Как ты думаешь, что я чувствую?

Лежу вот в постели. Чувствую под боком льняную простыню, нагретую до температуры тела, слегка помятую. Я один. В груди уже не болит. Я не чувствую ничего. Мне хорошо.

С пробуждением сны исчезают, передержанные под сиянием утреннего солнца в окне моей спальни, и сменяются медленно воспоминаниями, и теперь, когда на подушке остался лишь алый цветок и ее запах, память переполняется Бекки, и пятнадцать лет сыплются сквозь пальцы, как конфетти или опавшие лепестки.

Ей было всего двадцать. Я был значительно старше – почти двадцать семь, жена, карьера, две дочки-близняшки. И я готов был бросить все ради нее.

Мы познакомились на конференции в Гамбурге, в Германии. Она выступала на презентации о будущем интерактивных развлечений, и я сразу подумал, что Бекки привлекательная и забавная. Длинные темные волосы, голубые глаза с зеленоватым отливом. Поначалу мне казалось, что она похожа на кого-то из знакомых, но потом до меня дошло: я не знал этого человека по правде, она походила на Эмму Пил, героиню Дайаны Ригг в телесериале «Мстители». Я влюбился в нее, черно-белую, и бредил ею, когда мне еще не исполнилось и десяти.

Ближе к вечеру, когда мы случайно столкнулись в гостиничном коридоре – я шел на пьянку к продавцам программного обеспечения, – я похвалил ее выступление. Она сказала, что актриса, что ее наняли для презентации («Ну, не всем же играть в Уэст-Энде») и что ее зовут Ребекка.

Потом я поцеловал ее у двери, а она вздохнула, прижавшись ко мне.

До конца конференции Бекки спала у меня в номере. Я был люто влюблен, и она, хотелось бы думать, тоже. Наш роман продолжался и в Англии: яркий, веселый и восхитительный. Я был влюблен, я это знал, и любовь шампанским ударяла в голову.

Я проводил с ней все свободное время, говорил жене, что задерживаюсь, что мне надо в Лондон, что я занят. А сам мчался к Бекки в Баттерси.

Ее тело наполняло меня радостью: золотистая податливость кожи, голубые глаза с зеленоватым отливом. Ей было трудно расслабиться во время секса – ей вроде бы нравился секс как идея, но на практике он ее не впечатлял. Оральный секс вызывал у нее легкое отвращение – когда она сама и когда ей, – и больше всего ей нравилось, когда все заканчивалось очень быстро. Но меня это не задевало: мне хватало ее красоты и остроумия. Мне нравилось, как она лепит из пластилина кукольные лица маленьких человечков и как пластилин тонкими темными полумесяцами забивается ей под ногти. У нее был красивый голос, и иногда она ни с того ни с сего принималась петь – популярные песни, фольклор, отрывки из оперных арий, глупые песенки из телерекламы – что в голову придет. Жена никогда не пела, даже колыбельные нашим девочкам.

Краски как будто делались ярче, когда рядом была Бекки. Я стал замечать мелочи жизни, которых не видел раньше: разглядел изысканную элегантность цветов, потому что Бекки любила цветы; пристрастился к немому кино, потому что Бекки любила немое кино, «Багдадского вора» и «Шерлока-младшего» я пересматривал по сто раз; стал собирать кассеты и компакты, потому что Бекки любила музыку, а я любил Бекки и мне нравилось любить то, что любила она. Раньше я не слышал музыки; не понимал черно-белого изящества безмолвного клоуна; никогда по-настоящему не видел цветка, не касался его и не обонял – до того, как мы встретились с Бекки.

Она сказала, что ей пора уйти из театра и заняться чем-то другим, чтобы зарабатывать больше и регулярнее. Я познакомил ее с приятелем из музыкального бизнеса, и он взял ее личным секретарем. Иногда меня мучил вопрос, спят они или нет, но я не расспрашивал – не решался, хотя размышлял об этом. Я не хотел рисковать тем, что было у нас двоих, и знал, что у меня нет причин ее упрекать.

– Как ты думаешь, что я чувствую? – спросила она, когда мы вышли из тайского ресторанчика в двух шагах от ее дома. Мы ужинали там всякий раз, когда я приезжал к ней. – Когда знаю, что вечером ты возвратишься к жене. Ты думаешь, мне каково?

Я знал, что она права. Я никому не хотел делать больно, но как будто разрывался на части. Страдала работа в моей компьютерной фирме. Я собирался с духом, чтобы сказать жене: я ухожу. Мне представлялось, как обрадуется Бекки, когда узнает, что теперь я безраздельно с ней, насовсем; Кэролайн, жене, будет тяжело, а девочкам еще тяжелее, но так нужно.

Каждый раз, когда я играл с дочками, с моими почти одинаковыми близняшками (подсказка: у Аманды над верхней губой крошечная родинка, подбородок у Джессики чуть круглее) с волосами медового цвета, чуть светлее, чем у Кэролайн; каждый раз, когда мы ходили в парк, когда я купал их перед сном и укладывал спать, в сердце свербела тягучая боль. Но я знал, что нужно сделать; знал, что нынешняя боль скоро сменится радостью, потому что я буду с Бекки, я буду с ней жить, и любить ее, и проводить с ней все время.

До Рождества оставалось чуть меньше недели, и дни стали короткими – короче не бывает. Я пригласил Бекки поужинать в тайском ресторанчике и, наблюдая, как она слизывает ореховый соус с палочки куриного сатая, сказал ей, что скоро брошу жену и детей ради нее. Я ждал, что она улыбнется, но она ничего не сказала – и не улыбнулась.

У нее дома в тот вечер она не захотела ложиться со мной в постель. Объявила, что между нами все кончено. Я напился и плакал в последний раз во взрослой жизни, уговаривал, умолял ее передумать.

– С тобой больше не весело, – сказала она спокойно и просто, а я сидел на полу у нее в гостиной, брошенный и несчастный, привалившись спиной к старенькому потертому дивану. – Раньше с тобой было весело и хорошо. А теперь ты только ноешь.

– Прости, – жалко сказал я. – Пожалуйста, прости. Я так больше не буду.

– Вот видишь, – сказала она. – Совершенно не весело.

Она ушла в спальню и заперла дверь на ключ, а я сидел на полу в гостиной; я в одиночестве прикончил бутылку виски, а потом, пьяный в дым, бродил по квартире, трогая вещи Бекки и хлюпая носом. Я прочел ее дневник. Пошел в ванную, выудил трусики Бекки из корзины с грязным бельем и прижал их к лицу, жадно вдыхая ее ароматы. В какой-то момент я затеял стучаться в дверь спальни и звать Бекки, но она не ответила и не открыла.

Ближе к утру я из серого пластилина слепил себе горгулью.

Это я помню. Я был голый. Нашел на камине кус твердого пластилина, долго мял его и месил, пока он не сделался податливым и мягким, потом мастурбировал в него в пьяном, злобном и разгоряченном угаре и смешал белесую сперму с плотной бесформенной серой массой.

Скульптор из меня никакой, но в ту ночь из-под моих пальцев вышло странное нечто: большие нескладные руки, ухмыляющаяся рожа, огрызки крыльев и скрюченные ноги; я слепил это существо из похоти, злости и жалости к себе, окрестил последними каплями «Черной этикетки» и поставил на грудь: пусть моя горгульечка защищает меня от красивых женщин, у которых голубые глаза с зеленым отливом, пусть оберегает от любых чувств.

Я лежал на полу с горгульей на груди, а через пару мгновений я уже спал.

Я проснулся часа через три – дверь в ее спальню по-прежнему заперта, а на улице еще темно. Я дополз до ванной и заблевал весь унитаз, и пол, и разбросанное белье, которое вытащил из корзины. Потом я поехал домой.

Не помню, что я сказал жене. Может, Кэролайн предпочла не знать. Не спрашивай и не получишь ответа – примерно так. Может быть, она съязвила насчет рождественских пьянок. Не помню.

Я больше не бывал в той квартире в Баттерси.

Раз в пару лет мы сталкивались с Бекки в метро или в Сити – каждый раз было неловко. Она была нервной и скованной – и я, без сомнения, тоже. Мы говорили друг другу «привет», она поздравляла меня с очередным достижением – я направил свою энергию на работу и создал если не империю развлечений (как частенько ее называли), то мелкое княжество музыки, театра и интерактивных приключений.

Иногда я знакомился с девушками – умными, красивыми, замечательными девушками, а потом с женщинами, в которых мог бы влюбиться; с теми, кого мог бы любить. Но я их не любил. Я вообще никого не любил.

Сердце и разум; и разумом я старался не думать о Бекки, убеждал себя, что не люблю ее, что она мне не нужна, что я не думаю о ней. Но когда я все-таки думал о ней, вспоминал ее глаза, ее улыбку – мне было больно. Боль разрывала мне грудь, острая, настоящая боль внутри, словно кто-то впивался мне в сердце когтями.

В такие мгновения мне казалось, что я ощущаю в груди крошечную горгулью. Холодная, словно камень, она обвивалась вокруг моего сердца и защищала меня, пока не приходила полная бесчувственность; а когда она приходила, я возвращался к работе.

Прошли годы: дочери выросли и уехали из дома, поступили в колледж (одна на севере, другая на юге, мои не совсем одинаковые близняшки), и я тоже ушел из дома, оставил его Кэролайн, а сам перебрался в большую квартиру в Челси и стал жить один, и был если не счастлив, то хотя бы доволен.

А потом было вчера. Дело близилось к вечеру. Бекки заметила меня первой, в Гайд-парке – я сидел на скамейке, читал книжку на теплом весеннем солнышке, и она подбежала и коснулась моей руки.

– Не забыл старых друзей? – спросила она.

Я оторвался от книжки.

– Здравствуй, Бекки.

– Ты совсем не изменился.

– Ты тоже.

В моей густой бороде серебрилась седина, волосы на голове изрядно поредели, а Бекки превратилась в элегантную женщину за тридцать. Но я сказал правду, и она тоже.

– Ты большой молодец, – сказала она. – О тебе все время пишут в газетах.

– Это лишь значит, что мои рекламщики не зря получают зарплату. А ты чем сейчас занимаешься?

Она стала директором пресс-службы независимого телеканала. Очень жалеет, сказала она, что бросила сцену, – теперь наверняка играла бы в Уэст-Энде. Она провела рукой по своим длинным темным волосам и улыбнулась, как Эмма Пил, и я пошел бы за ней хоть на край света. Я закрыл книжку и убрал в карман.

Мы шли через парк, держась за руки. Весенние цветы кивали нам крошечными головками – желтыми, белыми и оранжевыми.

– Как у Вордсворта, – сказал я. – Желтые цветы.

– Нарциссы, – сказала она. – У Вордсворта были нарциссы.

Была весна, мы гуляли в Гайд-парке и почти сумели забыть, что нас окружает город. Мы купили мороженое – два рожка с холодными сладкими шариками цвета «вырви глаз».

– У тебя кто-то был? – в конце концов спросил я, как мог непринужденно, облизывая мороженое. – Ты меня бросила ради кого-то?

Она покачала головой:

– Просто ты становился уж очень серьезным. Вот и все. И я не хотела разбивать семью.

Позже, уже совсем вечером, она повторила:

– Я не хотела разбивать семью. – Потянулась, лениво и томно, и добавила: – Тогда. А теперь мне все равно.

Я вообще-то не сказал ей, что развелся. Мы ели суши и сашими в японском ресторанчике на Грик-стрит и пили саке – чтобы согреться и напоить вечер мягким сиянием рисового вина. Потом мы поехали ко мне на золотистом такси.

Вино светлым теплом разлилось в груди. У меня в спальне мы целовались, обнимались и хихикали. Бекки изучила мою коллекцию компактов, поставила «Сессию в Троице» «Ковбой Джанкис» и стала тихонечко подпевать. Это было несколько часов назад, но я не помню, когда Бекки разделась. Зато помню ее грудь – по-прежнему очень красивую, хотя уже и не такую упругую, как в те времена, когда ей было двадцать, – и возбужденные темно-красные соски.

Я слегка растолстел за прошедшие годы. Она осталась стройной.

– Ты мне сделаешь языком? – прошептала она, когда мы легли на кровать, и я сделал, что она просила. Ее пурпурные, налитые, гладкие нижние губы цветком раскрылись навстречу моему рту. Ее клитор набух под моим языком, и мой мир переполнился ее солоноватым вкусом, я лизал ее, и сосал, и дразнил, и покусывал, кажется, бессчетные часы.

Она кончила, один раз, дернувшись в спазме, под моим языком, а потом притянула меня к себе, и мы опять целовались, а потом наконец она направила меня в себя.

– У тебя всегда был такой большой член? – спросила она. – И пятнадцать лет назад тоже?

– Да, наверное.

– М-м-м…

Спустя некоторое время она сказала:

– Хочу, чтобы ты кончил мне в рот.

И вскоре я так и сделал.

Потом мы лежали рядышком, и она спросила:

– Ты меня ненавидишь?

– Нет, – сонно ответил я. – Раньше – да. Я ненавидел тебя много лет. И любил.

– А теперь?

– Нет, я тебя не ненавижу. Все прошло. Улетело в ночь, как воздушный шарик. – И я понял, что говорю правду.

Она прижалась ко мне, теплой кожей к моей коже.

– Не могу поверить, что я тебя отпустила. Я не повторяю ошибки дважды. Я люблю тебя.

– Спасибо.

– Не «спасибо», дурак. Скажи: «Я тоже тебя люблю».

– Я тоже тебя люблю, – отозвался я сонным эхом и поцеловал ее в губы, все еще липкие.

Потом я заснул.

Во сне я чувствовал, как что-то шевелится во мне, что-то сдвигается и изменяется. Холод камня, целая жизнь беспросветной тьмы. Что-то рвалось, что-то ломалось, как будто разбивается сердце, – мгновение предельной боли. Чернота, странность, кровь.

Наверное, серый рассвет – это тоже был сон. Я открыл глаза, вырвавшись из сна, но еще не совсем просыпаясь. Моя грудь была вскрыта, темный разрез от пупка до шеи, и огромная бесформенная рука, пластилиново-серая, погружалась в грудь. В каменных пальцах запутался длинный черный волос. Я наблюдал, как рука заползает в разрез на груди – так насекомое прячется в щель, когда включили свет. Я смотрел, сонно щурясь, и то, как спокойно я воспринимал эту странность, лишний раз подтверждало, что это просто сон, и разрез на груди затянулся, исчез без следа, и холодная рука сгинула. Мои глаза вновь закрылись. Навалилась усталость, и я вновь уплыл в умиротворяющую темноту, пропитанную саке.

Я спал, но снов не запомнил.

Я проснулся по-настоящему пару минут назад, и солнце светило мне в лицо. Я проснулся один – только алый цветок на подушке. Я вот держу его в руке. Цветок похож на орхидею – впрочем, я не особо разбираюсь в цветах, – и у него странный запах, солоноватый и женский.

Наверное, его оставила Бекки, когда уходила, пока я спал.

Скоро надо будет вставать. Вставать с этой постели и жить дальше.

Интересно, увидимся ли мы снова когда-нибудь? Я вдруг понимаю, что мне все равно. Чувствую смятую простыню под боком, чувствую, как воздух холодит мне грудь. Мне хорошо. Мне очень хорошо. Я вообще ничего не чувствую.