VIII
В воскресенье, шестого мая, Юрек Шреттер сделал такую запись в своем дневнике:
«Я уже давно понял, на чем основана идея власти и какими надо обладать чертами характера, чтобы быть вождем. Но до конца я осознал это только вчера вечером. До сегодняшнего дня я мог лишь строить предположения, а теперь знаю наверняка. Вчерашний вечер был для меня решающим, и я выдержал испытание. Теперь у меня нет сомнений.
Выводы: не на всех ребят можно положиться в одинаковой степени. С Марцином Б. каши не сваришь. Для него единица — это единица, а для меня — лишь условный знак арифметической прогрессии. Плохо написанную цифру следует заменить другой. Из Алика К. можно веревки вить. Это и хорошо и плохо. Плохо, потому что он смел из трусости. Но и такие тоже нужны. Главное, он мне слепо и безгранично предан. Меня это даже немного забавляет. Какое наслаждение сознавать, что другой человек — послушное орудие в твоих руках! А вот в Фелеке Ш. меня немного пугает самостоятельность…»
Он остановился и хотел зачеркнуть последнюю фразу, но потом раздумал и написал с новой строки:
«Внимание: слово «пугает» я употребил не совсем верно. Я имел в виду, что его самостоятельность меня настораживает. За недостаточный контроль над своими мыслями назначаю себе наказание: до обеда не выкурю ни одной сигареты. Обнаруживать свои слабости перед другими глупо, а признаваться в них самому себе означает недостаток воли и самодисциплины. Чтобы заковать других в броню, надо сначала надеть ее на себя. Некоторые мысли, чувства и желания надо решительно и безжалостно искоренять. Надо быть твердым и непоколебимым, как машина.
Возвращаясь к Фелеку Ш.: я не уверен, что между нами рано или поздно не дойдет до конфликта. Тем хуже для него. Я сумею…»
Дописать фразу помешал звонок у входной двери. Он взглянул на часы. Время было раннее — начало девятого. С минуту он прислушивался. Но открывать никто не шел. Родители по воскресеньям обычно долго лежали в постели и поздно выходили из своей комнаты, в которой теперь вместе с ними спала больная тетка Ирена. Двоюродные сестры матери, незамужние панны Домбровские из Варшавы, уже встали, и слышно было, как они возятся на кухне, но на них рассчитывать не приходилось. Поэтому, засунув дневник в портфель между учебниками, он вышел в переднюю.
Там было темно и так тесно, что просто повернуться негде. Больше всего места занимал шкаф. Рядом с ним возвышалась целая гора сундуков, корзин и чемоданов. Вдоль другой стены стояла не убранная еще железная кровать, на которой спали тетки.
Одна из них, низенькая, толстая тетя Феля, высунула из кухни квадратную голову в папильотках. Вид у нее был испуганный. Заметив племянника, она стала делать ему знаки, чтобы он не открывал. Старые девы никак не могли привыкнуть к мирной жизни, и каждый звонок вселял в них панику. Юрек притворился, будто не замечает ее выразительных жестов. А тетя Феля, видя, что он протискивается между шкафом и кроватью, направляясь прямо к двери, испуганно зашипела:
— Юрек, ради бога, не открывай.
— Это еще почему? — грубо спросил он.
Растерявшаяся тетка быстро ретировалась на кухню.
Ранним гостем оказался Котович. Он был в светлом костюме, светлой шляпе, светлых замшевых перчатках и со старомодной тростью с набалдашником слоновой кости в правой руке.
— Дорогой пан Юрек, как я рад, что вы мне открыли! — воскликнул он. — У меня, знаете, небольшое дельце. Извините, что я в такую рань врываюсь к вам…
Юрек любезно улыбнулся.
— Что вы! Входите, пожалуйста. Отец еще в постели, но я ему сейчас скажу.
Котович снял шляпу и осторожно протиснулся в коридор.
— Боже вас упаси будить отца — удержал он Шреттера. — Я бы никогда не осмелился так рано беспокоить пана учителя. У меня дело, так сказать, сугубо личное, и именно к вам, дорогой Юрек.
— Ах, вот как! — притворно обрадовался Шреттер. — Прошу вас. Только разрешите, я пройду вперед, а то у нас здесь такая теснота.
Когда они вошли в комнату, он предупредительно подвинул Котовичу стул.
— Садитесь, пожалуйста.
Котович озирался по сторонам, ища, куда бы положить шляпу. Наконец он пристроил ее вместе с перчатками на краешке стола и, не выпуская палки из рук, снова осмотрелся кругом. Убогая, типично мещанская обстановка, судя по всему — столовая. Но у стены — диван с неубранной постелью, а в углу — письменный стол и этажерка с книгами.
Котович изобразил доброжелательную улыбку на своем красивом, немного поблекшем лице.
— Это, если можно так выразиться, ваша резиденция?
— К сожалению, да. У нас, как видите, квартира очень маленькая.
— Да, да, — закивал Котович. — Мне Януш как-то говорил об этом. Очень неприятно. А простите за нескромность: сколько же тут комнат?
— Две.
— О, это ужасно! А сколько вас всего человек?
— Сейчас шесть.
— Безобразие! — возмутился Котович. — Ученый, заслуженный педагог, н живет в таких условиях, это просто невероятно. Надо непременно поставить об этом вопрос.
Он вынул серебряный портсигар и протянул Юреку, но тот отказался.
— Не курите?
— Нет, курю, но сейчас не хочется. Благодарю вас.
Он услужливо поднес ему зажженную спичку и поставил рядом пепельницу. Котович затянулся.
— Кстати, о Януше. Я, собственно, о нем пришел поговорить. Минуточку! Вы с ним дружите, не правда ли? Можете мне об этом не говорить. Я сам это знаю и очень, очень рад. Лучшего друга Януш не мог бы себе выбрать.
Нет, нет, не возражайте, в вас говорит излишняя скромность. Я разбираюсь в людях, поверьте моему опыту. Итак…— Он положил сигарету в пепельницу и сел поудобней. — Итак, дорогой Юрек, скажу вам откровенно, чем вызван мой неожиданный визит. Он вызван беспокойством. Отцовское сердце встревожено. Но почему вы стоите, дорогой! Пожалуйста, сядьте. Вот так. А теперь скажите мне честно, как мужчина мужчине…
Он не договорил и, нагнувшись к Шреттеру, дружески положил ему руку на колено.
— Дорогой мой, я все понимаю. Все. Могу сказать без ложной скромности, я самый снисходительный отец и всегда отношусь к сыну, как к взрослому человеку. Засиделся где-нибудь, увлекся, выпил… пожалуйста, твое дело. Я не требую отчета, не вмешиваюсь. Со мной тоже всякое бывало в его возрасте. Но видите ли, дорогой Юрек, на этот раз мое беспокойство обосновано: при нем была куча денет. Ну, может, я немного преувеличиваю, но, во всяком случае, крупная сумма. И самое главное — деньги-то чужие. Долг! Понимаете? Мы с ним договорились в половине десятого встретишься в «Монополе». Половина десятого— его нет. Десять — нет. Так и не пришел. Это бы еще с полбеды. С кем этого не бывает. Я сам вчера очень. поздно вернулся домой. Но его да сих пор нет. Он вообще не приходят, понимаете?
Шреттер, который слушал его очень внимательно, беспомощно развел руками…
— Что. я могу вам сказать? Загулял, наверное.
— Ба! Это-то я знаю. Но у кого? Где? Une femme?
Шреттер улыбнулся.
— Не знаю. Возможно. Януш мне ничего не говорил, хотя обычно мы все рассказываем друг другу. Но куда он девался на этот раз — понятия не имею. Правда, я видел его вчера вечером…
— Видели?! — вскричал Котович.
— Да.
— В котором часу?
Шреттер задумался,
— Погодите, когда ж это было? Да, совершенно точно, я видел его около девяти часов, как раз перед грозой.
— И что он сказал? Где вы его встретили?
— На Аллее Третьего мая. Я шел с товарищами, Косецким и Шиманским.
Котович нетерпеливо махнул рукой.
— Это не важно! Что он сказал?
— Ничего. Мы с ним вообще не разговаривали. Он шел с какими-то незнакомыми людьми.
— С женщинами?
— Нет, с мужчинами. Кажется, их было двое. Я даже не знаю, заметил ли он нас. Скорее всего, нет. Вы ведь знаете, что творится по вечерам на Аллее Третьего мая. Сутолока, темень…
Котович уставился на него испытующим, сверлящим взглядом. Он был убежден, что от его взора не укроется никакая ложь и неискренность. Но этот мальчик, без сомнения, говорил правду. Его открытое, смелое лицо, светлые волосы, подкупающая простота и непосредственность, с какой он держался, — все в нем говорило о свойственной молодости чистосердечности и правдивости.
Котович вздохнул тяжело и оперся на палку.
— И куда он запропастился, черт возьми! Столько времени прошло! Загулял, это ясно. Но с такими деньгами!
— Не огорчайтесь, — сердечно успокоил его Шреттер. — Никуда он не денется.
— Надеюсь. Но вопрос в том, когда он явится? Я обещал в первой половине дня вернуть деньги. А Котович всегда держит свое слово, понимаете, дорогой? Что теперь делать?
— Да, конечно, — посочувствовал Шреттер, — он не должен был так поступать.
— Вы согласны со мной?
— Я обязательно ему скажу при встрече пару теплых слов.
Котович посмотрел на него растроганно и крепко пожал руку.
— Спасибо вам. Сердечно благодарю.
Шреттер засмеялся, показав белые ровные зубы.
— Не за что! Мы всегда говорим друг другу правду в глаза.
— Ах, молодость, молодость! — Котович снова вздохнул и встал. — Все-таки вы меня немного успокоили, дорогой друг. Огорчили, но одновременно и успокоили. А теперь всего доброго. Поклонитесь от меня родителям и передайте мои извинения за такой ранний визит.
А Януша в самом деле проберите хорошенько. Шляться бог знает где с такими деньгами…
Не успел Юрек закрыть за ним дверь, как из кухни выглянула тетя Феля.
— Ну что, Юрек? — прошептала она. — Кто это?
— Это ко мне, — резко ответил он.
Войдя в комнату, он задумался и машинально потянулся за сигаретой. Но тотчас же отдернул руку. В открытое окно он видел, как Котович медленно шел по двору, сгорбившись и опираясь на палку. Когда он исчез в воротах, Шреттер вынул из портфеля дневник и, подумав немного, стал писать, отступая от недоконченной фразы.
«Неожиданный разговор со старым шутом К. сошел благополучно, но с одной оговоркой: ни к чему было в самом начале упоминать о том, что у нас маленькая квартира. Я даже сказал «к сожалению». Это недопустимо. Нет, мне вовсе не стыдно. На это плевать. Но я подал старому идиоту повод для сочувствия. Отвратительно. Жалость унижает человека».
Фелек Шиманский жил возле рынка, на четвертом этаже старого каменного дома. Шреттеру лень было лезть наверх по крутой, отвесной лестнице, и он решил сперва заглянуть во двор. Двор был темный, тесный, и воняло там давно не чищенной помойкой. Шреттер свистнул. В ту же минуту в открытом окне верхнего этажа показался голый до пояса Фелек с полотенцем через плечо.
— Привет! — крикнул он. — Сейчас спущусь.
Шреттер вышел за ворота. Улица была пустынна. Ни одного прохожего. По другой стороне улицы тянулась низкая кирпичная стена. За ней цвели каштаны. У стены четверо маленьких оборванцев играли в «орлянку» и отчаянно спорили. С рынка доносились из репродукторов залихватские плясовые мотивы.
Не прошло и трех минут, как Фелек уже был внизу. В руке он держал две булки с ветчиной.
— Привет! — поздоровался он. — Завтракал?
— Нет.
— Тогда держи. — И он протянул Шреттеру булку. — Мировая ветчина, бабка из «Монополя» принесла.
Некоторое время они шли молча и ели.
— Мировая ветчина, правда? — с набитым ртом спросил Фелек.
Шреттер кивнул. Фелек искоса посмотрел на него.
— К Марцину?
— Ага!
— Ну как?
— Ты о чем?
— Хорошо спал?
Шреттер пожал плечами.
— А почему я должен был плохо спать?
— Нет, я просто так, я-то спал хорошо. А как Алик?
— Что?
— Он домой пошел?
— А куда же?
Марцин Богуцкий жил недалеко, в нижней части города, на Речной улице, возле Сренявы. На рынке Шреттер неожиданно сказал:
— Знаешь, я разговаривал со стариком Котовичем.
Фелек покраснел и остановился.
— Когда?
— Полчаса назад. Он заходил ко мне.
— Ну да? И что же?
— Ничего. Полный порядок.
— Януша искал?
— Скорее деньги, которые у него были. Он думал, что я знаю, где он заночевал.
— А ты что сказал?
— Ничего особенного. Что мы видели его вчера вечером. Ты, Алик…
— Ты что, спятил, Юрек? Сказал, что мы его видели?
Шреттер снисходительно улыбнулся.
— Осел. Ничего ты не понимаешь. Так нужно. Мы встретили Януша на Аллее Третьего мая около девяти. Он шел с какими-то двумя незнакомыми типами. Один высокий, худой, в темном костюме, лет сорока… Мерекаешь?
— Мерекаю, — буркнул Фелек. — И даже не запнулся?
— Я? Ты, кажется, имел возможность вчера убедиться, что мне это несвойственно.
Фелек ничего не сказал. Миновав рынох, они молча свернули на длинную, узкую Речную улицу. Шреттер насвистывал сквозь зубы.
— А, дьявол! — выругался вдруг Фелек. — Знаешь что?
— Что?
— Я бы не хотел иметь с тобой дело.
— А-а, — равнодушно протянул Шреттер.
Богуцкий жил в конце улицы в одноэтажном деревянном домике. За просторным, залитым солнцем двором зеленели заросли ольшаника, покрытые молоденькими листочками. Ниже, между ветвями, просвечивала речка.
Длинное, как барак, строение с потемневшей, местами замшелой крышей от старости покосилось и вросло в землю. Вдоль фасада шла узкая галерея с тоненькими колоннами. На перилах грелся на припеке огромный рыжий кот. В глубине на веревке сушилось разноцветное белье. Здесь было тихо и спокойно, как в деревне.
Крутая, скрипучая лесенка с шаткими перилами вела к двери. Поднявшись на несколько ступенек, Шреттер остановился и оглянулся на Фелека.
— Ты!
— Чего?
— Смотри не болтай лишнего.
— О, господи! За кого ты меня принимаешь?
Шреттер пригладил волосы и постучался в первую дверь с краю. На ней была прибита медная табличка с полустертой надписью: «Стефания Богуцкая», а ниже: «Портниха».
Дверь долго не открывали.
— Может, дома никого нет? — прошептал Фелек, вытирая вспотевшие ладони о брюки.
Шреттер постучал сильнее. На этот раз в глубине квартиры скрипнула дверь.
— Порядок, — буркнул он.
Дверь открыла мать Марцина, маленькая, худая женщина. Мальчики знали ее много лет.
— Добрый день, пани. — Шреттер поклонился. — Марцин дома?
— Дома, — прошептала она. — Добрый день. Заходите, пожалуйста. А, Фелек тоже пришел! — Она только сейчас заметила Фелека, стоявшего за спиной Шреттера. — Как хорошо, что вы пришли…
Они вошли в переднюю.
— Может, он еще спит? — спросил Шреттер.
Богуцкая покачала головой.
— Нет, не спит…
Она хотела еще что-то сказать, но голос у нее осекся, и она тихо заплакала. Мальчики переглянулись.
— Что случилось? — встревожился Шреттер.
Богуцкая долго не могла вымолвить ни слова. Успокоившись немного, она сказала прерывающимся голосом:
— Такое несчастье… Марцин заболел. Вчера у него шла горлом кровь. Я совсем потеряла голову…
— Кровь горлом? — прошептал Шреттер.
— Зайдите, пожалуйста, на кухню, — сказала Богуцкая, вытирая слезы. — Я вам все расскажу.
Кухня была светлая, большая и очень чистая. Посредине стоял стол, покрытый скатертью. У стены — кровать под плюшевым покрывалом. Возле окна на низенькой скамеечке сидела белокурая, худенькая, болезненная на вид девочка лет восьми. На коленях она держала большую куклу.
Богуцкая закрыла дверь.
— Присядьте, пожалуйста.
Шреттер подошел к девочке.
— Как живешь, Галинка? Давно мы с тобой не виделись.
Бледненькое личико девочки порозовело. Она опустила глаза и притихла, как мышка.
— Галинка! — окликнула ее мать. — Поздоровайся. Ты ведь знаешь пана Фелека и пана Юрека.
Фелек тоже подошел к ней и присел на корточки.
— О, да у тебя новая кукла.
— Ага, — смущенно прошептала девочка.
— Кто же тебе ее подарил? Мама?
— Марцин.
— А как ее зовут?
Девочка слегка улыбнулась.
— Бася.
Когда они вернулись к столу, Богуцкая рассказала, что Марцин вчера вечером пришел очень усталый, отказался ужинать и сказал, что сразу ляжет.
— Вы ведь знаете, как он ослаб и переутомился от этой беготни по урокам. Сначала я подумала, что он просто устал. Вышла из комнаты чай ему приготовить, возвращаюсь, а он сидит возле своего стола и голову опустил. Тут меня будто кольнуло что-то, я как закричу: «Марцин!» А он молчит. Даже не шевельнулся, словно не слышит. Подбегаю и вижу: глаза у него закрыты, а изо рта кровь течет…
Она снова заплакала. У окна Галинка шепотом разговаривала со своей куклой. Ребята сидели, понурив головы.
— А доктор был? — спросил Шреттер.
— Что вы! Кто пойдет на ночь глядя в такую даль? Уж я просила, умоляла. Все напрасно. Как услышат, где мы живем, даже слушать не хотят. Вот только утром приходил один.
— И что сказал?
— Ничего, успокоил, как водится у докторов. Но меня не обманешь. Если бы у нас были средства… А так что?
Вдруг она встала.
— Подождите минуточку, кажется, он зовет меня.
Когда она вышла из кухни, Фелек прищурился и посмотрел на Шреттера. Тот сидел, задумавшись. Через полуоткрытое окно было слышно, как голуби дробно стучат клювами по подоконнику, склевывая крошки.
Богуцкая скоро вернулась. Ребята встали.
— Ну, что? — спросил Шреттер.
— Марцин просит вас зайти. Он непременно хочет с вами увидеться. Только очень прошу вас, дорогие, не давайте ему много говорить. Доктор запретил.
В комнате царил прохладный полумрак. Шторы на окнах были спущены, и только снизу узкой полоской пробивалось солнце. В его лучах на подоконнике алели примулы. На стенах висели олеографии на библейские сюжеты в тонких, золоченых рамках. У одного окна на маленьком столике стояла швейная машина, у другого — стол чуть побольше, с книгами и письменными принадлежностями. Марцин лежал на кровати, опираясь на высоко взбитые подушки. Лицо у него было белое, как простыня, на которой он лежал, щеки и виски ввалились, нос заострился и вытянулся. Глаза горели беспокойным, лихорадочным огнем. Увидев ребят, он попытался поднять голову.
— Лежи! — крикнул Шреттер. — Привет! Что это ты вздумал болеть?
Марцин молча смотрел на друзей.
— Садитесь, — прошептал он наконец.
— Ничего, — пробормотал Фелек, — постоим.
Руки у него потели все сильней, и он то и дело вытирал их о штаны. Шреттер придвинул стул к постели и сел.
— Садись! — бросил он Фелеку и, больше не обращая на него внимания, обратился к Марцину: — Главное — не огорчайся, старина, — ласково сказал он своим звонким голосом. — Это еще ничего не значит. Полежишь, отдохнешь — и все будет хорошо. К лету наверняка выздоровеешь.
Марцин не спускал с него горящих глаз, потом зашевелил губами, и Шреттер, заметив это, наклонился к нему.
— Лучше не разговаривай. Тебе нельзя утомляться.
Марцин покачал головой.
— Что вы сделали с ним? — прошептал он.
Фелек неспокойно заерзал на стуле. Воцарилось молчание.
— Не думай об этом, — наконец спокойно сказал Шреттер. — Это ваше дело. Все в порядке.
Марцин опустил веки. С закрытыми глазами он был похож на покойника. Грудь его почти не подымалась. Через закрытые окна отчетливо слышалось, как голуби стучали клювами по подоконнику. Над кроватью Марцина висела большая олеография: святой Христофор, несущий младенца Иисуса. Эта безвкусная мазня на минуту приковала взгляд Шреттера.
— Заснул, — понизив голос, сказал Фелек.
Но Марцин не спал. Он открыл глаза н посмотрел сначала на Шреттера, потом на Фелека.
— Я хочу знать, что вы с ним сделали?
Шреттер пожал плечам».
— Зачем тебе? Я уже сказал, ято это нате дело.
— И мое тоже.
Марцин судорожно вцепился руками в одеяло и хотел сесть, но сил не хватило, и он опять упал на подушки. Некоторое время он лежал, не шевелясь.
— Я хочу знать, — повторял он чуть слышно. — Только это.
Фелек не выдержал.
— Ну, скажи, Юрек! Жалко тебе, что ли? Если хочет человек…
Тот сидел, задумавшись.
— Юрек!
Шреттер вдруг выпрямился.
— Нет! — твердо сказал он и встал. — Пошли. Держись, Марцин, все будет хорошо. Мы еще зайдем через несколько дней.
Глаза у Марцина опять закрылись. Наклонясь над ним, Фелек неловко пожал бессильно лежавшую на одеяле руку.
— Будь здоров, Марцян.
— Не приходите больше, — прошептал больной.
Он сказал это Фелеку, но стоявший рядом Шреттер расслышал.
— Как хочешь, — холодно сказал он. — Ну, будь молодцом.
Мать ждала их в дверях кухни. Когда они вышли из комнаты, она впилась в них тревожным, испытующим взглядом.
— Ну, как вы его нашли?
— Не волнуйтесь, — сказал Шреттер. — Ослаб очень, но так всегда после этого бывает. Выкарабкается.
Она стояла, прижав к груди руки и устремив измученные глаза на Шреттера, словно желая обрести надежду в его юном, приветливом, пышущем здоровьем лице.
— Вы думаете? Дай-то бог! Ведь если я его потеряю…
— Об этом даже не думайте.
Ее душили слезы, и она только кивнула.
— Пошли? — буркнул Фелек.
Но Шреттер полез в карман и, вытащив две пятисотенные бумажки, протянул Богуцкой.
— Возьмите, пожалуйста, — сказал он сердечно. — На докторов и на лекарства.
— Что это? — испуганно взглянула она на деньги.
— Деньги. Возьмите. У нас с Марцином свои счеты.
Она колебалась.
— Право, не знаю, можно ли мне…
— Конечно, можно! Только Марцину пока ничего не говорите. Сочтемся, когда поправится. Сейчас не нужно ему этим голову морочить.
Она была растрогана.
— Спасибо вам, милые.
Но тут из комнаты послышался слабый голос Марцина. Шреттер хотел попрощаться, но Богуцкая его удержала:
— Обождите минуточку, я только загляну к нему.
Она сразу же вернулась и кивнула Шреттеру.
— Он зовет вас.
— Меня?
— На одну минутку.
В дверях Шреттера встретил взгляд Марцина. Он подошел к кровати.
— Я слушаю тебя.
Марцин сделал знак рукой, чтобы он подошел поближе.
— Ты дал матери деньги?
Юрек не знал, что ответить.
— Дал?
— Ну дал, что из этого? Перестань устраивать истерики.
Марцин ничего не ответил, только поднял голову и крикнул:
— Мама!
Она немедленно прибежала.
— Что, сынок? Ты меня звал?
— Мама, те деньги, ты знаешь, какие…
Богуцкая растерялась.
— Какие деньги, сынок?
— Ты знаешь, мама. Пожалуйста, отдай их… положи на стол-
Она стояла в растерянности, не зная, что делать. Марцин поднял голову.
— Мама!
Она взглянула на Шреттера, словно ища у него поддержки, но он смотрел в пол. Помедлив немного, она вынула из-под фартука деньги и положила на стол. Марцин, не спускавший с нее напряженного взгляда, откинулся на подушки.
— Спасибо, мама. А теперь выйди, пожалуйста.
Когда она вышла, Шреттера взорвало:
— Что ты вытворяешь? Совсем спятил! Ведь деньги на лечение нужны.
— Я не желаю брать эти деньги.
По лбу у него струился пот, глаза ввалились еще глубже, и, казалось, он был бледнее, чем раньше.
— Забери их…
— Как хочешь, — пробормотал Шреттер.
Он сунул деньги в карман и уже повернулся к двери, когда услышал голос Марцина.
— Юрек!
— Что?
Он не расслышал, а скорей догадался, что тот просит наклониться к нему. Поборов брезгливость, он исполнил его просьбу.
— Не сердись на меня, Юрек. Я ничего не могу с собой поделать. Я в тебя так верил, ты был моим лучшим другом…
Он задохнулся и закрыл глаза. Но через секунду опять открыл их.
— Юрек!
Шреттер стоял безучастно, неподвижно, с равнодушным видом.
— Чего тебе?
— Я не хочу, чтобы тебя мучила совесть из-за меня…
— Меня? Обо мне можешь не беспокоиться.
— Поверь, после всего, что произошло, мне не хочется жить.
— Да? Ну, это твое дело. Это все, что ты хотел мне сказать?
— Все.
— Тогда пока. Не падай духом.
Он повернулся и вышел из комнаты. Когда они, торопливо попрощавшись с Богуцкой, очутились на лестнице, Фелек спросил вполголоса:
— Чего ему от тебя нужно было?
— Так, ерунда.
И Шреттер быстро, не глядя на Фелека, сбежал вниз по ступенькам. Фелек догнал его уже на улице.
— Елки-палки! — проворчал он, отирая платком пот со лба и шеи. — Ну и дела! Мокрый, как мышь.
Шреттер молча шел большими шагами, засунув руки в карманы брюк и насвистывая что-то себе под нос. Они пробирались сквозь ольшаник по узенькой тропке, бежавшей то вверх, то вниз по дикому берегу Сренявы. Здесь было тенисто и сыро. Дорожка в нескольких местах еще не просохла после вчерашней грозы. В прибрежных кустах громко щебетали птицы. На другом берегу купались мальчишки. Крича и толкаясь, они влезали на раскидистую иву и прыгали оттуда в воду.
— Юрек! — окликнул Фелек товарища.
Шреттер шел впереди, продолжая свистеть сквозь зубы.
— Чего?
— Как ты думаешь, он не загнется?
— Не знаю.
— Жалко парня. Ну и скрутило его!
Он сломил на ходу ивовый прут, ободрал с него листья и с размаху стал ударять по росшим у самой земли веткам.
— Скажи честно, Юрек, — снова заговорил он, — тебя ведь тоже проняло. Сдрейфил малость, а?
Шреттер остановился как вкопанный и обернулся к нему.
— Что ты сказал?
Фелек удивленно посмотрел на его перекошенное от ярости лицо.
— Ты чего…
— Ну-ка, повтори, что ты сказал!
Шреттер наступал на Фелека. Он был на целую голову выше его. В раскосых глазах Фелека промелькнул страх, но он не подавал вида, что струсил.
— Не выпендривайся! Тоже мне недотрога, слова ему сказать нельзя. Думаешь, боюсь тебя?
Шреттер с минуту смотрел на него, прищурившись. Потом вдруг отступил на шаг, скинул пиджак, швырнул его на землю, расправил плечи, пригладил волосы и сказал:
— А ну, выходи!
Фелек глянул на него исподлобья.
— Подраться захотелось?
— Живо! Нечего зря языком трепать.
Фелек постоял в нерешительности, потом медленно снял пиджак и стал оглядываться, куда бы его девать. Это был его единственный приличный костюм. Наконец аккуратно положил его на ближний куст и стал медленно, педантично засучивать рукава рубашки. Шреттер спокойно наблюдал за ним.
— Готов?
— Не спеши! Успеется. Подумаешь, приспичило!
И он продолжал не спеша подвертывать рукава. Руки у него были сильные, мускулистые. Вдруг он резким движением опустил засученный выше локтя рукав.
— Нет! Не буду с тобой драться.
— Боишься?
— Нет. Просто не хочу.
Он стащил с куста пиджак и не спеша надел его.
— Трус! — звонко выкрикнул Шреттер.
Фелек покраснел.
— Я не трус.
— А кто же ты?
— Не хочу с тобой драться, и все. С кем угодно могу, а с тобой — нет, понял?
— Почему?
— Не хочу — и все.
— Вчерашнее вспомнил?
— Ты что, обалдел? — разозлился Фелек.
— Тогда почему же?
— О господи, Юрек, да ты совсем с ума сошел! Стой, заткнись, дай мне сказать. Ты командир наш или нет, черт возьми? Да или нет? Если нет, пожалуйста, давай драться хоть сейчас…
— Боишься мне по шее дать? Думаешь, одолеешь?
Фелек поддел ногой лежавший на дороге камень.
— Нет. Просто даже пробовать не хочу. Имею я на это право или нет?
Он стоял, нахохлясь, вполоборота к Шреттеру и яростно ковырял каблуком мокрую землю. Шреттер внезапно сменил гнев на милость.
— Фелек!
— Чего?
— Дай лапу. Я тебя понял. Ты прав.
Фелек поднял голову, глаза у него сияли.
— Прости меня, — без рисовки сказал Шреттер.
— Не за что, — пробормотал Фелек. — Пошли.
Теперь они шли напрямик, сокращая себе путь, и вскоре оказались на шоссе, ведущем в поселок. Алик уже ждал их и, когда они его окликнули, тотчас спустился в сад. Он был немного бледнее, чем обычно, но в отличном настроении.
— Вот это да! — Фелек с восхищением оглядел его. — Новые брюки?
— Нравятся?
— Ничего, подходящие. Только на моей заднице они бы мне понравились больше. О, и рубашка новая? — воскликнул он, дотрагиваясь до тонкого льняного полотна.
— Ага!
— Везет тебе, парень! — вздохнул Фелек. — Не жизнь, а малина. Зато у меня тоже будет новая рубашка. Завтра пойду покупать, ребята. Увидите — во куплю рубашку!
Солнце сильно припекало, хотя до полудня еще было далеко. Пляж, протянувшийся по песчаному берегу Сренявы ниже моста, кишел народом. Укрыться от палящих солнечных лучей было негде. От веранды построенного до войны кафе остались обугленные балки. Кабинки тоже сгорели. На чахлой траве, росшей по склону берега, расположилось несколько советских солдат. По шоссе беспрерывно проезжали военные грузовики. Ветер относил прямо на пляж тучи белой пыли.
Ребята остановились на мосту и, опершись на перила, смотрели на купающихся.
— Глянь, какие классные девочки! — воскликнул Фелек. — Может, все-таки останемся?
— Ничего! — успокоил его Алик. — На наш пляж тоже заглядывают девчонки не хуже этих. Вчера я там двух встретил — закачаешься…
— Ну, тогда ходу! — решительно сказал Фелек.
Они купили у разносчика три порции фруктового мороженого и перешли на другой берег реки, где раскинулся старый город. Местечко, которое они еще до войны облюбовали для себя, находилось за городом, в лугах, примыкавших к парку Костюшко.
Когда они шли вдоль берега по насыпи, Шреттер начал рассказывать Алику о Котовиче и посещении Марцина. Алик слушал равнодушно, не обнаруживая ни удивления, ни волнения, не перебивая и не задавая никаких вопросов. Он шел, задрав голову и скользя рассеянным взглядом по верхушкам высоких прибрежных тополей, а на губах его блуждала довольная улыбка.
Шреттер не знал, слушает его Алик или нет.
— Ты! — с раздражением окликнул он его.
Алик следил глазами за маленьким, медленно плывущим по небу перистым облачком.
— Чего?
— Смотри не перепутай чего-нибудь. Мы все должны говорить одно и то же.
Алик беззаботно улыбнулся.
— Будь покоен. Только знаешь, что я тебе скажу?
— Ну?
— Что мы встретили Януша — это ты неплохо придумал. Правильная тактика. А вот история с двумя типами мне что-то не очень нравится. Ну, хорошо, допустим, он шел с какими-то субъектами, в этом еще нет ничего странного. Но мы не могли же разглядеть, какого они роста, как одеты и прочее. Это уж похоже на то, что мы сговорились. Было темно, и какое нам дело, с кем он идет? Идет и идет, нам-то что? Если бы еще это было днем, тогда другой разговор. Правильно я говорю или нет?
— Правильно, — отозвался Фелек. — Парень говорит дело. С ним были два типа — и точка. Да, Юрек?
Шреттер молчал. Алик посмотрел на него со снисходительной улыбкой.
— Надеюсь, ты старику не расписывал, как они выглядели?
— Нет, — буркнул Шреттер. — Сказал только, что их было двое.
Вдруг он спохватился, что оправдывается перед Аликом, и закусил губу.
— Молодец! — похвалил его Алик. — По-моему, в таких случаях лучше говорить поменьше и напускать побольше тумана: кажется, может быть, как будто и так далее.
Фелек одобрительно хлопнул его по спине.
— Правильно. Ты согласен, Юрек? Я тоже не люблю зря языком трепать. Знаешь, тебе, между прочим, крупно повезло, что ты не ходил с нами к Марцину. Краше в гроб кладут.
— Сам виноват, — пожал плечами Алик. — Нечего было соваться, раз кишка тонка. А теперь пусть расхлебывает.
— Это верно, — нехотя согласился Фелек. — Но все равно, жалко парня. Хороший был товарищ.
Шреттер не промолвил ни слова. Он шел по насыпи, сдвинув черные брови, заложив за спину руки, и о чем-то сосредоточенно думал.
— Ты чего скис? — спросил его вдруг Алик.
— Я?
— А может, нет?
— Тебе показалось.
Но Алика это не удовлетворило, и он обратился к Фелеку:
— Ну, посмотри, разве у него не кислая физиономия?
— Отстань от него, — пробормотал Фелек.
Вал, насыпанный для защиты от паводка, сворачивал в этом месте налево и шел дальше по краю большого болотистого луга, желтого от лютиков. Вдали, на фоне голубого неба, в прозрачном воздухе четко вырисовывались огромные деревья парка. Алик и Фелек сбежали вниз по откосу, а Шреттер, петляя, не спеша спустился за ними.
— Кажется, где-то здесь? — спросил Фелек, озираясь.
— Немного дальше, — сказал Алик. — Ты что, забыл?
Теперь они шли низким берегом почти у самой воды. Слева густо рос ракитник. Было тихо и пустынно. Солнце припекало все сильней. Над кустами воздух звенел от жужжания мух. Из травы выскакивали лягушки и с плеском плюхались в воду. На противоположном обрывистом берегу Сренявы ярко горели на солнце красные крыши крайних домов поселка.
По дороге они встретили только одного человека — толстого, пожилого любителя рыбной ловли. Он сидел на маленьком складном стульчике и, застыв в напряженном ожидании, следил за поплавком, мирно покачивавшимся невдалеке от берега. Рядом на траве лежал аккуратно сложенный пиджак, на нем — воскресный номер «Островецкого голоса». С другой стороны стояло небольшое ведерко.
Фелек, проходя мимо, заглянул в ведерко. Толстяк, не спускавший глаз с поплавка, даже не дрогнул.
— Ну, как? — спросил Алик, когда они отошли на приличное расстояние. — Поймал что-нибудь?
Фелек скорчил жалостливую рожу.
— И-и, две жалкие плотички! И охота этакому толстяку себя мучить. Посмотри-ка, — обернулся он, — брюхо-то у него на коленях лежит. Забавный тип.
Алик оглянулся и засмеялся. Издали толстяк в самом деле выглядел очень смешно. Только Шреттер не проявил любопытства. Он по-прежнему шел молча, на несколько шагов опередив товарищей. Вдруг он остановился. Вид у него был явно недовольный.
— Что случилось? — спросил Фелек.
— Не видишь? Какие-то подонки заняли наше место.
На расстоянии нескольких десятков шагов, там, где трава была особенно густой и сочной, а над водой, образуя тень, склонилась ива, загорали двое — мужчина и женщина.
— Черт бы их побрал! — разозлился Фелек. — Ну, наплевать, давайте, ребята, раздеваться.
— Погоди, что за спешка! — остановил его Алик.
— Так ведь хочется, к чертовой матери, поскорей раздеться и полежать спокойно.
— Пошли дальше. Сразу за поворотом тоже неплохое место.
— Да зачем? Господи, какие вы чудные! От людей шарахаетесь…
— Дурак! При этих лопухах даже не поговоришь.
— Ну и что? Можно и не разговаривать, я хочу просто загорать.
Шреттер быстро и решительно прекратил спор.
— Хватит болтать. Пошли дальше.
— Я останусь здесь, — заявил Фелек.
— Как хочешь. Я иду дальше.
Фелек вздохнул.
— Ну и люди…
Некоторое время они молчали. Вдруг Фелек остановился.
— Смотрите, какая шикарная девочка! На все сто! Вы как хотите, а я остаюсь.
Сделав вид, что поправляет ботинок, он отстал и лишь немного погодя нехотя двинулся вслед за товарищами. Но, заметив, что Алик поздоровался с лежащими на траве, он опять замедлил шаг и, проходя мимо, успел оглядеть их с ног до головы. Оба были молодые, она — блондинка с нежным, золотистым загаром, он — хорошо сложенный, смуглый брюнет. Фелеку стало завидно.
— Дьявол! — выругался он про себя. — Им небось хорошо.
Догнав товарищей, он спросил:
— Алик, ты их не знаешь? Кто они такие?
— Приятель моего брата.
— Этот пижон? А она?
Алик пожал плечами.
— Не знаю. Наверно, курва какая-нибудь.
— Ну да! Скажешь тоже. Она совсем не похожа на курву.
— А по-твоему, это за версту видно?
— А то нет? Их сразу узнаешь.
— Э, чепуха! — язвительно рассмеялся Алик. — А мы, по-твоему, похожи?
Фелек слегка покраснел.
— Мы? На кого?
Алик покровительственно похлопал его по плечу.
— Знаешь, Фелек, ты парень ничего, только туго соображаешь иногда. Пускай тебе Юрек растолкует, на кого мы не похожи.
Он сошел с тропинки и осмотрел берег. Тут тоже росла густая трава. Карликовая ива с причудливо изогнутыми ветвями отбрасывала небольшую тень. Поблизости никого не было. Отсюда открывался широкий вид на поля и луга, а на горизонте чернели трубы цементного завода в Бялой.
— Идите сюда! — позвал он товарищей. — Местечко что надо!
Он быстро разделся и остался в красных плавках. Ребята все еще стояли на тропинке. Алик снова позвал их, а когда и это не помогло, пожал плечами, повернулся на пятке и, легко пробежав по берегу, бросился в реку. Он исчез под водой и только через несколько секунд вынырнул на середине реки, тряхнул головой, откинул назад мокрые волосы и быстро поплыл кролем на другой берег.
— Во дает! — с восхищением сказал Фелек. — Ну что, будем раздеваться?
Шреттер молча кивнул. Первым был готов Фелек. Засунув в ботинки рваные, пропотевшие носки и подтянув широкие сатиновые трусы, он нерешительно взглянул на Шреттера, который, сидя на траве, не спеша расшнуровывал ботинки.
— Пошли, Юрек?
— Иди. Я немного полежу.
Фелек мешкал, переминался с ноги на ногу и растирал волосатую грудь.
— Ну, иди же! — разозлился Шреттер. — Тебе что, нянька нужна?
Алик тем временем вылез на другой берег и прыгал, отряхиваясь от воды.
— Фелек! — крикнул он. — Плыви ко мне, вода мировая. Теплая!
Когда Фелек наконец вошел в речку и поплыл, Шреттер разделся и, положив под голову руки, растянулся на траве. Солнце было сзади, и он мог лежать с открытыми глазами. Над ним высоко-высоко простиралось небо, неподвижное, лазурно-голубое, без единой тучки. Шреттер ни о чем не думал. Им вдруг овладела усталость и сонливость. В вышине с пронзительным криком носились ласточки. Где-то рядом стрекотал кузнечик. В ракитнике посвистывали дрозды. Но вдруг все смолкло, и наступившая тишина была так же безмерна и неподвижна, как огромное, неподвижное небо над ним. Он закрыл глаза и, напрягшись всем телом, ждал, когда какой-нибудь звук спугнет цепенящую тишину. Ему показалось, что прошла целая вечность. Он уже хотел сесть, когда совсем близко зашелестела трава. Открыв глаза, он увидел Алика. На его коричневой от загара коже блестели капельки воды, мокрые волосы свисали на лоб. Он откидывал их назад, но они не слушались. Тогда, оставив волосы в покое, он потянулся и подошел к Шреттеру.
— Что ж ты не купаешься?
— Не хочется что-то. А где Фелек?
— На том берегу остался. Там сильней печет, загорать лучше.
— А ты почему вернулся?
— Я? Хочу с тобой поговорить.
Шреттер промолчал. Безразличным, немного посоловелым взглядом смотрел он на голубое, безоблачное небо. В ракитнике громко пересвистывались дрозды.
— Ну, говори, — сказал он наконец.
Алик сел рядом и, обхватив руками колени, уткнулся в них подбородком.
— Ты когда должен встретиться с тем типом?
— С каким?
— Ну, насчет оружия.
— Ах, вот что! Это не твое дело. Я сам все улажу.
— Ты думаешь?
— Даже не сомневаюсь.
— Значит, ты ошибаешься, потому что мы будем этим заниматься вдвоем.
— С тобой?
— Да, со мной.
— Фантазировать ты можешь, конечно, сколько угодно, но давай-ка лучше прекратим этот разговор, ладно?
— С удовольствием, если тебе так хочется. Но…
— Что еще за «но»?
— На меня больше не рассчитывай. Говорю тебе по-хорошему, чтобы потом не было никаких недоразумений.
— Благодарю за откровенность.
— Не стоит! Ты лучше себя поздравь с успехом. За двенадцать часов из четырех человек потерять троих. Прямо скажем, неплохо.
Шреттер вскочил, как ужаленный, с побледневшим, перекошенным лицом. Алик смотрел на него с насмешливой улыбкой.
— Только, пожалуйста, Юрек, брось свои штучки. Прибереги их для другого случая, на меня они не действуют.
Казалось, Шреттер вот-вот кинется на него с кулаками. Но он овладел собой и снова лег на траву.
— Чего ты, собственно, хочешь?
— Ничего не хочу.
— То есть?
— Я требую.
— Час от часу не легче.
— Вот именно.
— С каких это пор ты придаешь такое значение словам?
— С недавних.
— Ну, хорошо, будь по-твоему, чего же ты требуешь?
— Послушай, со вчерашнего дня положение изменилось. Нас было пятеро — осталось трое. Это мура. Надо срочно что-то предпринять. У нас есть немного денег, оружие…
— Оружия пока нет.
— Ну, будет. Нас должно быть больше.
— Допустим. Ну, и что?
— Ты возглавишь одну пятерку, я — другую. На равных началах.
— Допустим. А дальше что?
— Дальше? Мы будем согласовывать между собой все наши действия. Мы с тобой будем представлять командование, остальные — наши подчиненные. Ближайшая наша задача — раздобыть как можно больше денег. Любым путем. Цель оправдывает средства. Создадим два подпольных отряда. А там уж пойдут дела посерьезнее.
Шреттер перевернулся на бок и подпер рукой голову.
— Нового ты ничего не придумал.
— Знаю.
— Повторяешь мои собственные планы.
— Допустим, но ты один хотел верховодить, а меня это не устраивает.
— С каких пор?
— Да вот с этой самой минуты.
— Ты хочешь, чтобы я сейчас же дал тебе ответ?
Алик встал и лениво потянулся.
— Нет, не обязательно. Могу подождать, скажем, четверть часа. Поплыву к Фелеку и вернусь обратно, а ты пока подумай.
Шреттер проводил его взглядом. Алик шел, легко, по-мальчишески ступая, и ноги его казались сзади еще тоньше и длиннее. Дойдя до воды, он обернулся и сказал с задорной усмешкой:
— Не злись, а то скоро состаришься!
Шреттер лег навзничь. Над ним снова было приветливое тихое небо. Солнце поднялось выше и слепило глаза, пришлось закрыть их. Нагретый воздух звенел от мелодичного жужжания насекомых. В ракитнике отрывисто свистнул дрозд и умолк. Вдалеке послышался ответный свист.
В праздники, часа в четыре-пять, жители Островца весной и летом обыкновенно шли в кафе Балабановича. Оно издавна славилось отменным кофе-гляссе и мороженым. Во время оккупации туда, как и в «Монополь», имели доступ только немцы. Но в последние дни со вновь открытой летней верандой кафе опять приобрело привычный довоенный вид. Веранда, огороженная выкрашенным в красную краску штакетником, выходила на шумный перекресток Аллеи и площади Красной Армии. На стороне, обращенной к Аллее, было просторнее, и она всегда пользовалась большим успехом. Сейчас от солнца ее заслоняли цветущие каштаны. Было около шести часов, жара спала. Все столики на веранде были заняты, и многие, не найдя свободных мест, уходили. По Аллее в сторону парка двигался непрерывный оживленный роток гуляющих.
Мацек Хелмицкий и Кристина сидели со стороны Аллеи возле самой решетки, пахнущей свежей масляной краской. На площади передавали по радио сводку. Фашистская Германия трещала по всем швам. В Москве в ознаменование победы войск Второго Белорусского фронта был произведен салют двадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати четырех орудий. Войска Второй британской армии вступили в Данию. Датские патриоты захватили власть в Копенгагене. С момента высадки союзнических войск в Нормандии число пленных немцев превысило пять миллионов. Вслед за капитуляцией немецких соединений на севере объявила капитуляцию и австрийско-баварская группа войск. Три немецкие армии сдались в плен Седьмой объединенной американо-французской армии. Генерал Паттон перешел в наступление в Чехословакии. В субботу после полудня вспыхнуло восстание в Праге. К вечеру большая ее часть находилась в руках восставших. Солдаты Седьмой американской армии около Берхтесгадена захватили в плен генерал-губернатора доктора Ганса Франка…
При последнем известии на веранде поднялся шум. Люди за столиками оживились Мацек наклонился к Кристине.
— Слышишь?
— Что?
— Франка поймали.
— Да?
— Как ты думаешь, его повесят?
— Наверно.
Он внимательно, с нежной тревогой посмотрел на нее.
— О чем ты думала?
— Я?
— Не хочешь говорить?
— Да нет, что ты! — сказала она с печальной улыбкой. — Я думала о том, о чем не имею права думать. Но теперь все, больше не буду. Не гляди на меня с таким укором…
— С укором?
— А как?
— Разве ты не знаешь, как? — тихо спросил он.
— Смотри! — Она показала пальцем на стоявшее перед ней блюдце. — Мороженое совсем растаяло.
— Это тебе в наказание.
— За мысли?
— Ага.
— Справедливое наказание.
— Еще бы!
Их взгляды встретились, и они с минуту смотрели друг на друга. Кристину заливал мягкий свет предзакатного солнца. По временам, когда ветер шевелил листьями каштанов, по ее лицу, волосам и плечам пробегали легкие, зыбкие тени.
— Ты загорела, — глухим голосом сказал Мацек.
— Да?
Она окинула рассеянным взглядом веранду, полную людей, толпу на тротуаре, освещенные солнцем капитаны.
— Ты что? — спросил он.
— Знаешь, мне иногда кажется все это нереальным…
— Люди?
— Нет, весь сегодняшний день. А то наоборот — чересчур реальным…
— Как так?
— Вот видишь, какая я…
— Ну, скажи, — он сидел, поставив локти на стол, — разве нам было плохо?
— Слишком хорошо.
Она украдкой посмотрела на часы. Он заметил это.
— У тебя еще есть время.
— Немного есть. Но мне еще надо зайти домой переодеться.
— Я тебя провожу, ладно?
Она кивнула.
— Только в бар не приходи.
— Почему? Ты не хочешь?
— Да. Я предпочитаю не видеть тебя там. Поужинай где-нибудь в другом месте, хорошо?
— А потом ты придешь? — с беспокойством спросил он.
По ее лицу пробегали солнечные блики и тени, а глаза, как ночью, влажно поблескивали, излучая тепло.
— Обязательно? — прошептал он.
— Ну конечно! Разве ты сомневаешься?
— Больше, чем вчера.
— Вот глупый.
— Видишь ли…
— Что?
— Когда чего-нибудь очень хочется, нельзя быть уверенным…
Она не ответила.
— Разве нет?
— Так не должно быть.
— Но откуда взяться уверенности, спокойствию?
— Нашел у кого спрашивать! Откуда мне знать?
Он подпер голову рукой, опустил глаза, потом вдруг поднял взгляд на Кристину:
— А знаешь, мне кажется, я понял, откуда берется спокойствие…
Вдруг кто-то громко позвал:
— Алло, Кристина!
Они обернулись. Совсем рядом, у самой решетки, стояла кудрявая Лили Ганская в белой кофточке, белой спортивной юбке, с теннисной ракеткой под мышкой. Другой рукой она радостно махала Кристине.
— Кто это? — шепотом спросил он.
Она не успела ответить, как Лили Ганская протиснулась в их угол.
— Ага, попались!
Кристина улыбнулась.
— Как видишь, мы не прячемся. Вы, кажется, не знакомы? Хелмицкий — моя подруга, Лили Ганская.
Лили энергично, по-мальчишески протянула Мацеку руку и с нескрываемым, беззастенчивым любопытством уставилась на него.
— Мне ваше лицо знакомо. Вы вчера были у нас в баре, верно?
— Верно.
— Но вы не здешний?
— Да.
— Он через несколько дней уезжает, — сказала Кристина.
— Как? Уже? Но потом вы приедете?
— Возможно.
— Не наверняка?
— Лили! — укоризненно сказала Кристина.
Лили рассмеялась и, перегнувшись через ограду, поцеловала Кристину в щеку.
— Не сердись, дорогая. Поздравляю, — шепнула она ей на ухо. — Очень красивый мальчик.
И стрельнула глазами в сторону Хелмицкого.
— Не слушайте, пожалуйста, мы о вас говорим.
— В теннис играла? — спросила Кристина.
— Ага! Только я сегодня не в форме, то и дело мазала. Твое счастье, что ты вчера смылась. Угадай, в котором часу разошлись?
— Утром, наверно.
— Ты не представляешь, что вчера творилось!
И она торопливо, сбивчиво начала рассказывать о прошедшей ночи. О том, как Вейхерт стоял на коленях перед Розой Путятыцкой, Ганка Левицкая учила Свенцкого танцевать свинг, какой-то молодой человек дал Сейферту в уборной по физиономии, чтобы тот не приставал, а Путятыцкий приглашал всех присутствующих в будущем году к себе в Хвалибогу; как блондинка устроила доктору Дроздовскому сцену, а он и Станевич… одним словом, за несколько минут успела всем перемыть кости.
Хелмицкий и Кристина слушали, не очень-то понимая, о ком и о чем идет речь.
— А Фред? — спросила Кристина.
— Фред? Постой, сейчас вспомню… Ага, он тоже нализался и поссорился с Путятыцким, а потом снюхался с Вроной, ну, с этим, из органов.
Вдруг она встала на цыпочки и заморгала своими круглыми глазками.
— Смотрите, смотрите, Станевич со своим докторишкой.
— Где? — спросил Хелмицкий, оборачиваясь.
— Вон они сидят в углу. Она в большой соломенной шляпе. Вот так номер! Встрескалась в него. Уж он ее приберет к рукам. Ну, желаю вам приятно провести время, а мне пора домой. До свидания! — Лили энергично пожала Хелмицкому руку. — Надеюсь, мы еще увидимся. Очень приятно было познакомиться. Пока, дорогая. — Она поцеловала Кристину в щеку и шепнула: — Сегодня можешь опять сказаться больной. Не беспокойся, я одна управлюсь.
— Правда? — Кристина удивленно посмотрела на нее. — Ты шутишь.
Лили тряхнула кудрявой головой.
— Нет, серьезно. Пока!
— Погоди. Как же я тебя отблагодарю? Лили забавно закатила глаза.
— Какие только жертвы не приносят ради любви! Пока!
Когда она ушла, Мацек облегченно вздохнул.
— Она не понравилась тебе? — спросила Кристина.
— Как тебе сказать?… Она какая-то шальная.
— Немножко. Но она молодец, одна содержит целую семью.
— Она?
— Больную мать и двух малышей.
— Что ты говоришь…
— И знаешь что?
— Ну?
— Не догадываешься, что она мне сказала напоследок?
Он покачал головой.
— Наклонись-ка.
— Это что, секрет?
— Ближе, — прошептала она. — Мы весь вечер можем быть вместе.
— Как?
— Очень просто. Я могу не ходить на работу. Лилька меня заменит.
— Ну да? Вот здорово!
Она подперла голову руками и смотрела на него.
— И еще знаешь что? Мне очень хорошо»
— Любимая, — прошептал он с нежностью.
— И мне бы хотелось тебя… угадай что…
Она не успела договорить, как он наклонился к ней и крепко поцеловал в губы.
— Горько! — крикнул проходивший мимо мальчишка.
Они засмеялись. Вдруг Мацек стал серьезным.
— Что с тобой? — встревожилась Кристина.
— Послушай, я хочу тебе что-то сказать…
— Что-нибудь грустное?
— Нет. А впрочем, не знаю. Я думал об этом ночью и целый день. Только не смейся надо мной…
— Ну, говори…
— Я хотел бы кое-что изменить. По-другому устроить свою жизнь. Я не могу тебе сказать всего…
— И не надо, — тихо сказала она. — Я сама догадалась.
— Правда?
— Разве это так трудно?
— Видишь ли, до сих пор я не задумывался над этим, все шло как-то само собой. Понимаешь?
— Да.
— А теперь я увидел все в ином свете. Мне хочется жить, просто жить! Учиться. У меня есть аттестат зрелости. Я бы мог поступить в политехнический институт. Ты не слушаешь?
Она сидела в задумчивости, углубившись в себя.
— Что?
— А ты?
— Вот видишь, — она с упреком посмотрела на него, — а ты обещал не говорить ничего грустного.
— Что же тут грустного?
— А то, что все это может оказаться неосуществимым. Ведь ты не принадлежишь себе.
— Знаю. Но я постараюсь. Сделаю все возможное. У меня здесь есть один друг, от него многое зависит.
— С которым ты вчера был в баре?
— Да. Я ему все объясню, и он меня поймет.
Он вспомнил свой вчерашний разговор с Анджеем.
— Если бы я знал вчера то, что знаю сегодня, — сказал он с горечью.
— Тогда бы я не пришла к тебе, — прошептала она.
Посередине улицы с песней маршировали солдаты. За ними бежала стайка мальчишек. Подул ласковый, теплый ветерок, и с освещенных солнцем цветущих каштанов на веранду посыпалась белая пыльца. К красной решетке подошел чумазый мальчуган с корзинкой фиалок.
— Купите, пан начальник, — сказал он, протягивая букетик.
Мацек взял цветы и дал Кристине. Она поднесла их к лицу.
— Как чудесно пахнут…
— Скажи, — сказал он немного погодя, — ты бы уехала отсюда?
Она кивнула.
— Правда?
— Конечно. Меня здесь ничто не удерживает.
Он поколебался и робко положил руку на ладонь Кристины.
— Подумай только, — сказал он, и голос у него задрожал, как будто в нем слились воедино надежда и тревога, — подумай только, ведь я раньше не знал, что такое любовь…
— А теперь?
— Это ты! — горячо прошептал он. — Любовь — это ты.
— Здесь? — спросил Алик.
Шреттер обвел внимательным взглядом веранду.
— Что-то не видно.
— Может, он сидит со стороны площади?
— Кто его знает. Пойдем посмотрим.
Когда они огибали ограду, Кристина и Хелмицкий выходили из кафе.
— О, младший брат Косецкого! — обрадовался Мацек. — Подожди минутку, дорогая, я сейчас.
Он оставил Кристину и, ускорив шаг, догнал ребят.
— Алик!
Тот моментально обернулся.
— Привет! — поздоровался Хелмицкий. — Послушай, передай Анджею, что у меня к нему важное дело и что завтра вечером я у него буду. Не забудешь? Завтра часов в восемь.
— Можете быть спокойны, — ответил Атак. — Передам.
— Спасибо. Хорошо было на речке?
Алик улыбнулся.
— Здорово!
Шреттер ждал его в сторонке. Когда Алик подошел, он бросил на него вопросительный взгляд.
— А, пустяки, — ответил Алик. — Ну как, здесь?
— Да.
— Где?
— За крайним столиком. Блондин. Сидит с другим типом.
Атак посмотрел в ту сторону.
— Погоди, я где-то его видел.
— Возможно, — пробурчал Шреттер.
Алик стал лихорадочно перебирать в памяти знакомых и наконец вспомнил.
— Климчак? Из нашей школы? Тот, что кончил перед самой войной и твой отец считал его лучшим «историком» в школе. Точно?
— Точно.
— Так вот, значит, откуда ты его знаешь! А второй?
— Не знаю. Никогда в глаза не видел.
— Ну, пошли.
— Погоди, — остановил его Шреттер. — Неизвестно, что это за тип.
— А нам какое дело? Лишь бы твой был верным человеком.
— Мой-то верный. Ему иначе нельзя, у самого рыльце в пушку.
— Ну, чего же мы тогда стоим?
Пока они переговаривались, Климчак успел их заметить и делал им знаки, чтобы они подошли. Это был молодой человек среднего роста, тщедушный, бесцветный, с подвижным, хитрым лицом и гладко прилизанными светлыми волосами. Его сосед, видный, хорошо слеженный блондин с красивым, во простоватым лицом, казался его ровесником. На столике перед ними стоят графинчик с водкой и два высоких стакана с содовой водой.
— Привет! — по-свойски поздоровался Климчак со Шреттером.
С минуту он пристально вглядывался к Косецкого.
— Мы знакомы?
— Знакомы, — непринужденным тоном сказал Алик.
— Однокашники?
— Ага!
— Здорово! Садитесь. Это мой друг. — Он указал на своего соседа. — При нем можете обо всем говорить. Свой парень. Не беда, что новоиспеченный — только сегодня перешел к нам. Главное, в нашем полку прибыло. Взял да поцапался парень с высоким начальством…
— Хватит трепаться, Эдек! — проворчал незнакомец.
— Да ты не робей! Это мировые ребята, свои в доску, как-никак школьные товарищи. Он тоже парень что надо, только еще не обвык. Карьеру, видите ляг у коммунистов хотел сделать, Говорю тебе, Франек, пропал бы ты ни за грош, если бы не нализался и не устроил им скандал. Это в тебе инстинкт самосохранения заговорил. Ты что, жалеешь?
Тот пожал плечами.
— Чего мне жалеть? Только не трепись.
— Ладно! Подождите-ка, ребята, сейчас раздобуду для вас стопочки… Сидите спокойно, не беда, если нас вместе увидят. Разве возбраняется сидеть со старым школьным товарищем? Эй, пан старшой! — позвал он стоявшего в дверях официанта. — Две стопки и два стакана содовой.
Минуту спустя он привычным движением разливал водку.
— Ваше здоровье! Водой запивайте. В жару с водкой лучше всего содовая идет.
— Блеск! — воскликнул он, потирая руки, когда все осушили по стопке. — А теперь можно и о делах поговорить. Гроши принесли?
— Принесли, — ответил Алик.
— Сколько?
— Десять бумаг. Остальные при получении.
— Порядочек. Может, завтра получите товар. Куда доставить?
На этот раз Алик дипломатично промолчал, предоставив слово Шреттеру.
— В парк, — ответил Юрек. — В шесть часов вечера, у второго пруда.
— Далеко, черт возьми! — Климчак скорчил недовольную гримасу. — А тележка с мороженым там пройдет?
— Пройдет, — заверил его Алик.
Климчак подумал немного.
— Ну, ладно! — согласился он наконец. — Сильны ребята, а, Франек? Ловко они все это придумали. Не подкопаешься! — Он отхлебнул немного воды, — Покончим с этим делом и послезавтра сматываемся. Проедемся по побережью, посмотрим, что и как. Нам над» немного проветриться. Ему тоже здешний климат противопоказан, правду я говорю, Франек?
— Кончай трепаться! — разозлился тот.
— Ладно! Молчу. Вот только денежки получу — и до завтра.
Шреттер полез в карман за конвертом с деньгами, но Алик толкнул его под столом.
— Шухер! — буркнул он. — Старик идет.
Шреттер посмотрел на улицу и выпрямился.
— Одну минуточку, — сказал он спокойно.
Посередине тротуара в том же светлом костюме и с тростью в руке шел Котович, прямой и подтянутый, как юноша. Бросая с высоты своего роста беглые взгляды по сторонам, он направлялся прямо в кафе. Шреттер быстро встал и пошел ему навстречу.
— О, кого я вижу! — обрадовался Котович, — Добрый вечер, дорогой мой.
Он с чувством потряс его руку.
— Януш вернулся? — спросил Шреттер.
Лицо Котовича омрачилось.
— Негодяй!
— Не вернулся?
— Теперь он совсем может не возвращаться. Понимаете, дорогой, в какое положение он меня поставил? Какие у меня из-за него неприятности? Позор!
— Да, представляю себе. Но я не могу понять…
— Тут и понимать нечего. Все ясно. Увы, ясно, как божий день. Негодяй!
— Но, может, с ним все-таки что-нибудь случилось?
— С ним? — Котович удивленно поднял кустистые брови. — Разве вы не знаете своего друга? Тут и говорить не о чем. Пьянствует небось или, прихватив деньги, удрал с какой-нибудь девкой. Я слишком хорошо знаю своего сына. К сожалению, он не похож на вас. Ну, ничего не поделаешь! Не каждому бог дарует хороших детей. В семье, как говорится, не без урода. А вы можете поставить крест на своем друге, он недостоин вас, это говорю вам я, его отец!
Попрощавшись со Шреттером, он направился между столиками в глубь веранды, поминутно приподнимая шляпу и с любезной улыбкой раскланиваясь со знакомыми. Он знал всех сколько-нибудь известных людей в городе и сам был популярной личностью.
Станевич, сидевшая с доктором Дроздовским, издали заметила его величественную фигуру. Она обрадовалась и стала махать ему рукой, чтобы он подошел. Не переставая по дороге кланяться, он протиснулся к их столику.
— Мое почтение, дорогая пани! Добрый вечер, доктор! Какая приятная встреча. Как ваше самочувствие?
— Отлично! — засмеялась пани Кася. — Разве можно себя плохо чувствовать после такого замечательного вечера, какой вы нам устроили.
В соломенной шляпе с широкими полями, в пестром летнем платье, веселая, слегка возбужденная, с блестящими глазами, она казалась моложе своих лет. А чернявый Дроздовский в белом полотняном костюме больше, чем когда-либо, был похож на южанина: испанца или итальянца.
— Разрешите? — Котович указал глазами на свободный стул.
— Ну конечно, прошу вас, садитесь. Я так мечтала вас встретить.
— Вы?!
— И знаете почему? У меня к вам, дорогой пан директор, большая просьба.
— Всегда к вашим услугам. — Котович прижал руку к груди. — Для вас я на все готов.
— К сожалению, это весьма тривиальная просьба.
— Ничего не поделаешь. Не одной духовной пищей жив человек.
— Правильно, — вмешался в разговор Дроздовский. — Я как врач могу это засвидетельствовать. Разрешите, я сам изложу пану директору вашу просьбу?
— О да, пожалуйста! — обрадовалась Станевич. — Я всегда теряюсь, когда надо говорить о подобных вещах. И потом — я ровно ничего в этом не смыслю.
Дроздовский пододвинул свой стул поближе к Котовичу.
— Дело вот в чем. У пани Станевич есть кое-какие сбережения — золото, украшения…
— Понятно, понятно, — сказал Котович.
— Она хотела бы обратить это в деньги.
— Правильно! И весьма похвально! Деньги должны жить, быть в движении, приносить прибыль. Все понятно. Вопрос исчерпан. Можете на меня рассчитывать. Когда прикажете к вам прийти?
Пани Кася посмотрела на Дроздовского.
— Может, завтра?
— Да, лучше всего завтра, — любезно осклабившись, подтвердил Дроздовский. — Скажем, завтра днем.
— Отлично! — Котович наклонил голову. — Быстрота — залог успеха. Завтра днем я являюсь к вам. Решено.
Он прислонился могучей спиной к тонкой спинке стула и глубоко вздохнул.
— Какой чудесный день! Посмотрите, как освещены каштаны. А тона какие мягкие! Нет, такая красота возможна только в жизни. Даже самый гениальный художник не может воспроизвести вот такого маленького чуда природы…
Было уже далеко за полночь, когда Шреттер, пролежав несколько часов без сна, встал, зажег настольную лампу и, вынув из портфеля дневник, написал:
«Я проиграл. Удар пришел с самой неожиданной стороны. Ничего не поделаешь. Чтобы побеждать, надо научиться проигрывать. Алик К. ненавидит меня, но я ненавижу его еще больше. Посмотрим, кто кого!»
