Глава 7 Чудо духовного обновления

1. Чудо обновления семьи свершится, когда истинная свобода приобщит взрослых и детей к матери-природе, к великим тайнам народной культуры, сбереженной в укромных и неприметных далях нашего отечества

Однажды с Иринеем мы забрели бог знает куда: подвезли нас на агашке, да по лежневке мы пробежали километров пять, да по тропе километров шесть прошли. Забрели в такую болотину – чуть ступнешь в сторону так нога и хлюпнет в торфяной жижице. Устали очень.

– Сейчас увидишь, – сказал тогда Ириней.

– Что увижу?

– Чудо увидишь.

И я жду чуда, потому что всегда верю Иринею.

Был вечер. Длинный лесной коридор с черной тропинкой вдруг оборвался, и багровый пламень в последней мятежности вечернего жара блеснул красными стволами сосен и стекающим глянцем примирительно заиграл в половине окна. Как куском зеркала ослепил глаза, полоснул вечерним огнем, точно за окном кто факел зажег. И теплота, смешанная с запахом перегретого навоза, ржи, раскаленной древесины, обдала душу, будто вступили в другую землю, обжитую и приветливую.

И оттого, что так весело умирал день, и от пахнувшего тепла, смешанного с таким знакомым запахом парного молока, и от только что скошенной травы, и от ухоженной крепости колодца, погребов, двора, и от лошади (спокойно водит карим глазом), и от коровы с дощечкой на рогах, бодливой, должно быть, с сумасшедшим иссиня-мазутным глазным яблоком, – от всего этого усилилась ожидание: еще что-то должно быть.

– Что же это? – невольно вырвалось у меня.

– Сейчас расскажу, – сказал Ириней, будто улыбаясь про себя. – История больно смешная. На этом участочке твой Клейменов живет с детворой. До войны он сидел здесь недалеко. А в сорок втором взяли Матвея на фронт. Приехал он после войны сам по доброй воле и начальнику говорит: «Помогите снова к вам определиться, а то места себе не нахожу». Ему говорят: «С ума сошел! Кто же это сам по доброй воле сюда идет?» – «Не могу я в других местах жить. Не сплю по ночам, криком весь исхожу, холодным потом обливаюсь. У вас раньше спокойно и сладко спал и никакого страху не испытывал».

Удивился, конечно, начальник, помнил Матвея Клейменова, мастера на все руки: жаль было и тогда его отпускать.

«Понимаешь, какое тут дело. Не положено посторонним проживать», – объясняет начальник. «Ну какой же я посторонний?» – спрашивает Матвей.

«Ну ладно, – сжалился начальник. – Можно что-нибудь и придумать. Возьмем тебя вроде бы как на службу. Не в штат, конечно, а вроде бы как по общественной линии. Дадим земли кусок, построишься и будешь вроде бы как при нас числиться. А мы будем к тебе наведываться: рыбешки половить, поохотиться, а может, так, погостить кому вздумается. Будешь, одним словом, вроде как егерем. Начальству о тебе доложим, чтоб по законности все было».

Некуда деваться было Матвею: согласился. Женился на местной, да умерла жена от аппендицита, не довез Матвей до больницы хозяйку свою. И живет теперь с четырьмя дочками, Нюрка – старшая.

– И не боится?

– Его звери во всей округе боятся.

Я думал, что снова обман будет, как с дедом Николаем: ждал великана, а увидел грибочек крепенький. Но здесь было, как говорится, все один к одному. Вышел во двор гигант, который, как и положено настоящему гиганту, в робость весь ушел, потому что стыдился своего гигантства. Борода волнилась, точно он ее после завивки на праздник выставил, свободно так раскинулась на широкой груди. Борода с проседью, желтоватая ближе к губам, – должно быть, от табака. Губы такие же сочные и чуткие, я это приметил, как у дочери. И ноздри тонкие, не растопыренные. И огромные глаза голубые, не выцветшие, а совсем сохранившиеся, поскольку Матвей в рот хмельного не брал. Одет гигант был в старую гимнастерку защитного цвета, на ногах полуботинки с обрезанными хлястиками. Одно явное несовпадение было налицо. Осмеянный Иринеем Матвей, представленный этаким полудурочным чудаком, никак не вязался с тем Матвеем, который встретил нас. Умные, цепкие глаза Матвея, его роскошно большая голова правильной формы никак не выдавали какого-нибудь намека на возможность чудачества. Напротив, стоял перед нами не просто гигант, который сильнее и больше нас, стоял человек, который хорошо понимал мизерность наших желаний, суетность наших стремлений. Только потом я осознал, что Матвей был мучительной загадкой для тамошних старожилов: с чего бы это его потянуло в лес, подальше от живого вольного человека.

2. «Молчи, скрывайся и таи…»

Современная семья отличается тем, что свою любовь, волю и красоту вынуждена прятать от окружающих, да и побаивается назвать свои добрые свойства достоинствами: столько раз выкорчевывали из семьи любовь – и к Богу, и к самим себе, и к дому своему, и к детям своим.

Матвей, как я понял потом, иной раз дурачил окружающих, храня свою тайность и глубоко пряча ее. Нет, нет, нисколько не было у Матвея каких бы то ни было темных оснований, чтобы вольность свою закабалить и защититься тем самым: Матвей был чист перед государством и перед совестью своей. И единственная его тайна состояла в том, что он горячо и страстно верил в Бога. И на жизнь свою в честном уединении смотрел как на праздник, подаренный ему Господом.

Добротный покой шел от Матвея, как шел он от ухоженного и добротно поставленного двора.

Моя рука утонула в теплой гладкости его руки, точно на мгновение замуровалась в тепле.

Пожал руку и Иринею и с места в карьер стал о чем-то спешно рассказывать. Потом в сарай его потащил, Иринея, что-то помочь приподнять, придержать, пристроить. И пока они возились, я сидел на лавке и смотрел вокруг. Аня с ведром в огород кинулась, ей отец из сарая успел крикнуть: «Нюрка, гляди, с краю копай!»

Аня, я видел, копала с сестричкой картошку: бум-бум в пустое ведро первые картошины, потом бегом сестричка с полным ведром, вся перекосилась, давай помогу, нет, увернулась от меня, побежала перекособоченная, с ведром, а, поди, ей и шести лет нет. Аня уже с овцами чего-то выделывает, и снова из сарая команда отца: «Нюрка, не пугай их!» – чего уж там не пугай, не понять мне, куда их, овец, гнать, для чего гнать, только половину овец в один отсек, а вторую половину в другой. Потом Аня в такой же быстроте с ведром пустым цинковым – к корове, и снова шестилетка за ней, и оттуда уже о пузатое ведро – дзинь, дзинь, побежало молочко. И снова шестилетка с ведром перекособоченная, а Аня снова к овцам с ведром, и оттуда дзинь, дзинь – потоньше звук, – оказывается, тех, какие дойные овцы, держать надо отдельно, а потом снова Аня, уже с кастрюлей – бултых в нее из ведра, а потом из мешка, а потом из другого ведра, и шестилетка тащит мешалку, и снова из сарая: «Нюрка, гляди, не ошпарь».

Я вошел в сарай. Тут приспособлены были два круглых камня: мельница. Ее-то и чинили Матвей с Иринеем. И когда починили, снова Матвей позвал: «Нюрка, неси зерно…»

Мы зашли в комнату. Зажег керосиновую лампу Матвей. В комнате совсем было не так, как у моего деда Николая. Здесь все пахло устроенным жильем. Руками хотелось потрогать стены, такими полированными и гладкими они казались, и мох между бревнами таким теплым и уютным казался. И занавески на окнах кремовые, с вышивками – алые маки, и зеркало круглое на стене, и часы, не ходики, а большие – из дерева, с большим металлическим маятником, и стол крепкий тесаный, скамейки крепкие, гладкие, несколько стульев у окон, и две кровати, заправленные белым, с горой подушек, воздушных и чистых, тумбочки две, на одной приемничек стоит, батарейный, разумеется, а на другой книги в два ряда сложены, и еще книги на полочках, и на печи книги, и на полу, где шестилетка, должно быть, играла, – книжечки.

Мне очень хотелось, чтобы пришла Аня, а ее все не было. А Матвей рассказывал о том, какие международные события происходят, а потом спросил, не знаю ли я, с какой стати заем в два миллиарда долларов Америка пообещала Месопотамии, а может, какой другой стране. Я ответил, что не знаю, а потом у меня Матвей спросил, не знаю ли я, какое оружие испытывали недавно в Гренландии, я и этого не знал, потом Матвей спросил, какой диаметр у трубопровода, который ведут из страны С. в страну П., я и этого не знал, а потом Матвей спросил уже не столько у меня, сколько у Иринея, как замерить стог хлеба, если известны две стороны, и как узнать, сколько зерна будет в этом стогу. Ириней этого тоже не знал. Тогда Матвей, наверное, разочаровавшись, а может быть, и обрадовавшись, сначала объяснил, какое оружие испытано недавно в Гренландии, потом рассказал о диаметре газопровода, потом Иринею растолковал, как замерить стог сена, а потом включил приемник и предложил слушать последние известия.

Наконец пришла Аня…

3. Народность нуждается в поддержке…

Сотни и тысячи современных прохиндеев кинулись в разные «возрождения» и «обновления», кинулись к отечественным гробам, но ни один из них никогда бы и ни в чем не поддержал семью Матвея или семьи, подобные Матвеевой. Народность нуждается в реальной поддержке семей, готовых в поте лица добывать хлеб насущный, своим трудом обогащать себя и свою страну.

Казалось бы, некстати я врезался с таким обобщением в рассказ о семье Матвея Клейменова. Я написал роман «Паразитарий», в котором рассмотрел разрушительные формы бытия, когда целые группы, кланы и социальные общности объединяются и ведут активную борьбу по уничтожению тех, кто способен кормить страну. Невероятная абсурдность паразитарной системы состоит в том, что каждый кровососущий уничтожает жертву, способную обогатить кровопийцу. В своем романе «Групповые люди» я сделал попытку проследить групповую и клановую психологию тех, кто властвует, и тех, кто, будучи жертвами, тяготеет к клановой психологии. Это тяжкая затяжная болезнь. За сорок лет работы в педагогике я семь раз изгонялся из школьно-педагогической системы, и изгонялся именно тогда, когда был очевиден положительный результат в моей деятельности. Я стал сравнивать свою судьбу с судьбами многих ищущих людей в различных областях жизни и труда – в технике, искусстве, фермерстве, торговле, кино, литературе, музыке, цветоводстве, в различных ремеслах и прочем. И что же? Везде и всюду одна и та же закономерность: уничтожить инициативное, творческое, работоспособное. Авторитарист советского происхождения паразитарен до мозга костей, в отличие от тех авторитаристов, которые формировались в западных системах. Западный авторитарист паразитарного типа нередко сам становится «жертвой-хозяином», питая своими соками многие отрасли жизни. И в этом существенное превосходство западных паразитариев над нашими, родными, отечественными. Причем самое любопытное, система жизни у нас складывалась всегда так, что творческий человек, дорвавшись до власти, неизбежно становился и авторитаристом, и паразитарием самого худшего образца. С поспешностью угорелой кошки он приступал к своим якобы реформам, суть которых сводилась к двум вещам: первое – утвердить себя самым грубым или коварно-хитрым способом в роли реформатора (неважно чего, лишь бы «процесс шел») и второе – награбить, сколько возможно, чтобы при этом соблюсти законность, а точнее, подтащить к себе законность таким образом, чтобы она навечно оправдала все наворованное!

Самое страшное для воспитательной практики семьи состоит в том, что дети, в особенности юноши и девушки, с ранних лет как бы сживаются с непреложным законом: честным путем ничего в жизни не достичь. Мой сын, должно быть, со своими приятелями обсуждал эти проблемы и даже в качестве примера приводил мою жизнь, дескать, своими силами и без подлостей отец достиг каких-то высот. А каких, собственно, высот? Какая это высота, если я не в состоянии обеспечить элементарной едой себя и свою семью, то есть мне надо все время как-то изворачиваться, чтобы свести концы с концами. Правда, у меня есть имя, как кажется мне, не запятнанное. А это, говорят, тоже очень дорого стоит.

Как бы то ни было, а дети и по сей день задают мне один и тот же вопрос: как жить? Можно ли сделать карьеру, не совершив подлости? Можно ли приобрести состояние абсолютно честным путем?

У меня, как правило, один ответ – со ссылкой на Достоевского, который говорил, что выгоднее всего быть честным человеком.

Матвей Клейменов, как и Достоевский, придерживался именно такой точки зрения. И этому учил своих детей. Я на него тоже ссылаюсь, когда речь заходит о «возрождении» или о современных прохиндеях.

4. Не погасить бы Божественный свет…

Всякий раз, когда любуюсь очарованием наших девочек, невольно задаюсь вопросом: неужто этот Божественный свет угаснет? неужто на смену очарованию и светлой ауре придет лик измученной, выпотрошенной, сварливой женщины?!..

Она вошла в белом ситцевом платье, тоненькая, на груди ситец совсем ниткой стертой светится. Косынка повязана вровень с бровями. Лицо в белой мучной припорошенности. Глаза и без того ласковые, а тут случай особый, гости редкие, потому и в глазах, и в руках столько радостной переполненности, столько достоинства, и я боюсь, как бы этот гигант, сидящий в суровости у приемника, не вошел в свою привычную бестактность и не крикнул, как на улице: «Нюрка, неси то, убери это» (совсем не вязалась эта придирчиво-мелочная манера покрикивать с массивностью Матвея, с его покоем, с его бородой мыслителя, наконец). Нет, не стал он покрикивать, а так спокойно таз придержал, помол проверил двумя пальцами, понравилось; Зинку, шестилетку, рукой обнял; нет, иная здесь, в хате раскладка отношений. Это там, во дворе, беготня-суетня, там все колесом да ходуном, а здесь, в комнате, отдых, здесь Аня больше хозяйка, чем он, Матвей, поэтому Аня будто приказывает: а ну отодвинься, батя, а ну убери руки, я скатерть постелю, так, а теперь хлеб нарежь, принеси сыру-то, отец, подай, Зин, кувшин с молоком… Хозяйка!

И на белой скатерти кувшин с холодным молоком – прямо-таки как в живописном натюрморте. И сыр – это сам Матвей приспособился «варить» сыр из овечьего молока, какой-то желудочек ягненка вместо дрожжей бросает в молоко, отчего оно густеет, – и вкус брынзы настоящей. И горшок с кашей из крупы собственной на столе, и рыба вяленая, самим Матвеем приготовленная, и овощ свой, и консервы свои – оказывается, если мясо залить жиром, оно может годами стоять – не испортится. Мы слушаем Матвея, будто в чужой стране находимся: а как это, а как то?

5. Семья – спасительный остров

Современная педагогика и не пыталась заглянуть в истинные тревоги семьи, а между тем семья, и только семья способна избавить всех нас от нищеты, голода, войн и страданий! Наши семьи – это те волшебные острова, которые могут нас спасти от многочисленных архипелагов лжи, насилия, банкротства и политического прохиндейства.

– Земля наша прокормить может столько народу, что даже представить трудно, – объясняет нам Матвей. И подробностями экономическими сыплет Матвей, и расчеты готов нам представить, и уж за карандашом тянется: дорвался до возможности выложиться до конца. Потом мы спим. А утром бегом-бегом собрались: машина должна подойти к лежневке, а до той лежневки целых десять километров. Мы уходим молча. Нас никто не провожает, не принято почему-то здесь провожать: побывал в гостях, ну и бог с тобой.

Не успели мы за ограду выйти, как нас догнала Анечка.

– Возьмите. – И глаза ее смотрят прямо, а кончики губ чуть вздрагивают.

– Что это?

Аня молчит.

Я разворачиваю сверток: там лежит наш хлеб, луковица и кусок сахару. Мне становится стыдно. Ириней молча берет сверток и запихивает в рюкзак:

– Мало ли чего…

Анечка убегает, придерживая подол белого ситца. Я смотрю ей вслед, у самой ограды она мельком оборачивается, совсем мельком, так что вряд ли можно понять, обернулась она или нет, а потом исчезает. Я почему-то подавленно плетусь за Иринеем, который уже набрал скорость и почти бежит по темному лесному коридору.

А мне не хочется бежать, потому что когда идешь быстрым шагом, то думаешь не о чем-то важном, а только о том, куда бы лучше ступню поставить да удобнее рюкзак пристроить. А мне сейчас хочется думать.

Об Анечке думать.

Господи, как она слушала о моем Боттичелли! Как светились ее глаза! Видел ли я раньше такие глаза? Такой свет в глазах? Будто и сияния нет, а светло вокруг становится, свет тот невидимый сразу глубоко в душу проникает, отчего ты потихоньку перестаешь принадлежать себе. Нет же, не придумал я это: все учителя и сам Парфенов не перестают восхищаться Анечкой. А отвечает как! А где найдешь такую милую и светлую добросовестность, покорность такую. И как далека моя прежняя щемящая боль, мои окраинные состояния…

6. Идеалы истинные и мнимые

Конечно же, есть еще и псевдонародность, квазикультура и мнимые идеалы. Современная педагогика почти вся построена на этом псевдонаучном материале, а потому не может быть народной, не может быть нравственной.

Анализируя именно жизненные явления, связанные с детьми, присматриваясь к тому, как живет семья и как растут в ней дети, я часто ругаю себя: «Господи, как же я мог применять к живой жизни, к живому процессу развития личности весь тот бредовый круг понятий, якобы научных. Как же убого и отвратительно звучат применительно к тому же Ване Золотых или к Анечке Клейменовой все эти «коллективизм», «общественная активность», «формирование навыков культурного поведения» и прочее.

Я снова и снова обращаюсь к наследию Константина Ушинского и поражаюсь простоте и ясности его педагогических взглядов. «Что является самым главным средством народного воспитания?» – спрашивает великий педагог. И отвечает: «Труд и нравственные начала». И поясняет: «…всякая человеческая душа требует деятельности, и смотря по роду этой деятельности, которую дает ей воспитатель и окружавшая среда и которую она сама для себя отыщет, – такое направление и примет ее развитие. От недостаточной оценки этой основной психологической истины происходят главные ошибки и еще чаще упущения и в педагогической теории, и в педагогической практике». Воспитывает ребенка та деятельность, которая доставляет ему радость, которая оказывает положительное нравственное влияние на него, которая гармонично развивает умственные и физические способности.

И система средств, и все воспитательные воздействия, и организация всей воспитывающей среды должны быть так построены, чтобы побуждали ребенка к самовоспитанию, к самостоятельному стремлению трудиться, совершенствоваться.

Как педагог-демократ и гуманист, Ушинский рассматривал воспитательную деятельность в неразрывной связи со свободой, самостоятельностью и инициативой ребенка.

Одним из важнейших средств воспитания, или, как замечал Ушинский, «могущественнейшим органом воспитания», является учение. И опять-таки, подчеркивая важность образования, Ушинский замечает, что главное достоинство преподавателя заключается в том, чтобы «он умел воспитывать учеников своим предметом».

И снова, и снова предостерегает великий педагог от возможных ошибок – сужения учения рамками параграфов «от сих до сих», вдалбливания готовых истин, зазубривания, муштры. Учение как воспитательное средство в том случае достигает цели, если связано с развитием познавательных способностей ребенка, если учит самостоятельно мыслить и пытливо всматриваться в окружающий мир.

Считая умственные занятия детей очень серьезным трудом, Ушинский рассматривает учебно-познавательную деятельность ребенка в тесной связи с нравственным воспитанием, с пробуждением жажды творить добро, с воспитанием чувств широких эстетических вкусов, с той прекрасной радостью, какую может и должен испытывать каждый от свободного творческого труда.

Вот мы и подошли к одному из ведущих воспитательных принципов в системе Ушинского: свободная инициативная деятельность ребенка, помноженная на любовь к труду и к людям.

7. Свободный труд свободного человека – это, по Ушинскому, – и цель, и средство, и результат воспитания

Любовь к труду – это самое большое наследство, которое могут дать родители детям.

Даже самый отдых растущего человека должен проводиться с пользой. После умственного труда можно физически поработать. Это полезно, приятно, необходимо, так как физический труд может стать величайшим подспорьем учению.

С одобрением Ушинский относится к тем зарубежным школам, где ввели столярные и токарные работы, привлекают детей к широкому самообслуживанию, к ведению хозяйства, к обработке сада и огородных культур.

Одна из лучших его работ – «Труд в его психическом и воспитательном значении» – подлинный гимн труду.

Труд в понимании Ушинского – источник всех человеческих радостей, счастья, в нем сосредоточена животворящая духовная сила, которая пробуждает человеческое достоинство. И эту духовную силу, рожденную трудом, нельзя купить за все золото Калифорнии. Она дается тому, кто лично трудится.

С каким презрением, с каким отвращением пишет Ушинский о человеке, который, получив горсть презренного металла, перестал трудиться. «Видите ли этого расплывшегося негодяя? Его сальное и бессмысленное лицо, маленькие заплывшие глазки, исполненные хитрости, наглости и вместе с тем низкого раболепства… Это тот же самый крестьянин: он похирел и в то же время поглупел, сделался жаден и жесток… Он весь предался тому сорочьему инстинкту, который медицина должна причислить к самому неизлечимому роду сумасшествия…»

Читая произведения Ушинского, невольно формулируешь для себя выводы.

Если наш ребенок или воспитанник трудится не в той мере, в какой ему позволяют силы и здоровье, значит, ждать хороших результатов бесполезно.

Если среда, окружающая ребенка, не располагает к труду, если в семье или в классе царит атмосфера безделья, пустых и никчемных разговоров, значит, она непременно отрицательно скажется на воспитании.

Если ребенок ежедневно с радостью покидает классную комнату и каждый день торопится на бал или детский праздник, то вряд ли из этого ребенка вырастет дельный человек.

Если ребенок предпочитает весь день работать только физически, лишь бы несколько минут не отдать умственным занятиям, значит, что-то в воспитательной методе надо менять.

Если ребенок готов целый день просидеть над книжкой или механически вызубрить целые страницы, лишь бы избежать самостоятельного думания, значит, его познавательные способности уже приглушены чем-то…

Причины всех этих недостатков и пороков воспитания могут быть разные: влияние среды и дурной пример старших, скованность сил ребенка, появившаяся, возможно, от страха перед наказанием, а возможно, от укоренившейся скверной привычки, от образования отрицательных качеств и т. д.

Чтобы избежать просчетов в воспитании, необходимо как можно раньше приобщать детей к труду, к самостоятельной деятельности, к самостоятельному мышлению. Все, что может ребенок сделать сам, все, что ему посильно, он должен делать. И правилом здесь могут быть, советует Ушинский, прекрасные слова шиллеровского Телля, ответившего на просьбы сына поправить ему испорченный лук: «Я? Нет! Лучшая помощь – сделай сам».

Дети любят трудиться. Даже играя, они приобщаются к труду. Они вносят в игры и серьезные занятия. А иногда работающий ребенок так увлекается игрой, что не отличает игры от серьезных дел, получая величайшее наслаждение, скажем, от копания грядок, плетения корзинок, шитья кукол.

И вот эту-то игру-труд и должен использовать родитель и воспитатель как средство развития активности детей, как средство приобщения детей к свободной инициативной деятельности.

В игре формируются все стороны детской души, писал Ушинский, ум ребенка, «его сердце и его воля, и если говорят, что детские игры предсказывают будущий характер и будущую судьбу ребенка, то это верно в двояком смысле: не только в игре высказываются наклонности ребенка и относительная сила его души, но сама игра имеет большое влияние на развитие детских способностей и наклонностей, а следовательно, и на его будущую судьбу».

Знакомясь с педагогическим наследием К. Д Ушинского, поражаешься не только энциклопедичности его мышления и воззрений, но и той глубине предвидения, той совершенно блестящей интуиции, которые позволили ему уже в те времена обозначить основные контуры теории воспитания.

Организация труда ведет ко многому: воспитывает доброе отношение друг к другу дети становятся веселыми, спокойными, общительными, самостоятельными.

А такие качества, как трудолюбие и чувство ответственности, воспитываются у них на конкретных делах, на посильном выполнении простейших обязанностей, начиная от смазки дверных петель и замков и кончая административными функциями руководителя воспитательного учреждения.

Дети привыкают к порядку, «к точному выполнению тех маленьких обязанностей, от выполнения или невыполнения которых зависит очень много – наше счастье и даже та польза, которую человек сможет принести обществу..».

По сути дела, Ушинский говорит о детской самодеятельности, о самом главном ее условии – педагогическом руководстве.

Такой порядок жизни, при котором учащиеся сами активно включались бы в организацию своей жизни, завести, по его мнению, чрезвычайно трудно. Здесь важна не только внешняя организация, нужна еще и мудрость воспитателей, способных «руководить этой машиной без свирепой строгости, но и без слабости – с шуточкой, ласково и строго…».

К сожалению, мысли о влиянии сотрудничества детей на развитие личности, как и многие другие, не получили у великого педагога дальнейшего развития. На сорок седьмом году оборвалась его жизнь.

Многие замыслы остались незавершенными.