старушенция с огромным шрамом на лице, уверявшая, будто она «не раз умирала и теперь ничего на свете не боится». И среди всего этого уныния и нищеты, заглушая голоса женщин в храме, без умолку щебетали птицы на деревьях, разносилось непрестанное пение куррук, усевшихся на сухих ветвях.