Большее общество

Я взялся рассказывать об образовании, чтобы проиллюстрировать другой, более важный тезис: в последние полвека государство слишком далеко вторглось в сферу ответственности гражданского общества. Конечно, кое в чем – там, где частный сектор не преуспел (например в сфере начального образования) – такое вмешательство пошло на пользу. Но за это пришлось платить.

Подобно де Токвилю, я считаю, что спонтанная гражданская активность на местном уровне предпочтительнее централизованного государственного вмешательства – не только из-за того, что она результативнее, но, что гораздо важнее, из-за того, какое действие она оказывает на нас, граждан. Быть настоящим гражданином значит не только голосовать, зарабатывать деньги и воздерживаться от правонарушений. Благодаря включенности в общности более высокого порядка, нежели семья, мы усваиваем, как вырабатывать и соблюдать правила поведения: короче говоря, как нам устраивать собственную жизнь. Учить своих детей. Заботиться о нуждающихся. Бороться с преступностью. Содержать улицы в чистоте.

С тех пор, как в политический лексикон вошло словосочетание “большое общество”, им злоупотребляют. В июне 2012 года архиепископ Кентерберийский назвал его “вдохновенной чепухой, придуманной для того, чтобы замаскировать… отказ государства от своих обязанностей перед наиболее беззащитными”. Даже глава Шотландского совета по делам общественных объединений Мартин Сим (человек, которому следовало бы верить в благотворное влияние тактики “помоги себе сам”) отозвался о “большом обществе” как о “вредоносном ярлыке… уловке тори, прикрытии для урезания бюджета”. Вы, конечно, догадались, что мне самому больше, чем упомянутым джентльменам, нравится мысль, что наше общество (и не только оно) выиграет от расширения частной инициативы и уменьшения зависимости от государства. Если на этом сейчас настаивают консерваторы – так тому и быть. Когда-то это было сутью либерализма.

Выше я указывал на глубокий кризис институтов (экономических, политических и культурных), которым обязана успехом наша цивилизация. Я вижу в кризисе государственного долга (серьезнейшей проблеме западной политики) признак предательства по отношению к будущим поколениям: нарушение общественного договора, о котором писал Эдмунд Берк. Мне кажется, желание в будущем избежать финансового кризиса при помощи сложного регулирования указывает на глубокое непонимание сути рыночной экономики (порок, которым отнюдь не страдал Уолтер Бэджет). С моей точки зрения, столь важное и для демократии, и для капитализма верховенство права грозит выродиться в “верховенство законников” (на эту опасность указывал Диккенс). Наконец, я думаю, что наше гражданское общество, некогда живое и активное, теперь в состоянии распада – не столько из-за развития техники, сколько из-за притязаний государства. Об этом европейцев и американцев давно предостерегал де Токвиль.

Мы, люди, живем в сложной институциональной матрице. У нас есть государство. Есть рынок. Есть право. И еще гражданское общество. Когда-то (мне очень хочется указать на эпоху шотландского Просвещения) эта матрица удивительно хорошо работала и каждый комплекс институтов дополнял и укреплял остальные. Именно это, мне кажется, и обусловило успехи Запада в XVIII, XIX и XX веках. Сейчас эти институты требуют починки. Нам предстоит отладить их, обратить вспять Великое вырождение и вернуться к фундаментальным принципам воистину свободного общества, о которых я рассказал с некоторой помощью великих мыслителей прошлого. В общем, пришло время вычистить пляж.

Заключение

Как объяснить неравенство?

Почему одни страны гораздо богаче, чем другие? Почему уровень реальной заработной платы (то есть зарплаты с учетом стоимости жизни) в одних странах выше, чем в других? Перед Первой мировой войной реальная зарплата в Лондоне была более чем в 7 раз выше, чем в Кантоне. Двумя веками ранее уровень был примерно одинаковым (хотя имелись различия в структуре потребления). При этом в 1700–1900 годах наблюдалась глобализация мировой экономики. Началось невиданное прежде движение капитала, товаров и рабочей силы. Сейчас, на новом этапе глобализации, также заметны различия. Зарплата в китайской промышленности уже не в 20 раз меньше, чем в США, как было в 2005 году: предполагается, что в 2012–2015 годах она вырастет с 1/10 до 1/5 американского показателя. А если принимать в расчет паритет покупательной способности, то разрыв окажется еще меньшим. Количество бигмаков, которые сотрудник “Макдоналдс” может купить на заработанное им за час, в США лишь четырехкратно превышает китайский уровень. И все-таки пока это заметный разрыв.

Хотя единодушно считается, что указанные различия связаны с неравной совокупной производительностью факторов производства, согласия касательно причин такого неравенства нет. Теории, подчеркивающие роль географических и климатических условий, массовых заболеваний и природных ресурсов, в XXI веке звучат куда менее убедительно, чем звучали в XVIII-м.

Научно-технический прогресс и интеграция рынков “отменили” расстояния, климат и микробов, а обеспеченность полезными ископаемыми обернулась почти проклятием. Расистские рассуждения о разнице в умственном развитии или врожденном трудолюбии уже никто всерьез не принимает. Говорили о различии коэффициента интеллекта представителей генетически родственных популяций (например жителей Западной и Восточной Германии до 1991 года или ирландцев, живущих в Ирландии, и американцев ирландского происхождения около 1970 года). Можно также отметить гораздо более быстрый рост среднего коэффициента интеллекта, чем могут объяснить биологи. Довольно долго социологов занимала роль религии, культуры, “национального характера”, однако экономическая история показывает, что переход от бедности к богатству, как правило, происходит слишком неожиданно и в слишком разных культурных условиях, чтобы с этих позиций можно было о нем рассуждать.

Как бы то ни было, экономическое неравенство внутри стран довольно велико – порой оно не меньше, чем между разными странами. В 2007 году средний доход американца, принадлежащего к “верхнему” 1 % населения, в 30 раз превышал средний доход остальных 99 %. Этот показатель в последние годы очень изменился (но, в отличие от межстранового, внутристрановое неравенство выросло, а не снизилось). В 1978 году представители высшего перцентиля были лишь вдесятеро богаче остальных американцев. В современных США неравенство по многим показателям такое же, каким оно было в конце 20-х годов XX века. В последние 35 лет выгодами экономического роста пользовалась в основном суперэлита. В период между Великой депрессией 30-х годов и Великой инфляцией 70-х годов ситуация была иной: в 1933–1973 годах среднедушевой доход 99 % американцев (до уплаты налогов) увеличился в 4,5 раза. А в 1973–2010 годах он снизился.

Что все-таки происходит? Узкоэкономические объяснения, отдающие приоритет финансовым факторам (делевередж), международной интеграции (глобализация), информационным технологиям (офшоризация и аутсорсинг) и бюджетно-налоговой политике (“стимулирование” против “экономии”), не являются удовлетворительными. Нам придется углубиться в историю институтов, чтобы уяснить сложную динамику, присущую современному миру. Недостаток демократии (гл. 1), регуляторная уязвимость (гл. 2), “верховенство законников” (гл. 3) и негражданское общество (гл. 4) – вот гораздо лучшие объяснения того, почему на Западе сейчас менее интенсивный, чем прежде, экономический рост и большее неравенство. То есть – почему Запад в состоянии застоя.