Жители этой деревушки, подобно обитателям других селений, хуторов и ранчо, перебрались в Сакатекас и Агуаскальентес; поэтому находка одного из офицеров – бочка текилы – показалась настоящим чудом. Анастасио Монтаньес и Венансио строго-настрого приказали держать это событие в тайне от солдат: на рассвете предстояло выступать.

Деметрио разбудила музыка. Офицеры его штаба, состоявшего теперь главным образом из молодых людей, бывших федералистов, доложили ему о находке, и Перепел, выражая мысли своих товарищей, уверенно заявил:

– Времена настали трудные, и грех упускать случай. Недаром говорят: «Порою утка в воде резвится, а порой ей негде напиться».

Гитары звучали весь день, и бочке были возданы должные почести. Однако Деметрио оставался по-прежнему мрачен и, словно объясняя причину своей тоски, негромко мурлыкал навязчивый припев:

Я не знаю почему, за какой такой навет.

Под вечер был устроен петушиный бой. Деметрио со старшими офицерами уселся под навесом у входа в сельскую управу, на краю обширной, заросшей травой площади; на другой стороне ее стояли ветхая прогнившая уборная и одинокие домишки из необожженного кирпича.

– Вальдеррама! – окликнул Деметрио, угрюмо отвернувшись от петушиной арены. – Поди сюда, спой «Могильщика».

Вальдеррама не расслышал: он не следил за боем петухов, а глядел на солнце, садившееся за холмами, и торжественным голосом говорил сам с собой, сопровождая этот странный монолог величавыми жестами.

– Господи, господи, как хорошо бы нам остаться здесь! Я воздвигну три шатра: один для тебя, другой для Моисея, третий – для Илии.

– Вальдеррама! – снова позвал Деметрио. – Спой мне «Могильщика».

– Эй, сумасшедший, с тобой генерал говорит! – окликнул поэта офицер, сидевший ближе всего к нему.

Вальдеррама с неизменной снисходительной улыбкой на губах подошел к Деметрио, попросил у музыкантов гитару и стал ее настраивать.

– Тихо! – заорали петушатники.

Вальдеррама отложил гитару. Перепел и Паленый уже выпустили на арену двух петухов, к шпорам которых были прикреплены стальные лезвия. Один из петухов был темно-коричневый, с красивым зеленоватым отливом; другой – желтый, и перья его походили на медные, сверкающие огнем чешуйки.

Бой длился недолго, но отличался почти человеческой свирепостью. Петухи, словно подброшенные пружиной, ринулись навстречу друг другу. Они изогнули шеи и нахохлились, глаза У них стали коралловыми, гребни налились кровью, ноги напряглись, и внезапно оба бойца на миг взлетели над землей. Перья, клювы, лапы – казалось, все слилось воедино, но темно-коричневый петух тут же оторвался от клубка и упал за чертей ногами вверх. Его киноварно-красные зрачки потускнели, жесткие веки сомкнулись, взъерошенные перья задрожали в предсмертной судороге, и он издох в луже крови.

Вальдеррама, с негодованием отвернувшись от жестокого зрелища, заиграл на гитаре. Не успел он взять первые аккорды, как гнев его прошел и глаза заблестели. Окинув блуждающем взглядом унылую площадь, развалившуюся уборную, ветхие домики и видневшиеся за ними горы, над которыми нависало раскаленное небо, он запел.

И пел он с такой душой, и гитара его звенела с таким чувством, что, когда песня отзвучала, Деметрио отвернулся, чтобы никто не видел его слез.

Вальдеррама кинулся к нему, крепко обнял и с теплотой, которую в иные минуты он находил для каждого человека, шепнул на ухо:

– Не стыдитесь. Эти слезы – самые прекрасные!

Деметрио попросил бутылку в протянул ее Вальдерраме.

Тот жадно, почти одним глотком отпил половину, повернулся к собравшимся и, приняв театральную позу, величаво продекламировал со слезами на глазах:

– Вот она та слезинка, что воплощает в себе великую радость революции!

А затем он словно стал бредить, обращая свои безумные речи к запыленной траве, прогнившей уборной, серым лицам, надменному холму и необъятному небу.