К тому времени, как я возвращаюсь домой через лес, я успеваю убедить себя, что Тоби, как и я, очень расстроен случившимся, оттого и написал такую отчаянную эсэмэску. Может, он просто хочет убедиться, что такого больше не повторится. Ну и отлично. Никаких возражений от помешанной старушки moi.

Набежали тучи; в воздухе пахнет редким летним дождем. Я вижу на земле бумажный стаканчик, подбираю его и черкаю пару строк, а потом зарываю его под грудой сосновых игл. Ложусь спиной на пружинистую землю. Мне нравится так делать: отдаваться безбрежности небес, ну, или потолку, если мне случается быть дома. Я опускаю руки и зарываю пальцы в глину. Интересно, что бы я сейчас делала, что бы чувствовала, если бы Бейли была жива? И понимаю с испугом: я была бы счастлива, но иначе, не так сильно. Без помешательства. Я бы продолжала двигаться черепашьим шагом, как делала всегда. Под крепкой, надежной защитой панциря.

А что, если теперь я беспанцирная черепаха, помешанная от счастья и обезумевшая от горя в равной степени, очешуительно непредсказуемая девочка, которая хочет раскрасить воздух звуками своего кларнета, и что, если где-то в глубине души мне такая жизнь нравится больше? Что, если, как отчаянно я ни боюсь смертной тени, витающей надо мной, мне нравится чувствовать, как ускоряется от ее присутствия пульс, и не только мой – пульс всего мира? Сомневаюсь, что Джо обратил бы на меня внимание, находись я все в той же раковине тихого счастья. Он написал в дневнике, что я звучу на полную громкость, я! Может, так и есть, но раньше этого точно не было. Но отчего цена этих изменений во мне так высока? Это так неправильно, что из-за смерти Бейли происходит что-то хорошее. Неправильно даже иметь такие мысли.

Но потом я думаю о сестре и о том, какой беспанцирной черепахой была она сама. Ей хотелось, чтобы и я стала такой же. Ну давай, Ленни, говорила она мне по десять раз на дню. Давай, Ленни. И мне становится легче, словно теперь не ее смерть, а ее жизнь учит меня, какой надо быть. Кем надо быть.

Еще не войдя в дом, я знаю, что Тоби уже там: Люси и Этель, как обычно, разбили лагерь на крыльце. Я иду на кухню и вижу их с бабулей: они сидят за столом и о чем-то приглушенно переговариваются.

– Привет, – здороваюсь я, огорошенная его присутствием. Он что, не понимает, что ему нельзя здесь находиться?

– Мне так повезло… – объявляет бабушка. – Я как раз возвращалась из магазина с полными пакетами еды, и тут мне подвернулся Тоби, промчался мимо на своем скейте.

Бабушка не ездит на машине с самых девяностых. В пределах Кловера она перемещается пешком; так, собственно, она и стала садовым гуру. Так уж вышло: отправляясь на прогулку, она брала с собой садовые ножницы. Возвращаясь домой, люди обнаруживали ее у себя в саду: она обстригала кусты, доводя их до совершенства. Какая ирония! У себя-то в саду она ничего не подрезает.

– Да, повезло, – отзываюсь я, пристально глядя на Тоби.

Его руки покрыты свежими царапинами; возможно, это от скейта. Он смотрит на меня дикими глазами и кажется совершенно растерянным, почти полоумным. Сейчас я точно знаю две вещи. Первая: я ошибалась насчет его мотивов. Вторая: я больше не хочу полоуметь вместе с ним.

А вот чего я хочу, так это запереться в Убежище и поиграть на кларнете.

Бабуля смотрит на меня с улыбкой:

– Ты плавала. Твои волосы похожи на ураган. Я бы хотела нарисовать их. – Она протягивает руку и гладит мой ураган. – Сегодня Тоби поужинает с нами.

Ушам своим не верю.

– Я не голодна, – отвечаю я. – Пойду наверх.

Бабушка тихо охает от моей дерзости, ну и пусть. Не собираюсь я сидеть за ужином рядом с бабушкой, дядей и Тоби, который трогал меня за грудь. О чем он вообще думает?

Я иду в Убежище, достаю из футляра кларнет, собираю его, беру ноты песен Эдит Пиаф, которые я позаимствовала у некоего garcon, листаю до La vie en rose и начинаю играть. Именно эту песню мы слушали вчера, когда взорвался мир. Надеюсь, меня снова охватит джорячка и я не услышу стука в свою дверь после ужина. Но я конечно же слышу.

Тоби, который трогал меня за грудь и – не будем забывать! – в штаны мне тоже залезал, открывает дверь, нерешительно проходит через комнату и садится на кровать Бейли. Я прекращаю играть и откладываю кларнет. Уходи, бессердечно думаю я, пожалуйста, уходи. Давай просто притворимся, что ничего этого не было.

Мы оба молчим. Он так усиленно трет себя по бедрам, что скоро выбьет искру. Взгляд его блуждает по комнате. Наконец его глаза замирают над комодом Бейли: там висит их совместная фотография. Он вздыхает и переводит взгляд на меня. И все смотрит и смотрит…

– Ее блузка… – наконец тихо произносит он.

Я оглядываю себя. Забыла, что на мне надето.

– Ага.

В последнее время я все чаще ношу вещи Бейли не только в Убежище, но и за его пределами. Иногда я заглядываю в собственные ящики и удивляюсь: что за девочка вообще это носила? Вот обрадовались бы психиатры, думаю я обо всем этом и смотрю на Тоби. Наверное, сказали бы мне, что я пытаюсь занять место Бейли. Или еще хуже: посоревноваться с ней, раз при ее жизни не решалась. Но правда ли это? Я чувствую нечто совершенно иное. Надев ее одежду, я будто слышу, как она шепчет что-то мне на ухо.

Я так погрузилась в свои мысли, что голос Тоби заставляет меня вздрогнуть. С непривычной дрожью в голосе он говорит:

– Ленни, прости меня, пожалуйста. Прости за все.

Я смотрю на него. Он выглядит таким подавленным, напуганным.

– Я совсем с ума сошел, нельзя было этого делать.

Он хотел об этом поговорить? Как камень с души!

– И мне, – говорю я, мгновенно оттаяв.

Мы чувствуем одно и то же.

– Я больше виноват, – говорит он, снова потирая бедра.

Он в таком смятении! Он что, думает, что вина только на нем?

– Мы оба виноваты, Тоби, – отвечаю я. – Мы оба. Каждый раз. Оба ужасные.

Он смотрит на меня, и темные глаза его теплеют.

– Ты не ужасна, Ленни.

Голос его становится таким нежным, таким задушевным. Уверена, что он хочет дотронуться до меня. Как хорошо, что он в другом углу комнаты. Жаль, что не по ту сторону экватора. Наши тела, видимо, думают, что им надо соприкасаться каждый раз, когда мы видимся. Я объясняю своему, что это вовсе не так, вне зависимости от того, что я чувствую. Что это неважно.

А затем предательский астероид прорывается через земную атмосферу и рушится на Убежище.

– Просто я не могу перестать думать о тебе, – говорит он. – Просто… я… – Он сгребает в кулак постельное белье Бейли. – Я хочу…

– Пожалуйста, не продолжай.

Я подхожу к своему комоду, открываю средний ящик, достаю рубашку. Мою рубашку. Мне надо снять блузку Бейли. Потому что мне внезапно кажется, что воображаемый психиатр к нам внимательно приглядывается.

– Это не я, – говорю я тихо, открывая дверь гардеробной и проскальзывая внутрь. – Я – не она.

Я стою в темноте, стараясь контролировать дыхание, контролировать свою жизнь, пытаясь надеть собственную рубашку. У меня под ногами словно забурлила река, и она несет меня к нему, несет, несмотря на все, что случилось с Джо, – ревущий, пылающий, отчаянный поток. Но на этот раз я не хочу следовать за ним. Я хочу остаться на берегу. Мы не можем больше обнимать призрак.

Когда я выхожу из гардеробной, он уже ушел.

– Мне так жаль, – говорю я пустой оранжевой комнате.

Словно в ответ, по крыше начинают молотить тысячи кулаков. Я иду к своей кровати, добираюсь до окна и высовываю руки наружу. За лето у нас случается всего одна-две грозы, и поэтому каждый дождь – это большое событие. Я перегибаюсь через подоконник, подставляю ладони небу, и вода льется у меня сквозь пальцы. Я вспоминаю, что сказал нам с Тоби тогда дядя Биг: «Это нужно просто пережить». Кто знал тогда, как именно надо будет «переживать».

Кто-то несется сквозь ливень к нашему дому. Когда фигура подбегает к освещенному саду, я понимаю, что это Джо. Мне сразу же становится так легко! Прибыл мой спасательный круг.

– Эй! – ору я и машу ему, как безумная.

Он смотрит вверх, улыбается, и я со всех ног несусь вниз, наружу, под дождь, к нему.

– Я скучала, – говорю я, касаясь пальцами его щеки. С его ресниц падают капли и сбегают по щекам тонкими ручейками.

– Боже, и я скучал. – Он кладет ладони мне на лицо, и мы целуемся, и дождь льется на наши сумасшедшие головы, и все мое существо загорается радостью.

Не знала, что любовь – это чувствовать, как становишься ярким.

– Что ты тут делаешь? – спрашиваю я, когда у меня наконец хватает сил оторваться от него.

– Я увидел, что идет дождь, и сбежал из дома – захотел взглянуть на тебя, вот и все.

– Почему тебе пришлось сбегать?

Дождь промочил нас насквозь; рубашка липнет ко мне, а руки Джо липнут к ней, гладят меня по бокам.

– Я в заточении, – объявляет он. – Ну и прижали же меня! Оказалось, что бутылка, которую мы с тобой выпили, стоила четыреста долларов. А я и понятия не имел. Хотел тебя впечатлить, поэтому взял из подвала. Отец увидел пустую бутылку и пришел в ярость. Теперь я день и ночь сортирую древесину в мастерской, пока он щебечет со своей подружкой. Мне кажется, он забыл, что я понимаю по-французски.

Не знаю, что меня интересует больше: вино за четыреста долларов или новости о подружке. Решаю, что второе.

– С его подружкой?

– А, да забей. Мне просто необходимо было тебя увидеть, а теперь надо возвращаться. Я хотел подарить тебе вот это.

Он достает лист бумаги и быстро пихает его мне в карман, чтобы тот не промок. Потом снова меня целует.

– Ну все, я пошел. – Он не сдвигается с места. – Не хочу уходить от тебя.

– И я не хочу, чтобы ты уходил, – говорю я.

Волосы его совсем почернели от воды и вьются змеями вокруг блестящего лица. Мы стоим словно под душем. Bay. Стоять под душем с Джо.

Он смотрит поверх моего плеча, и глаза его суживаются.

– Почему он вечно тут торчит?

Я поворачиваюсь назад. В дверном проеме стоит Тоби и наблюдает за нами. Вид у него такой, словно его ударило стенобитным шаром. Боже. Наверное, он все-таки не ушел, наверное, просто сидел с бабушкой в мастерской или где-то еще. Он шире распахивает дверь, хватает скейт и без слов уносится прочь, мимо нас, ежась под струями дождя.

– Что происходит? – Джо сверлит меня взглядом. Все его тело неподвижно застыло.

– Ничего, правда, – отвечаю я ему, как и Саре. – Он очень расстроен из-за Бейли.

Что я еще могу сказать? Если я расскажу ему, что происходит между мной и Тоби даже после того, как он, Джо, меня поцеловал, то потеряю его.

Поэтому, когда он спрашивает: «Я веду себя как тупой параноик?», я усиленно киваю. И слышу голос в голове: «Никогда не зли трубачей».

Джо улыбается широкой, словно лужайка, улыбкой:

– Ну ладно. – И снова целует меня, по-настоящему, и мы пьем дождь друг у друга с губ. – Пока, Джон Леннон.

И он уходит.

Я тороплюсь в дом, переживая о том, что сказал мне Тоби, и о том, чего я не сказала Джо, и дождь смывает с меня следы этих прекрасных поцелуев.