Те, у кого заряжен револьвер – и те, кто копает

В спагетти-вестерне “Хороший, плохой, злой” есть сцена, отражающая нынешнее положение в мировой экономике. Персонажи Клинта Иствуда и Илая Уоллака нашли кладбище времен Гражданской войны, где спрятано золото. Иствуд смотрит на револьвер, потом на Уоллака, и произносит бессмертное: “На свете есть, друг мой, люди двух сортов – те, у кого заряжен револьвер, и те, кто копает”.

После мирового экономического кризиса государства разделились на две группы. У стран, которые располагают значительными активами, в том числе суверенными фондами (в настоящее время – объемом более 4 трлн долларов) и запасами твердой валюты (одни только развивающиеся страны аккумулировали 5,5 трлн долларов), в руках “заряженные револьверы”. А странам с огромным государственным долгом (сегодня он в совокупности достигает 40 трлн долларов) приходится “копать”. При таком положении вещей выгодно иметь богатые недра. Однако полезные ископаемые распределены несправедливо. По моим подсчетам, рыночная стоимость доказанных мировых запасов полезных ископаемых составляет около 359 трлн долларов, причем более 60 % объема полезных ископаемых принадлежит десяти странам: России, США, Австралии, Саудовской Аравии, Китаю, Гвинее (там богатые залежи бокситовой руды), Ирану, Венесуэле, ЮАР и Казахстану.

Так мы попадаем в компанию “знакомых незнакомцев”. Мы не знаем, насколько увеличится предложение природных ископаемых (особенно в результате разведки в неосвоенных районах Африки) и научно-технических достижений (например усовершенствования метода гидравлического разрыва пласта). Мы не знаем и того, как финансовый кризис скажется на цене сырья и, следовательно, на желании осваивать новые источники топлива и сырья. Наконец, совершенно неизвестно, какое влияние окажет политика на сектор, более уязвимый для экспроприации и произвольного налогообложения, чем другие (в силу иммобильности активов). Известно, что неограниченное сжигание ископаемого топлива с большой вероятностью ведет к изменению климата, однако какими именно будут последствия, неизвестно. Мы не знаем также, когда они окажутся достаточно серьезными, чтобы вызвать осмысленную политическую реакцию. До тех пор Запад будет фантазировать о “зеленой” энергии, а остальной мир – сжигать уголь так быстро, как успевают его добывать, вместо того чтобы принять меры, которые действительно уменьшат выброс углекислого газа в атмосферу: строить атомные электростанции и электростанции, потребляющие обогащенный уголь, переводить транспорт с бензина на газ, увеличивать средний показатель эффективности использования электроэнергии. Все эти “знакомые незнакомцы” объясняют крайнюю волатильность рынка сырья с 2002 года.

Кроме того, к “знакомым незнакомцам” относятся землетрясения и порождаемые ими цунами (мы можем узнать, где они произойдут, но не в состоянии предугадать ни их цикличность, ни силу), а также пандемии, обусловленные столь же случайными мутациями вирусов наподобие гриппа. Можно сказать лишь, что в будущем землетрясения, цунами и болезни погубят гораздо больше людей, чем прежде, из-за растущей концентрации представителей нашего биологического вида в городах Азиатско-Тихоокеанского региона (они лежат, как правило, в тектонически небезопасных зонах). Если вспомнить также о проблеме распространения ядерного оружия, то, думаю, я вряд ли ошибусь, если назову современный мир местом куда более опасным, чем он был во времена холодной войны. Тогда главную опасность для человечества составлял поддающийся оценке риск наихудшего исхода простой игры для двух участников. Теперь риск мало поддается оценке. Таково следствие превращения биполярного мира в сетевой.

Поведение “незнакомых незнакомцев” предугадать невозможно. А как насчет “незнакомых знакомцев” – уроков истории, старательно игнорируемых большинством? В конце 2011 года руководителей около тысячи компаний, действующих в мировом масштабе, попросили назвать опасности, которые в следующие 30 лет будут угрожать росту быстроразвивающихся рынков. На первые четыре места бизнесмены поставили “пузыри” на рынке активов, политическую коррупцию, неравенство доходов и неспособность правительств обуздать инфляцию. С точки зрения историка, в наше время незападным странам грозят скорее революции и войны: именно их в описанных ситуациях следует ждать. В основе революций лежит ряд факторов: резкий рост цен на продовольствие, молодое население, расширение влияния среднего класса, подрывная идеология, коррумпированность старого режима, слабый международный порядок. Все эти условия на Ближнем Востоке налицо. Разворачивается и исламистская революция, на Западе почему-то именуемая “арабской весной”. Опасаться здесь стоит войны, почти неизбежно следующей за революцией такого масштаба. Статистика вооруженных конфликтов противоречит оптимизму Стивена Пинкера, который видит в истории постепенный уход человечества от насилия. Мы знаем, где стоит ждать войны (как знаем, где может произойти землетрясение), однако не можем предугадать, когда она вспыхнет и насколько масштабной окажется.

Против технооптимизма

Революция и война – явления не новые. В XVIII веке взращенная Просвещением подрывная идеология породила две угрозы объявшей планету англоязычной империи. Подавляя революцию по обе стороны Атлантики, Великобритания (в основном из-за войн с революционной Францией) накопила очень большой государственный долг. К концу наполеоновской эпохи он достиг 250 % ВВП.

Последующая “разгрузка” экономики (в результате долг уменьшился до 25 % ВВП) стала, вероятно, самой успешной в истории. Причем инфляция не сыграла здесь никакой роли. Английское правительство в мирное время добивалось профицита бюджета благодаря фискальной дисциплине и темпам экономического роста, превышающим процентную ставку. “Прекрасный делевередж” имел и темную сторону. Особенно выделяются середина 20-х годов и вторая половина 40-х годов XIX века: тогда политика строгой экономии привела к социальной напряженности и не смогла избавить Ирландию от массового голода. И все же процесс сокращения заемных средств совпал с главной фазой Промышленной революции – железнодорожным бумом – и территориальной экспансией Британской империи почти до исторического максимума. Урок таков: страна, пользующаяся плодами научно-технического прогресса и ведущая выгодную геополитическую экспансию, в состоянии развиваться и под бременем долгов.

Способны ли нынешние США на такое? Сомневаюсь. Во-первых, все указывает на то, что при наличии крупного государственного долга очень трудно добиться дальнейшего роста. Кармен и Винсент Рейнхарт, а также Кен Рогофф изучили 26 случаев накопления “долгового излишка” – когда государственный долг развитых стран в течение минимум 5 лет составлял 90 % их ВВП. Выяснилось, что “долговой излишек” связан со снижением роста (на 1,2 процентного пункта ВВП) на протяжении долгих периодов (в среднем по 23 года) и вызывает снижение показателей производства почти на четверть. Любопытно, что повышение фактической процентной ставки не обязательно отрицательно влияет на развитие. Важнее всего здесь нелинейное соотношение объема долга и показателей роста. Из-за того, что долговое бремя сказывается на показателях роста лишь тогда, когда долг превышает 90 % ВВП, привычка к дефициту укореняется прежде, чем стать пагубной. Эти данные должны озадачить тех кейнсианцев, которые предлагают государственному сектору, уже имеющему долги, расширять заимствования в ответ на снижение совокупного спроса, обусловленного сокращением доли заемных средств в негосударственном секторе. Вызывает сомнения и то, что низкие процентные ставки по государственным обязательствам США сигнализируют рынку, что правительство может и должно взять в долг еще.

Не стоит ждать и того, что США выведет из ступора некий технологический прорыв, сопоставимый с развитием сети железных дорог. Жестокая реальность такова. Сейчас, в 2012 году, кажется маловероятным, что в 2013–2038 годах мы станем свидетелями перемен в науке и технике более радикальных, нежели в 1987–2012 годах. Во-первых, на модернизации уникальным образом сказались окончание холодной войны и азиатское “экономическое чудо”: тогда наблюдалось внушительное сокращение трудозатрат и, следовательно, стоимости технических средств (и не забудем кандидатов наук, уехавших из СССР, чтобы наконец заняться чем-нибудь стоящим). Информационная революция, начавшаяся в 80-х годах, положительно сказалась на производительности в США (впрочем, не стоит преувеличивать ее значение), однако теперь мы испытываем на себе действие закона убывающей доходности (симптомы – дефляция вкупе с частичной безработицей, вызванной в том числе автоматизацией неквалифицированного труда). Таким же образом предполагаемые успехи медицины после секвенирования генома человека положительно скажутся на средней продолжительности жизни. Однако если нейронауки не достигнут сопоставимого прогресса (и мы научимся продлевать лишь физическое, но не психическое здоровье), экономические последствия окажутся негативными: просто увеличится число несамостоятельных пожилых людей.

Мои сомнения в “боге из машины” питает простое историческое наблюдение. Достижения науки и техники последних 25 лет не слишком впечатляют, если сравнить их с 1961–1986 годами (на тот период, кроме прочего, пришлась высадка человека на Луне). А достижения 1935–1960 годов еще замечательнее (например расщепление атомного ядра). По словам Питера Тиля (возможно, он единственный скептик в радиусе 100 км от Пало-Альто), “мы ждали летающих машин, а взамен получили 140 символов [максимальная длина сообщения в «Твиттере»]”. Скорость путешествий со времен “Конкорда” снизилась. “Зеленая” энергия нам не по средствам. И у нас недостает честолюбия объявить войну болезни Альцгеймера, хотя почти треть американцев в возрасте 85 лет страдает от слабоумия. Более того, “технооптимистам” придется объяснить, почему стремительный научно-технический прогресс прежде сопровождался масштабными конфликтами вооруженных идеологий. (Назовите страну с самой передовой наукой в 1932 году, если учитывать число нобелевских лауреатов в естественнонаучных областях? Правильно, это Германия.) Очевидно, что само по себе увеличение объема информации и ускорение доступа к ней ни хорошо, ни дурно. Знание – не всегда свет. Внешние эффекты не всегда положительны. В 30-х годах XX века наблюдался впечатляющий научно-технический прогресс. Однако он не покончил с Великой депрессией, а привел к грандиозной войне.

Усталость Соединенных Штатов от подавления восстаний и метод гидроразрыва, облегчивший доступ к ископаемому топливу (теперь с зависимостью от ближневосточной нефти может быть покончено к 2035 году), стремительно завершают сорокалетний период американской гегемонии на Ближнем Востоке. Никто не знает, кто или что заполнит вакуум. Ядерный Иран? Неоосманская Турция? Арабы-радикалы во главе с “Братьями-мусульманами”? Кто бы ни стал “царем горы”, он едва ли добьется своего без кровопролития. Попросите любого, кто связан с разведдеятельностью, перечислить главные угрозы нашей безопасности. Скорее всего этот человек назовет (кроме прочего) биологическое оружие в руках террористов, кибервойны и распространение ядерного оружия. Современные технологии вооружают радикально настроенных (или просто психически больных) индивидов и их группы. Неисторики быстро заметят приход очередного “незнакомого знакомца”: пик насилия наблюдается не тогда, когда приходят империи, а когда они уходят. Насилие может вспыхнуть и в самой метрополии. Согласно прогнозу “историометра” Питера Турчина, “следующий пик нестабильности [то есть насилия] в США придется примерно на 2020 год”.