Книга: Привычка к творчеству. Сделайте творчество частью своей жизни
Назад: Упражнения
Дальше: Благодарности
Глава 12
Марафон длиною в жизнь
Мне было пятьдесят восемь, когда я наконец-то почувствовала себя мастером – «профессиональным хореографом». Поводом для этого стал мой 128-й балет , поставленный специально для Американского театра балета. Впервые за время своей карьеры я почувствовала, что контролирую все аспекты своего творчества: музыку, движения, рисунок, подбор исполнителей, цель. И наконец научилась преодолевать пропасть между тем, как произведение выглядело у меня в голове, и тем, что я действительно могла воплотить на сцене.
Почему мне понадобилось 128 работ, чтобы обрести это чувство? Но было бы лучше спросить, а почему должно быть не так? Что странного в том, что мы становимся лучше, накапливая со временем багаж из опыта и знаний? Библиотеки, архивы и музеи переполнены произведениями «певцов одной песни», спринтеров – авторов, которые высказали все, что имели за душой, в своем первом романе, так и не сумели написать ничего достойнее его, в чьих картинах с упорством повторяется одна и та же отработанная тема. Я же всегда уважала марафонцев. Если люди, продемонстрировавшие свой талант, выдыхаются или вдруг исчезают куда-то после первых громких успехов, это не значит, что их дар – те самые 10 процентов – их покинул. Скорее всего, это они покинули его из-за неспособности или нежелания вкладывать 90 процентов упорного труда.
Итальянский физик Чезаре Маркетти решил составить диаграмму творчества. Он суммировал совокупный объем произведений более 30 общепризнанных гениев и на получившейся диаграмме обнаружил кривую, которая повторяет кривую роста любого живого существа. Плоская кривая наблюдается при отсутствии продуктивности, но начинает изгибаться, когда продуктивность возрастает. Он изобразил в виде таких кривых «жизнь замечательных людей», начиная от Боттичелли, Шекспира и Баха и заканчивая Брамсом и Эйнштейном, соотнося плоды их деятельности с их возрастом. Он обнаружил, что, как правило, творческая продуктивность ограничена в юности (пока мы учимся), достигает максимума в зрелые годы и спадает к старости, когда мы устаем от новых идей и побуждений. Вот так выглядит диаграмма Моцарта.
Моцарт – интересный в этом смысле пример: он написал большое количество музыкальных произведений (большинство историков музыки сходятся на цифре 626), которые были каталогизированы Людвигом Кёхелем будто нарочно для составителей диаграмм вроде Маркетти. Каталог начинается с самой ранней симфонии Моцарта, указанной в списке как «К. 1», и заканчивается последним произведением – реквиемом ре минор, в списке «К. 626». (Кёхель внес в список около 40 композиций, которые могут не принадлежать перу Моцарта, но его каталог наследия великого композитора тем не менее общепринят. Правда, мало кому есть до него дело: профессиональные музыканты называют прекрасный Концерт для фортепиано с оркестром № 23 ля мажор просто «концерт ля мажор», любители классической музыки – «двадцать третий концерт» и только серьезные библиотекари зовут его меж собой «К. 488». Кинолюбители, возможно, знают его по фильму «История любви», где умирающая Эли Макгроу пытается вспомнить этот концерт под тем же названием, каким он указан в списке Кёхеля.)
Но есть одна проблема: Моцарт умер молодым – в тридцать пять. Его диаграмма впечатляет, но кажется незаконченной, оборванной. Кто может сказать, как долго и как далеко простиралось бы его творчество, доживи он до старости. Хотя есть люди, которые считают, что Моцарт был полностью опустошен, когда умирал, но я так не думаю. Я считаю, что он должен был вскоре получить важную церковную должность, которая дала бы ему средства и возможности сочинять грандиозную литургическую музыку, но мы никогда уже этого не узнаем.
Этот вид анализа грешит и другим: он всех превращает в статистов. Применять математический алгоритм к творчеству все равно что пытаться создать химическую формулу любви – из нее исчезнет вся романтика. Но кое-что важное в этой кривой все же отражено – преданность своему делу. Она ничего не говорит о качестве трудов, о том, прогрессировал ли Моцарт по мере приобретения опыта и новых знаний, и о том, есть ли связь между этими двумя аспектами его творчества. Она показатель активности и упорства, но не творческого роста.
Преданность делу – очень важная часть любого таланта. Без преданности и настойчивости невозможно пройти марафон, не сойдя с дистанции на середине.
Мои герои – творцы, в чьих трудах всегда есть элемент новшества, они всегда удивляют. Это Моцарт, Бетховен, Верди, Достоевский, Йейтс, Сезанн, Куросава, Баланчин. Все они добились поразительных успехов в достаточно молодые годы и продолжали творить все лучше и лучше в зрелом и пожилом возрасте.
Достоевский, написавший «Записки из Мертвого дома» в 1860 году, – это тот же писатель, который сочинил «Преступление и наказание» в зрелом возрасте и «Братьев Карамазовых» в пожилом. И именно в пожилом возрасте его проза меняется и становится более глубокой. Он продолжал расти всю жизнь.
Эта картина более явно прослеживается в творчестве Бетховена, музыкальное наследие которого можно четко разделить на ранний, средний и поздний периоды, причем каждый период будет иметь свой стиль и форму. Любой, кто изучал его 32 сонаты для фортепиано и 16 струнных квартетов, непременно обращал на это внимание.
В равной степени это можно сказать и о Верди, создавшем достаточно большое количество шедевров, прежде чем в очередной раз – уже в возрасте 81 года – удивить мир божественно прекрасным «Фальстафом». Тот факт, что и на девятом десятке он продолжал расти и развиваться как композитор, делает кривую его творчества раннего, среднего и позднего периодов более изогнутой. Когда видишь, что человеку удалось создать нечто нетленное в возрасте, до которого его соратники и соперники даже не дожили, на все, что им было создано до того, смотришь по-новому – в виде кривой, отражающей его непрерывный рост и развитие. То же самое можно сказать о Сезанне, Матиссе или Йейтсе. Их поздние работы неизменно удивляют, показывая, насколько далеко можно уйти в своем развитии от первых попыток творчества.
Эти люди – гиганты, великие мастера. Наверняка у вас есть собственный пантеон героев, которые росли и развивались, следуя по избранному пути. Неважно, насколько наши собственные таланты сравнимы с их, мы все равно можем стремиться быть на них похожими. Они подтверждение того, что творческие способности необязательно должны иссякнуть с возрастом.
Правда, конечно, иногда воля и желание трудиться ослабевают со временем: у одних – из-за отсутствия необходимости зарабатывать деньги, у других – из-за слабого здоровья, третьи уже сказали миру все, что хотели сказать. (Тут я вспоминаю Россини, его стремительный взлет в 24 года после «Севильского цирюльника» и уход из оперы через 13 лет после грандиознейшего успеха «Вильгельма Телля». Он прожил еще 39 лет, сочиняя произведения для фортепиано и музыку для песен, но больше не писал опер. Или Артюра Рембо, французского поэта-символиста, переставшего писать в 20 лет, ровно на половине своего жизненного пути.)
У кого-то с возрастом притупляется чувство любопытства, интерес ко всему новому. Они снова и снова перечитывают любимые книги и слушают музыку своей юности. И конечно же, могут влиять еще и семейные обязательства, отнимающие много времени, внимания и сил. Но это совсем не обязательно и не неизбежно. Мы можем разбудить свою любознательность. Мы можем также вступить в марафон, даже если будем бежать не так красиво, как наши герои.
С возрастом все труднее вернуть себе беспечность и неискушенность юности, когда новые идеи сыпались из нас словно из рога изобилия. Но они с лихвой компенсируются идеями не заимствованными, не подсмотренными во внешнем мире, а действительно созданными нами, выстраданными нашим нелегко заработанным опытом. В молодости я не понимала, как важно иметь стержень произведения, как много времени уходит впустую из-за метаний в разные стороны. Обретя четкое понимание, что есть такое стержень и зачем он нужен, я научилась держаться выбранного направления. Я много узнала о себе и своих предпочтениях. Я знаю, что лучше всего мне удаются работы, согласующиеся с моей творческой ДНК, которая направлена на примирение двух противоборствующих сил зоэ и биос. Мои старания стали более успешными. Я навидалась достаточно тупиков, чтобы понимать, когда дорожка из желтого кирпича ведет меня в никуда. И я научилась видеть последовательность и неразрывную связь между всеми моими работами.
Однажды танцевальный критик Арлин Кроус сказала мне: «В твоих постановках занавес поднимается и опускается лишь раз». Она имела в виду, что все, что я делаю, – части единого целого, неважно, сколько при этом исполняется отдельных танцевальных композиций, каждая – всего лишь еще одно движение в очень длинном танце.
Если вы хотите понять, как складывается такое единство в его чистом виде, послушайте песни «Битлз» в хронологическом порядке. Ни одна рок-группа никогда не пользовалась большей популярностью, не была так любима во всем мире, не имела коммерческого успеха таких масштабов, и ни одна другая группа не пережила столько внутренних трансформаций, оставаясь в то же время всегда узнаваемой. 13 альбомов и 163 песни, созданные в период с 1963 по 1971 год, начиная с солнечного оптимизма I Want to Hold Your Hand до грустного смирения Let It Be, составляют творческую кривую группы. Каждый сборник – это законченное произведение, которое в то же время как бы предвещает появление следующего. От альбома Beatles 65 переброшен мостик к Rubber Soul, от него – к Revolver, который неуловимо связан с Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band, Magical Mystery Tour, The White Album и Abbey Road. Группа «закончилась», когда пришло ее время. Музыканты больше никогда не работали вместе, а если бы решили вдруг, это не привело бы ни к чему хорошему. «Битлз» оставили самую заметную кривую на графике творчества среди всех музыкальных проектов моего времени.
Если вы замечаете, что идеи, которые давно созрели, но для них все не находилось места или времени, периодически всплывают у вас в голове, напоминая о себе и вызывая приливы вдохновения, это означает, что вы приблизились к некоему идеальному состоянию, когда творчество становится привычкой. Вы соединились со своим искусством. В таком состоянии все, что окружает вас в жизни, питает ваше творчество, и само творчество тоже становится источником творчества.
Важно понимать, что это идеальное состояние не имеет ничего общего с вдохновением в его обывательском представлении – это не случайность, не везение и не совпадение. Оно как любой ваш навык или умение. Вы сами можете развить его в себе и контролировать.
Оглядываясь назад, я понимаю, что мои лучшие работы были созданы, как я называю это, в ПУЗЫРЕ. Я исключила все, что могло меня отвлечь, пожертвовала почти всем, что приносило удовольствие, поместила себя в одиночную камеру для буйно целеустремленных и построила свою жизнь таким образом, чтобы все, что меня окружает, не просто стимулировало работу, но было подчинено ей. Это, конечно, весьма своеобразная – асоциальная – форма организации трудовой деятельности. Но она очень способствует творчеству.
Мне казалось, я одна была такой экстремалкой, пока не прочитала в мае 2000 года замечательный биографический очерк Дэвида Ремника о Филипе Роте. Рот, которому на момент написания книги было шестьдесят восемь, стал ярким примером творческой молодости в преклонных годах – на седьмом десятке он написал подряд четыре выдающихся романа: «Американская пастораль» (Пулитцеровская премия за лучшее художественное произведение), «Я вышла замуж за коммуниста», «Театр Шаббата» и «Людское клеймо». В очерке описывается, как и почему это произошло.
Рот поместил себя в творческий пузырь. Он живет один за городом. Работает семь дней в неделю, встает рано утром и отправляется в двухкомнатную студию в 50 метрах от дома. В студии он находится весь день до позднего вечера, пишет Ремник.
«Я живу один, я ни за кого не отвечаю, ни перед кем не отчитываюсь, никого не развлекаю, – говорит Рот. – Я один решаю, чем, когда и сколько я буду заниматься. Обычно я пишу днем, но, если захочу вернуться в студию после ужина, я не стану сидеть дома в гостиной только потому, что кто-то весь день промаялся в одиночестве и теперь хочет болтать или веселиться. Я иду и работаю еще пару часов. Если я просыпаюсь в два часа ночи – хоть и редко, но такое случается – и понимаю, что в голову пришла ценная мысль, я включаю свет и пишу прямо в спальне. У меня тут эти желтые блокноты по всему дому. Я читаю до самого позднего часа, если захочу. Если я просыпаюсь в пять утра, не могу уснуть и хочу поработать, я вылезаю из постели и иду работать. Так я пишу. Всегда наготове. Как дежурный врач в приемном покое, которого в любой момент вызовут к тяжелому пациенту… И тяжелый пациент – это тоже я».
Рот свел к минимуму все аспекты своей жизни, кроме работы. Возле письменного стола он прикрепил две записки: на одной – «Оставайся на месте», на другой – «Ничего лишнего» («лишнее» – это любое искушение отвлечься, кроме его базовых потребностей вроде писательства, еды, питья, зарядки, сна и уединения).
Такая жизнь может показаться унылой и обедненной, если игнорировать тот факт, что сам Рот чувствовал себя вполне довольным и счастливым. Эта «одиночная миссия», которую сам он сравнивал с суровой казарменной жизнью солдата, заставила его способности и писательское воображение работать в круглосуточном дежурном режиме.
«Это был замечательный опыт, – делился Рот. – Страстность воспоминаний в их мельчайших подробностях – вот что связывает дни между собой – дни, недели, целые месяцы. Я получал огромное удовольствие от такой жизни. Я думаю, любой писатель получает от этого удовольствие, поэтому мы все этим и занимаемся – связываем дни воедино. Я это делаю, ведя суровую жизнь аскета».
Мне пузырь Рота не кажется унылым, странным или мизантропическим. У него были идеи, требующие выражения. Чтобы реализовать их, он выбрал удобный для себя аскетичный образ жизни.
Жить в пузыре – не значит удалиться в пустыню или пещеру от мира и людей. Это состояние сознания, когда хочется убрать, отодвинуть на время все, что отделяет и отвлекает тебя от работы. Но важно не скатиться при этом в асоциальность. Ричард Аведон прожил в пузыре большую часть своей творческой жизни. Этим пузырем стала большая студия на восточной стороне Верхнего Манхэттена, набитая ассистентами. Сам Аведон – исключительно социальное существо: доброжелательный, внимательный и чуткий, очень предан своим друзьям, наделен исключительным даром располагать к себе людей. Полагаю, больше, чем он, знаменитостей и значимых людей встречали и знали в своей жизни только главы государств и ведущие ток-шоу. И тем не менее студия Аведона обладает всеми характеристиками идеального пузыря. Она закрыта, автономна, недоступна для помех извне, что позволяет ему работать в уединении, будучи окруженным людьми. Его секрет – камера и харизма, привлекающие, заманивающие весь мир в этот пузырь. В пузыре, так хорошо знакомом ему, но незнакомом его посетителям, готовит, вспоминает, он концентрирует, соединяет и шлифует, постоянно совершенствует свое искусство.
Правил нет. Пузырь может существовать посреди хаоса. Он может быть мобильным: нет страшнее бедлама, чем гастроли рок-группы, но строгие рамки расписаний авиаперелетов, графики заезда в отели, работа за кулисами и на сцене – все это становится своего рода передвижным пузырем, который несколько месяцев будет сопровождать артистов повсюду. У гастролирующего с ними оторванного от дома автора песен после возвращения окажется в запасе несколько новых хитов для очередного диска, хотя специально он ничего для этого не делал – пузырь заставил его.
Я понимаю, что не все могут позволить себе настоящие пузыри, какими обеспечили себя Рот и Аведон. У нас есть семьи, работа, обязанности, которые могут идти вразрез с нашим желанием творить. Я не хочу, чтобы мои призывы готовиться к марафону звучали для вас как «все или ничего» – правило, которое заставляет людей бросаться в крайности затворничества и прочие суровые испытания. В своем наихудшем варианте пузырь предстает в образе художника, который с безумным блеском в глазах накладывает в своей студии мазок за мазком на холст, не слыша заходящихся в плаче детей и призывы о помощи разрывающейся на части жены, – нельзя отрываться, надо ТВОРИТЬ. Я не нахожу этот образ героическим или романтичным, мне больше по душе образ Баха, любящего семьянина и наставника, которому ничто тем не менее не помешало создать шедевры в каждой из имеющихся в то время музыкальных форм. И несколько дополнительных форм, когда существующие не способны были воплощать его идеи. Но если мы хотим творить и сделать творчество своей привычкой, необходимо научиться создавать пузырь в любых, даже самых суматошных условиях. Пузырь поможет дойти до цели. Он – идеальное состояние, в котором ничего, ни одна деталь вашей идеи не потеряется, потому что деться ей просто некуда.
Запели птицы – и вы слышите мелодию.
Солнечный луч упал на стену студии – и вы видите новый цвет или узор.
Собралась группа людей на улице – и вы понимаете, как правильно расставить актеров на сцене.
Случайно подслушанный разговор – готовая реплика для сценария.
Фото в газете – драматический поворот сюжета, который вы спешите запечатлеть на бумаге.
Так работает пузырь: все, что вы видите, слышите, осязаете и обоняете, оказывается заключенным внутри его. Занимаясь хореографией в течение долгих лет, накапливая все больше опыта и знаний, я научилась по-настоящему ценить это драгоценное состояние. Не зря писатели создают для себя изолированные «колонии» – литературные деревни, художники работают в удаленных от дома мастерских, композиторы сочиняют в звукоизолированных студиях, а академики уезжают в творческие отпуска (впрочем, некоторые считают, что они и так уже живут в башне из слоновой кости). Но жить в пузыре – не значит быть отшельником. Вы продолжаете взаимодействовать с миром (да хотя бы потому, что без этого нельзя обойтись), но при этом, куда бы вы ни пошли, пузырь всегда с вами. Вам уже известны издержки отвлекающих факторов, но вы также должны понимать и необходимость сохранять разумный баланс, если не хотите, конечно, потерять ресурсные для вашей креативности отношения. Рано или поздно придет время выйти из пузыря, и будет приятно оказаться в окружении любимых и любящих людей, которые вас ждут.
Когда творчество входит в привычку, когда вы умеете управлять своим временем, ресурсами, ожиданиями и требованиями других, когда приходит понимание важности объективной оценки, последовательности и сохранения чистоты идеи, вы оказываетесь на пути к достижению наивысшей цели любого творческого человека – к обретению звания мастера, профессионала.
Была такая автономная религиозная община ремесленников в XIX веке, называлась шейкеры. Они производили деревянную мебель, плетеные изделия, инструменты. И очень в этом деле преуспевали. Тем не менее, понимая, что между мастерством и гордыней очень тонкая грань, они не могли позволить, чтобы кто-нибудь из них возомнил себя великим мастером – настоящий мастер один. И это Бог. Поэтому они создали систему, постоянно поддерживающую их незнание. Когда кто-то из членов общины достигал высокого уровня развития в своем ремесле (будь то изготовление мебели или плетение веников), этого человека направляли заниматься новым для него делом – работой в поле или в кузнице, где он должен был начать все сначала. Меня восхищает это стремление всегда учиться новому, развиваться в новой для себя сфере, хотя и вызывает вопросы страх и нежелание признать свое мастерство и профессионализм. Мой опыт подсказывает, что каждый раз, когда вы захотите сделать нечто новое, вам придется сначала убедить себя, что вы способны сделать это по крайней мере не хуже, чем то, что делали прежде. Спокойно почивать на творческих лаврах не приходится.
Профессионализм и мастерство – весьма расплывчатые понятия. Никогда не поймешь до конца, достиг ли ты его, а если и достиг – то достижение ли это вообще для тебя. (Александр Великий разрыдался, когда оказалось, что ему больше некого завоевывать – мир закончился.)
Мы скорее признаем профессионализм и мастерство в других, чем в себе. Поэтому каждый должен найти для этих качеств собственные критерии. Я свои нашла в истории про круг Джотто. Когда итальянского художника XIV века Джотто ди Бондоне попросили доказать папе Бенедикту ХI, затеявшему переобустройство собора Святого Петра, что он достаточно искусен для того, чтобы участвовать в росписи главного собора Ватикана, тот усмехнулся, взял лист бумаги, макнул в краску кисть и одним движением руки нарисовал идеальный круг. Он сыграл на бытующем в то время в теории искусства клише, что настоящий художник способен нарисовать круг от руки.
Об этом клише мне напомнили автопортреты Рембрандта. Во время путешествия в Гаагу я оказалась на выставке, где мое внимание привлекло его раннее творение «Художник в своей студии». На ней изображен сам Рембрандт, наполовину скрытый в тени, пристально глядящим на мольберт, который доминирует на переднем плане. Когда я перешла в другой зал, меня поразила его работа, написанная 40 лет спустя, – «Автопортрет с двумя кругами». Технический скачок, совершенный в период между этими двумя картинами, феноменален. На первой мы видим художника несколько колеблющегося, неуверенного в себе. Это проявляется в плоских, безжизненных мазках. На второй – художника, излучающего уверенность. Мазки толстые, трехмерные, на века обогнавшие свое время. Их с легкостью можно было бы принять за работу художника XIX века.
Однако больше, чем техника, поражает то, как Рембрандт изобразил свой личностный рост. На первом портрете он выглядит маленьким, испуганным, взирающим на гигантский мольберт, до которого едва может дотянуться. Всем знакомо это чувство в самом начале творческого пути. На втором портрете он уверенно овладевает нашим вниманием, занимая весь передний план, а за спиной у него – два круга. Вот он, рост художника, осязаемый буквально. Я вспомнила круги Джотто и то, что замкнутая форма круга символизирует вечность и совершенство, ассоциируясь с нимбом святых. Как это мудро, думала я о Рембрандте, и как это по-человечески – поместить себя между двух полукружий, как будто саму жизнь свою располагая между миром начинающего мастера и миром зрелого, между живописью, существующей до него, и живописью, которую он оставил после себя.
Я подозреваю, что у каждого есть собственные клише, собственное понимание того, что такое мастерство или профессионализм и насколько близко мы к нему подошли. Если показатель мастерства для художника – это способность нарисовать безупречный круг, то для музыканта – множество вариаций, фуг и сложный контрапункт на одну простую тему. Для писателя – это умение сочинить на ходу рассказ из первой вводной строчки, придуманной кем-то. Профессиональный шеф-повар может приготовить изысканное блюдо из любых ингредиентов, что оказались под рукой, модельер – модный наряд из первого попавшегося куска ткани. Что касается меня, я считаю проявлением своего профессионализма способность создать танец в невозможно сжатые сроки, с небольшим количеством репетиций и ограниченным временем на работу с танцорами. Если вы можете сотворить чудо и красоту из материала, от которого все отвернулись, вы мастер.
Более всего я связываю мастерство с оптимизмом. Это чувство возникает в начале проекта, когда я верю, что готовилась к этому моменту все прежние годы работы, и я говорю себе: «Что ж, начнем, теперь я готова». Конечно, нет и не может быть стопроцентной готовности ко всему, но и в этом тоже проявляется профессионал – в умении не обращать внимания на неуверенность и пробелы в технической части и внушить себе способность все реализовать.
Когда все совпадает, творчество становится огромным ресурсом силы, которую мы привыкли черпать в еде, любви, вере. Восьмого сентября 2001 года моя труппа давала бесплатное представление для 2000 человек на площади между башнями-близнецами Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Мы были последними, кто там выступал.
Через три дня, в день теракта, я вносила последние штрихи в театральный проект, которому посвятила почти весь год. Я готовилась к репетиции, назначенной на позднее утро в студии в центре Манхэттена. Когда начался хаос 9/11, я даже сначала думала не отменять ее, но понимала, что работать в этот день не получится по многим причинам. Поэтому я обзвонила всех своих танцоров, чтобы узнать, все ли с ними в порядке, и сказать, что в случае чего приходить на следующий день на репетицию необязательно. Однако все они явились, готовые продолжать работу, с трудом пробравшись через весь Манхэттен с его только что открывшимися мостами и туннелями из самых разных районов Нью-Йорка – из Бруклина, Статен-Айленда, Нью-Джерси, округа Уэстчестер.
Трагедия легко могла бы засосать нас, парализовать волю, но вместо этого она породила желание танцевать. Я начинала карьеру, танцуя на сцене. В те дни боли и отчаяния я вернулась к тому, с чего начинала. Создавать танцы – мое призвание. В нем я узнаю себя. В самые тяжелые времена привычка творить остается с нами, она защищает и самым невероятным образом возвышает. И более убедительной причины воспитывать в себе такую привычку я не нахожу.
Она позволяет войти в белую комнату… и выйти, танцуя.
Назад: Упражнения
Дальше: Благодарности
