Я не иду к алтарю на письменном столе, чтобы поговорить с Бейли на горной вершине. Я даже свет не включаю. Я иду прямо к кровати, ложусь, не снимая одежды, и молюсь, чтобы ко мне пришел сон. Но мне не спится.

Вместо сна приходит стыд: многие часы стыда, который накатывает короткими горячими волнами, точно тошнота; я заглушаю стоны подушкой. Меня хватают и не отпускают все те недоговорки, вся та ложь, что я наговорила Джо. Я едва могу дышать. Как я могла причинить ему такую боль, сделать с ним то же, что и Женевьева? Моя любовь к нему колет меня, точно иголки. У меня болит в груди. У меня болит все тело. Он стал совсем непохож на себя. Он стал другим человеком. Не тем, кто меня любит.

Я вижу лицо Джо, потом лицо Бейли, и они вдвоем нависают надо мной. На губах их застыли те же три слова: Как ты могла?

Я не знаю, что ответить.

Простите, снова и снова пишу я пальцем на простыне, а потом больше не могу терпеть и включаю свет.

Но от света меня начинает тошнить по-настоящему, и я вижу все те сцены с сестрой, которые теперь навсегда останутся непрожитыми: я держу на руках ее ребенка. Учу его (или ее) играть на кларнете. Мы просто становимся старше. Вдвоем. Все будущее, которому не суждено свершиться, рвется из меня толчками наружу и изливается в мусорное ведро, над которым я сгорбилась. Наконец внутри остается одна пустота, и я совсем одна в этой жуткой оранжевой комнате.

И тогда я понимаю.

Когда я не в объятиях Тоби, которые одновременно и тихая пристань, и полный хаос, когда я не отвлекаюсь на восхитительные ласки Джо, я остаюсь одна.

Крошечная ракушка, потерянная и одинокая среди ревущего океана собственной души.

Я.

Без.

Бейли.

Навсегда.

Я зарываюсь головой в подушку и ору, словно душа у меня разрывается пополам. Потому что так оно и есть.