Северная граница

— Отец, я вам пришел сказать: я в дальнюю дорогу собрался.

— Куда же это, если не секрет?

— На Север.

— А чего ты там не видал, на Севере? Тут у тебя вроде собственная торговля имеется. Или уже бросил свиньями торговать?

— Поневоле бросишь, раз барыша нет. Не торговля — чистое разорение. На той неделе зеленью одной были сыты, а в эту — и вовсе зубы на полку. Голодаем мы, отец. Вам что — вон как живете, вам с голодухи живот не подводило.

— Что, что ты там мелешь?

— Да вот голодаем, говорю. Вам какая забота? Торгуете своими шутихами, цветными огнями да порохом — и горя мало. Что ни праздник, деньги лопатой гребете. Только не каждому в жизни такая удача, отец. Худые нынче времена, народ свиней разводить бросил. Если и есть у кого кабанчик, так для себя его держат либо уж закололи. А продают — втридорога запрашивают. Поди купи его за такие-то деньги, когда у тебя ни гроша в кармане. Кончилась моя торговля, отец.

— За каким же чертом-дьяволом тебя на Север несет?

— Подзаработать там думаю. Вы на Кармело поглядите — нажился, богачом вернулся, даже патефон привез. Теперь к нему денежки сами плывут. Желаешь музыку послушать, пожалуйста, гони пять сентаво, поставит тебе по вкусу танец, или Андерсон эту, которая песни поет жалостные. Ему все равно — по пять сентаво за номер — и точка. Народ у него перед домом в очереди стоит. Вот и посудите, трудно ли: поехал и вернулся — всего и дела. Посмотрел я, посмотрел и тоже надумал на Север податься.

— А куда ты жену с детьми денешь?

— Для того я к вам и пришел. Попросить хочу, чтобы вы о них тут позаботились.

— Я что, в няньки к тебе нанялся? Уезжаешь — дело твое, стало быть, на Божье попечение их оставляешь. Где уж мне теперь детей подымать! Хватит того, что тебя с сестрой вырастил, царство ей небесное. Вполне с меня хватит. Охота была этакий хомут на шею себе надевать. Был конь, да изъездился.

— Уж и не знаю, отец, не придумаю, что и сказать вам. Одно только скажу: вам недорого обошлось вырастить меня. Что я в жизни видел, кроме трудов да горя? Народили на свет, а дальше как сам знаешь, хоть пуп надорви. Даже не обучили своему ремеслу: огни потешные изготовлять. Хлеб, что ли, боялись, отбивать у вас стану? Дали портки да рубашку и выставили на улицу — сам выкручивайся, учись, как на свете жить. Да чего уж, выгнали вы меня, взашей вытолкали. Вот оно и вышло, что мы теперь с голоду подыхаем: сын с невесткой и внуки — всё, как говорится, потомствие ваше. Того и гляди, ноги протянем, околеем всем семейством. А если я что обидное вам сказал, погорячился, — так с голоду это. Только хорошо ли, по совести ли вы поступаете, а? Сами скажите.

— Мне-то какое дело до твоих неполадок. Не было печали, черти накачали. А ты бы не женился. Ты моего родительского разрешения на женитьбу не спрашивал. Ушел из дому, и дело с концом.

— Чего ж было спрашивать, когда вам моя Трансито не по нраву пришлась. Вы вспомните, как оно было. Привел я ее в гости, говорю: «Вот, отец, девушка та, про которую я рассказывал, что жениться хочу». А вы и в ту сторону не смотрите, только чего-то плести стали, со стишками да прибаутками, наметки давать, дескать, девица эта вам хорошо известная и будто было у вас с ней что, вроде как с гулящей. Наговорили с три короба: я и не разобрал, что вы там накручивали, одно только понял — насмешки над ней строите да все не по-хорошему. Вот и не стал ее больше к вам приводить. Так что зря вы на меня обиду держите. А теперь я прошу об одном: позаботьтесь об ней. Я ведь и в самом деле уезжаю. Тут никакой работы нет — днем с огнем не сыщешь.

— Враки! Работай, сын, будешь сыт, а кто сыт, не тужит. Вот тебе и весь сказ, а ты его обмозгуй. Посмотри, я старик, но жаловаться не привык. А был молодой, так и вовсе герой, даже на баб денег хватало. Работа, она тебя всем обеспечит, а уж насчет пропитания и прочих телесных надобностей и говорить нечего. Все дело в дурости твоей. А дурости я тебя не учил, это уж ты не ври.

— Но вы меня на свет народили. Значит, должны бы помочь и на ноги встать, а не выгонять, как коня на чужое маисовое поле.

— Ты, когда из дому ушел, немаленький был. Или ты думал весь век у меня на шее сидеть? Так это одни только ящерицы до самой смерти под тем камнем живут, где вывелись. По-честному, не так-то уж тебе плохо было: бабой обзавелся, детей наплодил. А иным и твоего отведать не доводится. Проходят они по земле, как воды речные. И не пили, и не ели.

— Вы бы хоть меня присловья да стишки научили сочинять. Сами-то умеете. Какой-никакой, а был бы приработок. Вы вот народ веселите — зарабатываете. И я бы так мог. А стал вас просить — научите, вы посоветовали: «Какой со стихов доход, уж лучше яйцами торговать». Я и завел торговлю. Сперва, точно, яйцами, потом курами, потом за свиней взялся. И до сих пор, ничего не скажу, сводил концы с концами. А теперь прожился: дети пошли, на них не напасешься; деньги плывут, как вода, на торговлю ни шиша не остается. Взял бы в долг — да уж не верит никто. Правду вам говорю: ту неделю на зелени перебивались, а эту — и зелени купить не на что. Вот я и решил на Север двинуть. Хоть вы и не верите, а у меня сердце на части разрывается, потому что я своих детей люблю. Не то что вы: еще и подрасти мы не успели, а вы нас — за порог.

— Запомни, сын, что я тебе сейчас скажу. Раз птичка гнездо вьет, значит, и яичко кладет. Доживешь до седых волос — научишься уму-разуму. Узнаешь, какова сыновья благодарность. Бросят тебя дети и «спасибо» не скажут, а после самую память о тебе расточат по ветру вместе с твоим добром.

— У вас, отец, только стишки да речи замысловатые на уме.

— Невелик стишок, да в нем правды мешок.

— Я же вас не забыл, сами видите.

— Не забыл! Пришел, потому что нужда привела. Жил бы в достатке — про отца не вспомнил. А я, как мать умерла твоя, сразу понял: один остался. Сестра твоя умерла, ну теперь и вовсе один, думаю. А ты ушел, тут я и впрямь увидел: один я, один, как перст, до конца жизни. Сейчас вот понадобился я, ты и стараешься меня разжалобить. И невдомек тебе, что человека можно родить, а воскресить нельзя. Ничего, жизнь тебя научит. Свои ноги да чужие пороги — первые учителя. И заруби себе на носу: как постелишь, так и поспишь.

— Стало быть, отказываетесь взять заботу о моих детях?

— А что им сделается, люди еще покамест на улицах с голоду не помирают.

— Вы мне прямо скажите, будете о моей жене и детях заботиться или нет? Я уверенность должен иметь.

— Сколько их у тебя?

— Да всего-то трое мальчиков, две девочки и невестка ваша. Совсем еще она у меня молоденькая.

— Молоденькая милка каждому подстилка, так, что ли?

— До меня у нее никого не было. Я ее честную взял. Она хорошая. Не обижайте ее.

— А когда вернуться думаешь?

— Прохлаждаться там не буду. Сколочу деньжат — и домой. Я с вами за доброту вашу вдвойне рассчитаюсь. Об одном только прошу, чтобы были они сыты.

Из горных ранчо народ перебирался в селения. Жители селений уходили в города. В городах люди исчезали бесследно, растворяясь в массе других людей. «Вы не знаете, где нужны рабочие?» — «Знаю. Поезжай в Сьюдад-Хуарес. Я тебя к одному человеку направлю. Всего двести песо возьму. Разыщешь его и скажешь, что от меня. Только, чур, никому ни гугу». — «Спасибо, сеньор, деньги я вам завтра доставлю!»

— Слушай, говорят в Ноноалько требуются люди на разгрузку вагонов.

— Деньгами платят?

— А то как же? По два песо за арробу.

— Не врешь? Вчера я тоже разгружал, за церковью Милосердия, не меньше тонны бананов перетаскал, а получил шиш, только что бананов поел. Не имел, видишь, права есть, своровал вроде. Не заплатили ни черта, да еще полицией пригрозили.

— Нет, на железных дорогах дело верное, там без обмана. Поезжай, не пожалеешь.

— Чего жалеть, поеду, конечно.

— Завтра утром я тебя жду.

И верно, взяли нас на разгрузку вагонов, и мы их разгружали с утра до ночи, да еще и на другой день осталось. Заплатили деньгами. Посчитал: шестьдесят четыре песо. Каждый бы день так.

— Сеньор, вот я принес двести песо.

— Хорошо. Я тебе сейчас открыточку напишу, покажешь моему приятелю в Сьюдад-Хуаресе. Гляди не потеряй. Он тебя переправит через границу, а кроме того, ты уже туда прибудешь на готовое место, по контракту. Вот тебе адрес и, на всякий случай, телефон, так скорей встретишься с тем человеком. Нет, нет, в Техас не просись. Про Орегон слышал? Так вот, скажешь ему, что хочешь в Орегон. Правильно, на сбор яблок. С хлопковыми плантациями не связывайся. Я вижу, ты парень толковый. Разыщешь там Фернандеса. Не знаешь, кто такой? Неважно, у людей спросишь. Не захочешь на яблоки, наймешься шпалы укладывать. И платят больше, и работа не сезонная. Назад приедешь, мешок долларов привезешь. Смотри же, не потеряй открытку.

— Всех нас перебили, отец.

— Кого это — всех?

— Тех, что реку перейти хотели. Ох и шпарили, пули так и свистят. Всех положили.

— Где это было?

— Там, на Северной границе. Мы уже в воду вошли, а они фонари на брод наставили — и давай.

— Зачем же так?

— А кто ж их знает. Помните, отец, Эстанисладо? Это он меня подбил на Север ехать. Все мне растолковал, что да как. Мы с ним сначала до Мехико добрались, а оттуда к границе. Стали реку переходить, а они по нас из маузеров. Я бы еще, может, проскочил, слышу, он мне кричит: «Не бросай меня, землячок, вытащи отсюда». Я — назад. Смотрю, лежит он, опрокинулся навзничь — и ни рукой, ни ногой: всего изрешетили. Стал я его вытаскивать, а по воде фонари шарят, нас ищут. Кидаюсь с ним из стороны в сторону, чтоб не увидели. «Ну как, спрашиваю, живой?» А он опять: «Вытащи меня отсюда, землячок». И еще сказал: «Здорово они меня…» А мне самому пуля руку насквозь прострелила, и локоть вывихнулся. Одной рукой тащить приходилось. «Обхвати меня покрепче», — говорю.

Выволок его на сухое место, тут он у меня и кончился. А рядом — дома, свет в окнах горит, — городок там на берегу, Охинага называется. И так кругом тихо, только камыши шуршат — будто ничего и не было. Вытащил его на берег, спрашиваю: «Жив еще?» А он ни мур-мур. Я его стал в себя приводить, оживет, думаю. До самой зари провозился: растирал и так и этак, бока разминал, чтобы он дышать начал, ничего не помогло, ни слова от него больше не добился.

Днем, смотрю, стражник идет из пограничной охраны. «Эй, ты! Что ты тут делаешь?» — «Да вот покойника этого, беднягу, отхаживаю, может очнется». — «Это ты его убил?» — «Нет, господин сержант». — «Я не сержант. Не ты, так кто же?»

А сам в мундире, и нашивки у него с орлами, я и подумал: стражник. Тут бы каждый подумал: пистолетище на поясе, этакий вот, с пушку. А вышло, не стражник он, а начальник по эмигрантам.

Пристал, как репей: «Кто да кто?» Отвечай ему. Разорялся, разорялся, а потом как ухватит меня за волосы и давай таскать, а я сдачи дать не могу — локоть покалеченный, одной-то рукой не развоюешься.

Я ему говорю: «Не бейте меня, раненный я в руку». Тут только перестал меня колошматить. «Раненый? — спрашивает. — Выкладывай, как дело было».

Я и рассказал, что ночью нас фонарями высветили. Мы веселые шли, думали, сейчас на той стороне будем, идем себе, пошучиваем. И только что на середину брода вышли, как сыпанут по нас из карабинов. Место открытое, куда денешься. Всех постреляли. Только мы двое и уцелели, да и то, видите, наполовину — он-то уж не дышит.

«А кто в вас стрелял?» — «Где же нам было их углядеть? Ослепили фонарями, и давай, и давай. Палят, только гром в ушах. Тут вот и рвануло мне локоть. Вдруг слышу, товарищ зовет, просит: „Не бросай меня, землячок, вытащи из воды“. Да хоть бы мы их и видели, какая разница?»

«Судя по всему, говорит, апачи вас постреляли». — «А это кто, апачи?» — «Люди с той стороны. Бандиты». — «Мне говорили — на той стороне техасцы». — «Техасцы техасцами. Бандиты бандитами. Это даже представить себе невозможно, до чего на той стороне бандитов много. Ладно, я поговорю в Охинаге, чтобы жители товарища твоего похоронили, а ты давай-ка отправляйся восвояси. Ты из каких мест? Ну и сидел бы дома. Деньги-то у тебя есть?» — «У него вот в кармане малость нашел. Может, хватит на дорогу?» — «Ладно, на билет я тебе дам. Тех, кто домой возвращается, ссужают деньгами на проезд. Только смотри, второй раз мне не попадайся, так тебя взгрею — больше не встанешь. Не люблю одну и ту же рожу дважды видеть. Ну давай мотай отсюда».

Вот я и явился, отец, чтоб вы про все узнали.

— Так тебе и надо, не будь простофилей, не верь первому встречному. Пошел бы ты лучше к себе да посмотрел, какая прибыль от того, что ты дом бросил.

— Случилось что? Из малых кто помер?

— Трансито твоя сбежала. С погонщиком. Не ты ли мне тут разливался: «Хорошая она, хорошая». Ребята твои у меня в той комнате спят. А ты поди поищи, у кого ночь переночевать. Дом-то я твой продал — в счет расходов на детей. Да еще причитается с тебя тридцать песо за составление купчей и за гербовую бумагу.

— Ладно, отец, продали так продали, в суд вас не потяну. Может посчастливится, найду завтра работенку — верну вам, что задолжал. А в какую сторону ехал этот погонщик, с которым Трансито ушла?

— Вроде бы туда. Я не смотрел.

— Ну, прощайте пока. Я мигом обернусь.

— Куда ты?

— Ее догонять. Вы ж говорите, они в эту сторону поехали.