День айстедвода выдался неожиданно жарким и ветреным. У Ирмы Олменак так сильно ломило кости, что во время утреннего чая из чертова когтя пришлось съесть еще один кекс Тилли.

Сержант Фаррат особенно долго принимал ванну с лавандовым маслом и корнем валерианы. Перл приготовила завтрак для постояльцев отеля, доктора и Скотти, а потом занялась прической и маникюром. Фред полил из шланга дорожку, навел порядок в баре и погребе. Лоис, Нэнси и Бобби присоединились к сестрам Димм, и все вместе плотно позавтракали. Реджинальд заглянул к Фейт и угостился жареной печенью барашка с беконом, приготовленной Хэмишем. Септимус предпринял долгую пешую прогулку. Его поразила красота пыли, которую горячий ветер гонял по унылым желтым равнинам. После легкого завтрака из овсянки и грейпфрута Мона и Лесли приступили к дыхательной гимнастике и упражнениям на растяжку.

Уильям обнаружил, что Труди лежит под кучей одеял, свернувшись в клубочек, трясется от страха, невнятно бормоча, и грызет костяшки пальцев.

– Труди, – сказал он, – ты, как-никак, наш режиссер и леди Макбет. Будь добра, веди себя соответственно!

Он отправился в детскую. Его мать стояла у колыбельки, держа на руках Фелисити-Джой.

– Как она? – осведомилась Элсбет.

– Хуже, чем вчера, – вздохнул Уильям.

Мать и сын обменялись удрученными взглядами. Элсбет крепче прижала малышку к груди.

Тилли вскочила с кровати и сразу вышла во двор. Стоя по колено в душистых зарослях, она смотрела на пустынный город и вереницу машин, которая ползла в сторону Уинерпа.

Бобби опаздывал – мотор не хотел заводиться. Автобус с ревом пронесся по главной улице и едва успел затормозить перед Городским советом, как главный режиссер и она же леди Макбет собственной персоной вылетела из парадных дверей, точно холостой патрон из патронника. В лучах яркого солнца Труди шлепнулась на пятую точку посреди дорожки, дважды подскочила, а потом с энергией человека, одержимого бесами, вспрыгнула на ноги, точно цирковой акробат. Вскинув над головой кулаки, она подбежала обратно к дверям и принялась колотить и скрести их ногтями.

– Это моя пьеса! Без меня вы и двух слов не связали бы! Я должна быть на айстедводе, вы не можете бросить меня здесь! Я, я режиссер-постановщик!

Труппа забаррикадировалась изнутри при помощи стульев и ведра с песком, в котором когда-то стояла рождественская елка. Труди еще раз толкнула дверь, вновь безуспешно. Она обернулась и посмотрела на автобус. Бобби рванул рычаг – дверца закрылась, – потом вытащил из замка зажигания ключи и бросился на пол автобуса, распластавшись, как камбала. Труди стала пинать дверцу, но та не поддавалась, поэтому несостоявшаяся режиссерша взобралась на крышу и забарабанила кулаками по лобовому стеклу.

В окнах показались белые от пудры, испуганные лица Макдуфов и солдат. Уильям замахал рукой доктору, который наблюдал за сценой с балкона отеля. Допив виски и поставив пустой бокал на перила, доктор подхватил свой чемоданчик, спустился вниз и неторопливой походкой приблизился к буйнопомешанной, кидавшейся на автобус. Похлопав ее по плечу, он поинтересовался:

– Что случилось?

Труди яростно скрежетала зубами, на ее губах выступила пена.

– Они, они! Кучка жалких бездарностей! Дрянные актеришки собираются меня уволить! – Труди резко выбросила руку, показывая на Мону. – А эта хочет отобрать у меня роль! Вся в мамашу!

Она подбежала к запертым дверям и попыталась выбить их плечом. От удара ее отшвырнуло назад, но Труди вновь кинулась на двери всем телом.

– Мона Манкан не получит роль леди Макбет!

Я – леди Макбет!

Доктор поманил пальцем Бобби, который опасливо выглядывал из кабины. Тот замотал головой. Доктор повторил свой жест.

– Я помогу! – крикнула Нэнси.

– Автобус тоже мой! – заорала Труди.

Бобби метнулся к ней и сгреб, не давая вырваться. Труппа зааплодировала. Крепкими руками футболиста он удерживал запястья Труди.

– Я – леди Макбет! Я! – продолжала выкрикивать она.

Доктор взял большой шприц, постучал по нему пальцем, с недоброй усмешкой прицелился, вколол иглу в толстую ягодицу Труди и отступил назад. Она неуклюже повалилась на дорожку и осталась лежать там, как старая брошенная шаль.

– Скорпионами полна сия душа, – пробормотал доктор, глядя на Труди.

Больную перенесли в его машину.

Актеры, выстроившись цепочкой, погрузили декорации на крышу автобуса и надежно их привязали. Мона стояла у кабины с папкой-планшетом на сгибе локтя, обтянутого бархатом, и галочкой отмечала всех входящих в салон. Подол платья леди Макбет сбился в складки вокруг туфель, отделанных кружевом. Тут же находился и сам Макбет. Заняв места в душном салоне, актеры принялись обмахиваться кружевными платками. Лесли встал в проходе и дважды хлопнул в ладоши. Труппа умолкла.

– Прошу внимания. Моя жена, исполняющая обязанности режиссера и продюсера, хочет сказать что-то важное.

Мона откашлялась.

– Нет Банко, – сообщила она.

– Я сыграю Банко! – воскликнул Лесли и затряс в воздухе поднятой рукой. – Я, я, я!

– Заберем его на вокзале, – буркнул Бобби, поворачивая ключ в замке зажигания.

Мотор несколько раз чихнул и заглох. Воцарилась тишина.

– Так, – сказал Бобби, – все на выход.

Тилли смотрела вниз на унылые здания и медленную желто-бурую реку. Крыша элеватора блестела на солнце; над сухой, грязной дорогой, ведущей к стадиону, клубилась пыль, жаркий ветер гнул деревья. Тилли вошла в дом, остановилась перед напольным зеркалом, изучая свое отражение. Лучи, падавшие из дверного проема, будто подсветка на сцене, создавали вокруг нее сияющий ореол, на одежде белели следы от портновского мелка, в столбе света кружились мелкие пылинки. Скудно обставленное жилище было завалено клочками и лоскутками, оставшимися от модных нарядов различных эпох, начиная с шестнадцатого века и до современности. Покосившаяся хижина на холме была снизу доверху набита мешками с обрезками материалов, отовсюду торчали языки лент, лохматились ворсинки, свисали нитки. Ткани выглядывали из темных углов, из-под стульев, волны шерсти смешивались с волнами шелков. Куски бархата, плюша, ламе, хлопок, расшитый пайетками, клетчатые, полосатые, узорчатые и однотонные ткани были свалены в кучу с простыми майками, школьной формой, боа из перьев и свадебным кружевом. Рулоны материи всех цветов стояли под окнами, занимали место вокруг кресла. Выкройки и эскизы – изящные фасоны для дам, считавших себя стройными, – висели на пыльных шторах, прикрепленные с помощью булавок и прищепок. Пол был замусорен журнальными картинками, обрывками грубой оберточной бумаги с карандашными набросками костюмов, измятыми, потрепанными выкройками. Сантиметровые ленты свисали с гвоздей, вбитых в стены, вились по плечам голых манекенов. Из консервных жестянок торчали ножницы, тут же стояли старые коробки и склянки, доверху полные пуговицами и кнопками – точь-в-точь банки с глазированным драже на детском празднике. Застежки-«молнии» свешивались из коричневого бумажного мешка, змеились по полу до самого очага. Швейная машинка, готовая к работе, застыла на столе, у зияющего дверного проема одиноко притулился оверлок. Ситцевые макеты роскошных костюмов эпохи барокко занимали целый угол.

Вдоль косяков и балок вились электрические провода, на потолочных перекрытиях шеренгами выстроились катушки и бобины. Холодная плита, которой давно никто не пользовался, была завалена грязными чашками, тарелками и мисками.

Тилли приблизила лицо к зеркалу и пристально всмотрелась. На нее смотрело худое, изможденное лицо с крестьянским загаром и покрасневшими глазами. Тилли взяла в руки канистру, что стояла у нее под ногами. «Пусть доживает день свой, – Ночь безрассветная близка, – процитировала она и начала поливать все вокруг керосином.

В тишине полицейского участка Банко продумывал свою главную сцену, пытаясь кончиком языка достать до носа. Он тоже стоял в ореоле солнечного света, лучи которого падали на большую декоративную розу, украшавшую щегольские лакированные туфли в барочном стиле. Банко стиснул эфес меча, как бы собираясь вытащить его из ножен, и продекламировал:

Взмокшие от пота, измученные актеры в роскошных нарядах вытолкали безжизненное транспортное средство на середину дороги, поправили свои высокие прически и пышные шляпы, подобрали юбки и опять принялись толкать автобус, теперь уже сзади. Мотор затарахтел, автобус вздрогнул и поехал, выпуская клубы черного маслянистого дыма.

Услышав рев двигателя, сержант Фаррат глубоко вздохнул и снял с вешалки фетровую шляпу, отделанную страусовыми перьями.

– Пора! – окликнул он инспектора.

Окружной инспектор вышел из тюремной камеры, одетый в замызганную дерюгу. В руке он держал большую деревянную ложку.

– Как думаешь, Гори, взять это с собой? Для большей выразительности?

– Как хотите, – пожал плечами сержант.

Автобус, пыхтя, затормозил перед полицейским участком, где стояли Банко и третья ведьма.

– С добрым утром! – зычным голосом поздоровался Банко. Отвесив затейливый поклон, он нахлобучил шляпу на кучерявый парик цвета пшеницы. Никто не улыбнулся.

– Карбюратор барахлит? – поинтересовался инспектор, усаживаясь рядом с другими ведьмами.

– Видать, в солярку навоз попал. Ладно, как-нибудь доедем, – хмуро сказал Бобби.

– Вы тогда поезжайте, а я – следом на полицейской машине, – решил Банко, – уж с ней-то все в порядке.

– Теперь я – леди Макбет, – сообщила Мона. – Гертруда… э-э-э…

– Ясно, – произнес Банко и, сняв шляпу, приложил ее к груди.

– Скверная новость, – проговорил Уильям, отвернувшись к окну.

Автобус, громыхая, отъехал от тротуара. Банко еще некоторое время махал ему шляпой. За спиной сержанта Фаррата из трубы домика на холме показался синий дымок.

Тилли отвязала корову и шлепнула ее по костлявому боку. Животное рысцой двинулось вниз по склону, звякая колокольчиком и тряся выменем. Тилли в последний раз прошла по опустевшему городу.

По пути она спускала с цепи собак, открывала курятники, выпустила всех питомцев Бобби Пикетта, освободила овец, привязанных к старым железнодорожным вагонам, и всех пони, отправив их пастись на равнину.

Захватив сценарий, сержант Фаррат еще раз насладился своим отражением в зеркале, а затем пошел к машине. Ключи, обычно лежавшие на полу салона под рулем, куда-то исчезли. Сержант похлопал себя по бокам и сообразил, что одет не в форму. Над ржавой гофрированной крышей дома на холме уже поднимались серо-синие клубы дыма, прорываясь сквозь лиловый ковер цветущих побегов глицинии, что оплетали хижину.

Тилли Даннедж сидела на вокзальной платформе, на сундуке с надписью «Зингер», и смотрела, как ветер гонит по золотистому небу темный дым. В дорогу она надела узкие драпированные брюки из глянцевого синего матлассе, завязанные на талии алым шелковым шнурком. Блузка была простой и изящной: Тилли смастерила ее из полутора ярдов белой шерстяной вуали, выписанной из Испании. Она бросила взгляд на часы – минута в минуту! – и подмигнула розовому какаду в клетке рядом с чемоданом. Позади нее плотная серая дымка накрыла Дангатар.

До сержанта Фаррата донесся отдаленный шум поезда. Паровоз прибыл на станцию, постоял, дал гудок, а затем уехал. Сержант помахал шляпой, разгоняя дым. Озабоченно нахмурил брови, принюхался, резко развернулся и посмотрел вверх. Его бледное лицо побагровело.

– Мои платья! – вскрикнул он. – О господи, Тилли…

Сержант отбросил шляпу и принялся хлопать себя по щекам. Пожарная бригада в полном составе направлялась в этот момент в Уинерп, на айстедвод.

Сержант Фаррат побежал. Впервые за сорок лет он мчался вверх по холму, к горящему дому Тилли. На бегу сержант громко кричал, и жар обжигал ему горло. Добравшись до вершины, красный и взмокший, он остановился, шатаясь и тяжело дыша. Пот, катившийся градом, и потекший грим застилали глаза, но сержант видел, что языки огня не только подбираются к его лакированным туфлям, но и ползут, выжигая кусты и траву, вниз по склону, в город. Пламя вырывалось из окон и дверей покосившейся хижины, тонкие струйки дыма пробивались через щели гофрированной металлической крыши. Выглядело это очень красиво, совсем как сочетание шифона и тюля – в таком костюме, наверное, могла бы танцевать Марго Фонтейн… Сержант Фаррат рухнул на землю лицом вниз. Он упал там, где раньше буйно цвел мирт, между зарослями олеандра и грядкой ревеня. Может быть, в другой обуви он успел бы добежать до водопроводного крана, но и это ему бы не помогло, потому что Тилли перекрыла воду.

Автобус привез труппу «Макбета» к зданию Городского совета в Уинерпе. Актеры высыпали на дорожку и прислушались к бурным аплодисментам, доносившимся из зала. Участники постановки «Трамвай “Желание” в последний раз вышли на поклон, занавес опустился. Овации не прекращались.

Дангатарцы гурьбой вошли в фойе, однако публика, выстроившаяся в очередь в туалеты, не обратила на них внимания. Зрители с радостным возбуждением обсуждали Бланш и Стэнли. Проницательный инспектор, почувствовав нервное напряжение и низкий моральный дух коллег, твердо сказал:

– Мы – лучше всех, нас ждет победа.

– Еще неизвестно, черт побери, – огрызнулся Фред.

В течение томительного часа на сцене шел «Пинафор». Дангатарцы сидели в гримерной в окружении бокалов, чашек, ваз с цветами и прикрепленными к ним карточками, на которых было написано «Итека, поздравляем!» и «Удачи, Уинерп!». Публика хлопала в такт бравым песням моряков. Лесли начал было притопывать, но Мона тут же наступила ему на ногу. Грим потек, клей, на котором держались накладные ресницы, почти растаял, под мышками расползались пятна пота.

– Очень эффектно, – заметил Лесли. – Актеры эпохи Шекспира выглядели точно так же. У них не было стиральных машинок, и они вообще не мылись.

– Некоторые до сих пор считают, что мыться не надо, – сквозь зубы процедила Фейт, нацелив веер в сторону Лоис.

– А некоторые забыли, что такое – соблюдать брачные обеты, – парировала Нэнси.

– По крайней мере, я предпочитаю мужчин, а есть такие извращенки…

– Хватит! – рявкнула Мона.

– Стала тут главной, да, Мона? – ледяным тоном произнесла Перл.

– Ну, ну, тише, – попытался успокоить женщин Уильям.

«Пинафор» громовыми аплодисментами вызывали на бис одиннадцать раз. Когда зрительские восторги стихли, леди Макбет вывела свою труппу на сцену. Рабочий, разбиравший декорации, горланил: «Я – сов-ре-мен-ный ге-не-рал, я э-та-лон…»

Мона выразительно кашлянула, гневно сверкая глазами.

– Быстренько прогоним главные места, потом выполним физразминку, но сперва сделаем упражнения для голоса, – распорядилась она.

Актеры встали в кружок и несколько раз исполнили «Три слепых мышонка». По настоянию Лесли, в конце разминки все обнялись. После этого труппа удалилась за кулисы, чтобы сосредоточиться.

Занавес вот-вот должны были поднять, а Банко еще не приехал. Лесли хлопнул в ладоши.

– Минуточку внимания.

– У нас нет Банко, поэтому его роль будет играть Лесли, – объявила Мона.

– Он же не знает текста, – возразил Уильям.

– Я приклеила листок с текстом на колонну возле кулис, – сказала Мона. – Прочтет по бумажке.

– Но…

– Он справится, – уверила Мона. – Он актер.

Зрители – мужья и жены актрис и актеров, матери с детьми из Уинерпа, Итеки и Дангатара – занимали места на задних рядах рядом с табличкой «Выход». Судьи сидели в первом ряду за столом на ко́злах. Занавес поднялся.

Спустя примерно час действие дошло до пятой сцены первого акта. Мона извивалась на кровати под балдахином.

Она мастурбировала под юбками, ахала, стонала и билась в конвульсиях. Скучающая публика ерзала, скрипя стульями. Первый акт завершился, огни рампы погасли.

Выйдя на сцену всего через тринадцать секунд на второй акт, Банко и Флинс обнаружили, что зрителей в зале нет. Четверо судей, склонившись друг к другу, о чем-то переговаривались. Немолодая дородная дама в соломенной шляпке встала и объявила: «На этом все», после чего члены жюри тоже покинули зал, ни разу не оглянувшись. Актерам, вышедшим из-за кулис, осталось только проводить их взглядами. Судьи отправились в буфет на праздничный ужин и вручение наград.