Последнюю главу я хочу начать с путешествия в Исландию – в страну с самой древней в Северной Европе демократией. В естественном амфитеатре – исторической долине Тингведлир, в которой никогда не было никаких построек, – собирался альтинг (всеобщий совет скандинавов Исландии), где ежегодно обсуждались основные проблемы и принимались законы. Это началось в 900-х годах до н. э., до христианства, в то время, когда Китай представлял собой огромную империю, а Европа – множество раздробленных и постоянно враждующих между собой княжеств, которыми управляли удельные князьки и феодалы-разбойники. Вот так зарождалась демократия.
Однако здесь, в Исландии, холодной и туманной стране, происходило нечто весьма примечательное. Она была выбрана, так как здесь земледелец, убивший раба и отнявший у него имущество, объявлялся вне закона. Весьма редкий пример справедливого правосудия в рабовладельческом обществе. Справедливость – понятие универсальное для всех культур. Однако соблюдать ее нелегко, потому что человек существует между стремлением к ней, собственными желаниями и социальной ответственностью. В мире животных подобной проблемы не существует, потому что представители фауны бывают либо общественными, либо одиночными по своей природе. Человек же – социальный одиночка. На мой взгляд, это его уникальная биологическая характеристика. Она очень меня привлекает, и я хотел бы обсудить ее в этой главе.
Странно думать, что стремление к справедливости – биологическая особенность человека. И все же именно эта идея заставила меня отказаться от физики в пользу биологии, убедила меня в том, как важно изучать человеческую жизнь, человеческий дом, чтобы понять биологическую уникальность людей.
Разумеется, к биологии традиционно подходят иначе: изучается сходство между человеком и животными, которое считается доминирующей чертой. Еще в 200 году до н. э. Клавдий Гален, античный классический ученый, врач изучал предплечье. Как он делал это? Очень просто: он препарировал предплечье берберийской обезьяны. Вот с чего необходимо начинать – нужно обязательно собрать доказательную базу на животных, прежде чем возникнет какая-либо теория эволюции. И сегодня замечательные работы Конрада Лоренца, посвященные поведению животных, заставляют нас искать аналогии между уткой, тигром и человеком, а труды по психологии Б. Ф. Скиннера – задуматься, чем человек похож на голубей и крыс. Все эти книги рассказывают нам кое-что о человеке, но не способны раскрыть всего. В человеке должно быть что-то уникальное, в противном случае утки бы рассказывали нам о Конраде Лоренце, а крысы написали книгу о Скиннере.
Давайте не будем ходить вокруг да около. Конь и всадник имеют множество близких анатомических особенностей. Однако именно человек едет на лошади, а никак не наоборот. Всадник – очень хороший пример того, о чем я хочу сказать, еще потому, что человек не рожден для того, чтобы ездить на лошади. В нашем мозге нет центров, которые бы заставляли нас седлать коней. Верховая езда появилась сравнительно недавно – менее пяти тысяч лет назад. Тем не менее она оказала огромное влияние на нашу социальную структуру.
Ездить на лошади человеку позволяет пластичность поведения. Это то, что нас характеризует. Разумеется, она находит отражение в социальных институтах, но я прежде всего вижу ее в книгах, потому что они – постоянный результат работы разума. Я воспринимаю их как память о людях, которые меня вдохновляют: Исааке Ньютоне, великом человеке, возглавлявшем Королевское научное общество в начале XVIII века, и Уильяме Блейке, написавшем «Песни невинности» в конце XVIII века. Оба они воплощают в себе две стороны одного великого разума, и оба являются видоспецифичными, как выразились бы биологи, изучающие поведение.
Как это можно представить легче всего? Тут мне помог художник, который оформлял недавно написанную мной книгу «Идентификация человека». Самое интересное, что до выхода ее в тираж я не видел обложку, мы с художником не общались. И все-таки художник абсолютно точно понял, что я имел в виду, и поставил на обложку рисунок мозга и Мону Лизу. Он наложил эти изображения одно на другое, отразив то, о чем говорится в книге. Человек уникален не потому, что он занимается наукой или искусством, а потому, что наука и искусство в равной степени отражают изумительную пластичность его ума. Мона Лиза – очень хороший пример, потому что, в конце концов, чем занимался да Винчи большую часть своей жизни? Он рисовал анатомические рисунки, такие как эмбрион внутри утробы матери, который хранится в Виндзорской королевской коллекции. А пластичность поведения как раз и закладывается у человека во внутриутробном периоде.
У меня есть предмет, который я храню как сокровище: слепок черепа младенца, родившегося два миллиона лет назад, – «ребенка из Таунга». Конечно, этого ребенка нельзя назвать чело веком в полной мере. И все же, если она, – а я думаю о ребенке как о девочке, – прожила бы достаточно долго, то вполне могла бы стать моим предком. Что отличает ее маленький мозг от моего? Прежде всего размер. Если бы она выросла, ее мозг весил бы, вероятно, чуть больше половины килограмма. Мой мозг, если предположить, что он имеет средний современный размер, потянет на полтора килограмма.
Пластичность поведения закладывается у человека во внутриутробном периоде.
Леонардо да Винчи. «Эмбрион человека» (анатомический рисунок)
Я не стану рассуждать о нейронных структурах, об односторонней проводимости в нервных тканях или даже о старом мозге и новом. Мозгом обладают люди и многие животные. Я собираюсь поговорить о том, как он, этот орган, определяет специфику человеческого поведения.
Первый вопрос, который мы часто задаем: похож ли человеческий мозг на компьютер, только очень сложный? Конечно, художники склонны сравнивать мозг с компьютером. Так, на портрете доктора Броновски, созданном Терри Даремом, изображены символы спектра и компьютера, потому что художник представлял себе мозг ученого. Безусловно, это глубочайшее заблуждение. Если бы мой мозг был компьютером, то у меня всегда был бы наготове составленный раз и навсегда набор действий, постоянный, негибкий алгоритм.
Кстати, приведу очень красивый пример поведения голубей в брачный период, описанный в работе моего друга Дэна Лермана. Если самец воркует правильно, если он правильно отвешивает поклоны и выписывает круги, то самку взрывает от переизбытка гормонов и она становится подругой этого голубя и строит идеальное гнездо. Ее движения точны, но они не выучены, а потому неизменяемы. Им в их голубином детстве никто не давал кубиков и не учил строить гнездо. Однако обучение человека строительству без кубиков немыслимо, потому что из детей, складывающих башенки, вырастают мастера, которые построят Парфенон и Тадж-Махал, поднимут купола на мечеть в Сольтании, возведут Уоттс-Тауэрс в Лос-Анджелесе, построят Мачу-Пикчу и Пентагон.
Человек уникален не потому, что он занимается наукой или искусством, а потому, что наука и искусство в равной степени служат выражением изумительной пластичности его ума.
На фотографии – Джейкоб Броновски. В руках он держит слепок черепа «ребенка из Таунга». На столе перед ученым лежит его книга «Идентичность человека». Снимок сделан у него дома в Ла-Холья, Калифорния, 1973 год
Мы, люди, – не компьютеры, которые следуют программам, заложенным в них. Если уж и называть нас машинами, то самообучающимися, которые фиксируют каждый новый навык, каждое новое знание в мозге. Таким образом, мозг не просто увеличился в ходе эволюции в два или три раза, увеличились конкретные области, которые управляют рукой, речью, предвидением и планированием. Давайте рассмотрим каждую из этих областей по отдельности.
Рассмотрим сначала руку. Эволюция современного человека, безусловно, началась с развития руки и отбора мозга, лучше адаптированного к манипулированию рукой. Мы получаем удовольствие от своих действий. Для художника навсегда рука остается одним из основных символов: рука Будды, например, наделяет человека человечностью, бесстрашием. Но и для ученого рука имеет особое значение: только у людей большой палец противопоставлен остальным. Ну да, у обезьян тоже. Но мы можем соединить большой палец с указательным, и это только человеческий жест. Мы можем это сделать, потому что область мозга, управляющая жестами, невероятно велика. Ее размер я опишу сравнением: манипулируя большим пальцем, мы задействуем больше серого вещества, чем когда полностью контролируем движения грудной клетки и брюшной полости.
Помню, как я, будучи молодым отцом, на цыпочках подошел к колыбели моей первой дочери (ей было четыре или пять дней) и подумал: «Какие чудесные пальчики. Каждый совершенен от ладошки до ноготочка. Я бы не смог придумать такую вещь даже за миллион лет!» Но именно миллион потребовался природе, чтобы рука пробудила мозг, а тот отреагировал и начал управлять ее движениями. Сегодня манипуляциями пальцев и всей руки руководит совершенно определенная область мозга, расположенная ближе к макушке.
Мы можем соединить большой палец с указательным, и это только человеческий жест.
Альбрехт Дюрер. Автопортрет
Рассмотрим следующую область мозга, отвечающую за речь. Эта часть еще более специфическая – ее не существует у животных. Она локализуется в двух связанных участках мозга: один расположен рядом со слуховым центром, а второй лежит выше и спереди, в лобных долях. Определяет ли наличие этих центров способность человека говорить? В каком-то смысле. Если бы речевые центры были нарушены, мы не смогли бы говорить. Нужно ли учить человека говорить? Конечно. Например, я говорю на английском только с тринадцати лет, но я не смог бы выучить этот язык, если бы меня не научили говорить на родном. Я говорю по-английски, потому что с двух лет говорю по-польски. Сейчас я не смогу вспомнить ни одного польского слова, но в детстве я выучил язык. Значит, еще одним волшебным даром стала способность мозга к обучению.
Своеобразие речевых областей заключается еще вот в чем. Хотя человеческий мозг состоит из двух полушарий, они не симметричны. Нам известно, что люди бывают и правшами, и левшами. Речь же от этого не зависит, ее почти всегда контролирует левое полушарие. Правда, из правила существуют крайне редкие исключения, ведь есть люди, у которых сердце находится с правой стороны. Однако эти случаи погоды не делают: речью управляет левое полушарие. А что находится в соответствующих областях правого полушария? Точно мы до сих пор не знаем. Мы не знаем точно, чем заняты регионы правого полушария, которые в левом отданы речи. Внешне это выглядит так, как будто правое полушарие принимает визуальный сигнал – карту двумерного мира, воспринимающуюся сетчаткой, – и преобразует в трехмерную картину. Если такое предположение верно, то очевидно, что речь также является способом разложить мир на части, а затем собрать его снова.
Умение анализировать свой опыт, систематизировать его – еще одна специфическая способность человека, которую контролирует его головной мозг. Эту функцию выполняет префронтальная кора головного мозга. Я, как и любой человек, являюсь яйцеголовым, потому что так устроен мозг. И напротив, «ребенок из Таунга» имеет довольно покатый лоб.
Чем именно занята префронтальная кора, представляющая собой переднюю часть лобных долей? Она выполняет несколько функций, среди которых есть одна крайне важная и специфическая. Она позволяет вам продумывать будущие действия и дожидаться вознаграждения. В 1910 году Уолтер Хантер провел несколько красивых экспериментов по поводу отложенного вознаграждения. В 1930 году его выводы подтвердил и углубил Джекобсен. Что сделал Хантер: он показывал крысе лакомство и прятал его. Если крысу отпустить сразу же после того, как угощение было спрятано у нее на глазах, она находит его немедленно. Если же задержать крысу на несколько минут, то она забывает место, куда спрятана ее любимая еда.
Пяти-шестилетние дети, конечно, вели себя совершенно иначе. Им также показывали любимые сласти, которые затем прятали, показав малышам место. Затем детей задерживали на полчаса-час. Особенно позабавила Хантера маленькая девочка, которую он пытался удержать и долго разговаривал с ней. Наконец, юная особа не вытерпела и заявила: «Я думаю, вы просто хотите, чтобы я забыла, где спрятаны конфеты».
Способность планировать действия, вознаграждение за которые будет еще не скоро, в психологии получила название «отложенное вознаграждение». Это главный дар, которым наделила природа человека, но которого нет у животных, не достигших достаточно высокого уровня развития, как это случилось с нашими родственниками – обезьянами. Для человека понятие отложенного удовольствия означает, что мы можем откладывать принятие решений. В этом смысле я не согласен с психологами и социологами. Я считаю, что мы откладываем решение, чтобы накопить достаточно необходимых знаний. Может, мое мнение покажется вам удивительным, но именно так мы поступаем в детстве, отрочестве и юности.
Я хочу сделать акцент именно на слове «решение» в его буквальном смысле. Какая самая известная трагедия из всех написанных на английском языке? «Гамлет». О чем эта пьеса? Она о весьма сложной ситуации, в которой оказался молодой человек, почти мальчик. Он сталкивается с необходимостью принять первое большое решение – страшное решение: Гамлет должен отомстить убийце своего отца. Тщетно Призрак погибшего отца подталкивает принца к этому, повторяя: «Месть, месть, месть!» Дело в том, что Гамлет еще не дозрел для такого поступка. И вся пьеса – это бесконечное откладывание решения и борьба с собой.
Кульминацией пьесы становится середина третьего акта, когда Гамлет слышит откровенную молитву своего дяди-короля, который признается в совершенном преступлении. Что делает Гамлет? Он заявляет: «Теперь свершить бы все – он на молитве!», но не делает этого, потому что для убийства он слишком юн. В конце пьесы Гамлет умирает. Однако трагедия заключается не в том, что герой убит, а в том, что он гибнет именно тогда, когда готов стать великим королем.
Мозг человека, прежде чем стать инструментом для действий, должен был стать инструментом для подготовки к ним. В этом задействовано много всего, например лобные доли должны быть не повреждены. Но, что важнее, подготовка происходит в длинном детстве человека.
С научной точки зрения мы появляемся на свет еще эмбрионами. Возможно, именно поэтому наша цивилизация, наша научная цивилизация, со времен Ренессанса боготворит образ ребенка: Иисус-младенец на картинах Рафаэля и описания его облика в текстах Блеза Паскаля; восхищение рано проявившимся талантом Амадея Вольфганга Моцарта и Карла Фридриха Гаусса; дети как главные герои произведений Жан-Жака Руссо и Чарльза Диккенса. Я не замечал разницы нашей цивилизации с другими, пока не отправился за четыре тысячи миль от Калифорнии на остров Пасхи. Там историческая разница меня поразила.
Время от времени мыслители изобретают новую утопию: Платон, Томас Мор, Герберт Уэллс. Идея всегда заключается в том, что героический образ должен остаться, как сказал Гитлер, на тысячу лет. Однако герои, как правило, похожи на статуи с острова Пасхи с их грубыми, мертвыми чертами – да, они выглядят, как Муссолини! Но ведь это не есть суть человеческой личности, даже с позиции биологии. Человек – изменчивая, чувствительная, тонкая натура, приспособленная к различным условиям обитания. Он не статичен. Реальный образ человека – это ребенок как чудо, Богоматерь с Младенцем, Святое Семейство.
Подростком я любил по субботам после обеда прогуляться из лондонского Ист-Энда до Британского музея, чтобы в очередной раз вглядеться в статую с острова Пасхи, которая стояла перед зданием. Я в восторге от этих древних ликов. Однако, в конце концов, все они вместе взятые не стоят милой ямочки на щеке любого младенца.
Если я немного увлекся, на то есть причина. Подумайте, как взросление меняет мозг ребенка. Мой мозг весит примерно полтора килограмма, мое тело – в пятьдесят раз больше. Когда я родился, мое тельце было придатком к голове, потому что весило всего в пять-шесть раз больше мозга. Однако на протяжении почти всей истории человечество игнорировало этот свой огромный потенциал. На самом деле самое долгое детство было у нашей цивилизации, которое ушло на то, чтобы это понять.
На протяжении почти всей истории человечества от детей требовалось просто соответствовать образу взрослого. Это заметно по персидским бахтиарам, которые, как и десять тысяч лет назад, ранней весной отправляются в большой переход с пастбища на пастбище. У таких народов в глазах детей всегда прочитывается образ взрослого: девочки всегда почти готовые маленькие мамы, а мальчики – скотоводы. Дети ведут себя точно так, как их родители.
Конечно, история человечества не заключена в промежутке между кочевыми культурами и эпохой Возрождения. Человек ни на миг не прекращает своего восхождения. Однако подъемы – связанные с молодостью, талантом, расцветом искусства – чередуются с периодами, когда путь становится очень трудным.
Конечно, были великие цивилизации. Кто я такой, чтобы принижать значение культурных феноменов Египта, Индии или даже Средневековой Европы? Однако все они провалили один тест: они ограничивали свободу воображения у молодых людей. Эти цивилизации были статичны, потому что сын делал то же самое, что отец, отец продолжал дело деда и т. д. И это были цивилизации меньшинства, потому что только узкая прослойка талантливых личностей использовалась: училась читать, училась писать, изучала другой язык и ужасно медленно карабкалась по карьерной лестнице.
В Средние века сделать карьеру можно было только через церковь. Не существовало никакого иного пути для умного бедного мальчика, чтобы подняться наверх. А в конце его ждал образ Бога, который говорил: «Теперь ты добрался до последней заповеди: “Не спрашивай”».
Например, когда в 1480 году Эразм осиротел, ему оставалось только одно: подготовиться к карьере священнослужителя. Службы тогда были так же прекрасны, как и сейчас. Но жить в монастыре – значит отгородиться от знаний железной дверью. Эразм сумел преодолеть эту преграду, потому что начал вопреки запретам читать труды древнегреческих классиков и открыл для себя целый мир: «Язычник говорит это, обращаясь к язычникам, – в сердцах написал он однажды. – Но труд его открывает всеобщие идеи справедливости, святости и истины. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не воскликнуть: “Святой Сократ, молись за меня!”»
Всю жизнь Эразм дружил с двумя людьми: Томасом Мором из Англии и Иоганном Фробениусом из Швейцарии. Мор подарил Эразму то, что я получил, приехав в Англию, – наслаждение от общения с просвещенными умами. От Фробениуса он узнал о силе печатного слова. Семья Фробениусов в начале XVI века занималась изданием мировой классики, уделяя особое внимание медицинским трактатам. Напечатанные Фробениусами произведения Гиппократа, на мой взгляд, – одни из самых красивых книг в мире. В этом фолианте счастливая страсть печатника так же глубока, как знания автора.
Что значат эти три человека и их книги – трактаты Гиппократа, «Утопия» Томаса Мора, «Похвала глупости» Эразма Роттердамского? Для меня они – проявление демократии интеллекта, вот почему я воспринимаю Эразма, Томаса Мора и Фробениуса как гигантские фигуры своего времени. Демократия интеллекта происходит от печатных книг, а поставленные в них в 1500-х годах проблемы до сих пор бурно обсуждают студенты. Почему Томаса Мора казнили? Он умер из-за того, что король считал его мысли влиятельными. Стражем единства науки – вот кем хотел быть Мор, кем хотел быть Эразмус, кем хочет быть каждый острый ум.
Тем не менее существует вековой конфликт между интеллектуальным лидерством и гражданской властью. Какой древней, какой горькой показалась мне историческая родина, когда я шел из Иерихона той же дорогой, что и Иисус, и увидел Иерусалим на горизонте, как он видел его, отправляясь на верную смерть. Смерь, потому что Христос был интеллектуальным и моральным лидером, но столкнулся с государственной машиной, для которой религия была лишь средством подчинения. Иисус оказался перед выбором, с которым снова и снова сталкивается каждый лидер. Так было с Сократом в Афинах, Джонатаном Свифтом в Ирландии, Махатмой Ганди в Индии и Альбертом Эйнштейном, который отказался стать президентом Израиля.
Я упомянул Эйнштейна намеренно, поскольку он был ученым, а интеллектуальное лидерство XX века зиждется на ученых. И здесь кроется серьезная проблема, так как наука – это и источник власти, который государство хочет обуздать. Но если научный мир позволит так к себе относиться, то рухнут все надежды и убеждения XX века. Мы останемся ни с чем, так как в нашем веке убеждения могут основываться только на науке как на дани уникальности человека и гордости за его деяния.
Существует вековой конфликт между интеллектуальным лидерством и гражданской властью. Какой древней, какой горькой показалась мне историческая родина, когда я шел из Иерихона той же дорогой, что и Иисус, и увидел Иерусалим на горизонте, как он видел его, отправляясь на верную смерть.
Панорамный вид на Иерусалим, Израиль
Поясню свою мысль на конкретном примере. Идеальным воплощением вышесказанного я считаю Джона фон Неймана. Он родился в 1903 году в еврейской семье, проживавшей в Венгрии. Появись он на свет на сто лет раньше, мы бы о нем никогда ничего не услышали. Он бы посвятил свою жизнь тому, чем были заняты все мужчины в его роду, – толкованию священных книг.
С юных лет Джон фон Нейман демонстрировал незаурядные математические способности, к двадцати пяти годам он уже стал автором двух больших теоретических работ, которые принесли ему мировую известность.
Обе теории, придуманные Нейманом, так или иначе были связаны с игрой. Согласитесь, что в некотором смысле наука и даже человеческое мышление напоминают игру. Абстрактная мысль требует удивительного сочетания детства и зрелости. Тогда человек способен делать что-то без конкретной сиюминутной цели, чтобы подготовить себя к осуществлению долгосрочных стратегий и планов.
Я работал с Джонни фон Нейманом в Англии во время Второй мировой войны. Он первым заговорил со мной о своей «Теории игр» в лондонском такси – он любил рассуждать о математике в такси. И я, естественно, будучи заядлым шахматистом, горячо поддержал его: «Вы имеете в виду теорию таких игр, как шахматы?» Однако Нейман возразил: «Нет-нет! Шахматы – не игра. Шахматы – хорошо продуманная стратегия. Вы не можете продумать все варианты, но в теории должно быть решение, правильная стратегия из любой позиции. Настоящие игры совсем другие. Реальная жизнь не шахматы. Реальная жизнь – это чередование блефа, маленьких обманов и поиска ответов на вопросы: что я сделаю и для чего? что сделает другой человек и почему? Именно эти игры я имею в виду, именно вокруг этих игр я построил свою теорию».
Вот о чем его книга. Удивительно было узнать из содержания толстой и умной книги под названием «Теория игр и экономическое поведение», что в ней есть глава «Покер и блеф». И уж совсем неожиданно, даже отталкивающе, увидеть, что текст пестрит уравнениями, выглядящими довольно помпезно. Но математика не может быть помпезной наукой, тем более когда ею занимаются такие быстрые и проницательные умы, как Джонни фон Нейман. На страницах его книги чистая интеллектуальная линия составляет музыкальный тон, а громоздкие уравнения – это просто оркестровка.
В последние годы жизни фон Неймана появилось то, что я называю его второй по значимости творческой идеей. Он понял, что компьютеры очень скоро станут неотъемлемой частью жизни, но одновременно с этим ученый считал, что каждый человек должен четко понимать, что реальная жизненная ситуация всегда отличается от компьютерной модели, так как не имеет точного решения, которое бывает в шахматах или в инженерных расчетах.
Я изложу выводы фон Неймана своими словами, а не в технических формулировках. Он различал краткосрочные тактики и долговременные стратегии. Тактику, по его мнению, можно просчитать довольно точно, стратегию – нельзя. Джонни математически и концептуально доказал, что, тем не менее, существуют относительно эффективные способы сформировать оптимальные стратегии.
Эти мысли фон Нейман оформил в прекрасную книгу «Компьютер и мозг», цикл Силлимановских лекций, которые он должен был прочитать в 1956 году, но был слишком болен. В этой работе он рассматривает мозг как орган, обладающий языком, на котором различные части мозга могут договориться между собой таким образом, чтобы мы могли составить план собственной жизни – то, что мы в гуманитарных науках называем системой ценностей.
О Джонни фон Неймане все вспоминают как об удивительно обаятельном, приятном и скромном человеке. К тому же я никогда не встречал человека более умного. Он был гением, то есть интеллектуалом, который ориентирован на продуцирование больших и значимых идей. Когда в 1957 году он умер, для всех нас это стало большой трагедией. Он всегда мог найти оптимальное решение. Например, во время войны мы с ним вместе работали над одной проблемой. Я не сразу сумел понять ее суть, и Джонни мне очень помог. Он, увидев мои затруднения, сразу же сказал: «О, нет-нет, так вы не увидите решения. Ваш визуальный подход здесь не годится. Абстрагируйтесь. Что происходит на этой фотографии взрыва? Первая производная тождественно обращается в нуль, поэтому видимым становится след второй производной».
Как он и сказал, это не мой способ мышления. Однако я решил последовать совету Джонни и пошел в лабораторию, чтобы еще немного поработать. Я просидел до глубокой ночи. Около полуночи ответ был найден. Я предположил, что фон Нейман уже спит, поэтому позвонил ему около десяти часов утра и сказал: «Джонни, ты был совершенно прав! У меня все получилось». В ответ я услышал недовольный голос коллеги: «Вы позвонили мне так рано, чтобы сказать, что я был прав? Пожалуйста, подождите с этим до тех пор, пока я ошибусь».
Звучит самоуверенно, но на самом деле нет. Именно так он жил. И все же есть ряд фактов, которые заставляют меня сказать, что Нейман последние годы своей жизни прожил практически впустую. Он не закончил большую теоретическую работу, которую никто за него не может завершить. А не закончил он ее, потому что перестал спрашивать себя, как другие люди смотрят на вещи. Он стал все больше и больше работать на частные фирмы, военно-промышленный комплекс, правительство. Эта работа подняла его на вершины власти, но ни на шаг не продвинула ни в области познания, ни в постижении природы человека.
Джонни фон Нейман был влюблен в аристократию ума. Такой подход ведет к разрушению той цивилизации, которую мы знаем. Нам следует строить демократию ума. Нельзя забывать об опыте Вавилона, Египта или Римской империи, которые погибли из-за разрыва между властью и народом, между народом и правительством. Идеи и знания должны объединять людей, а не становиться инструментом, пользуясь которым меньшинство пытается управлять жизнью большинства.
Это, конечно, трудный урок. Прежде всего, разве мир, управляемый специалистами, – не то, что мы называем научным обществом? Нет. Лично я назову научным такое общество, в котором специалист справляется с заданием, например проводит электричество. При этом каждый – вы или я – должен понимать, что такое электрический свет, откуда он берется, как связаны в этом случае мозг, природа и все прочее.
Мы не смогли продвинуться в решении проблем, которые изучал Джон фон Нейман. Сможем ли мы найти основы для форм поведения, которые ценим в полноценной личности и полноценном обществе? Мы уже говорили об отложенных решениях и действиях, поняли, что биологически все они базируются на длинном периоде детства и медленном взрослении человека. Однако отложенное действие выходит за биологические рамки. Решения, которые мы принимаем, связаны с нашей системой ценностей. Она представляет собой некую общую стратегию, призванную сбалансировать противоположные импульсы. Мы не компьютеры и не можем руководствоваться исключительно готовыми алгоритмами – их недостаточно. Мы ищем основные принципы, которые управляли бы нашим поведением. Для этого человечество разрабатывает этические стратегии, или системы ценностей. Они позволяют нам оценивать, насколько полезно в дальнейшем будет то, что кажется привлекательным сейчас.
Иначе говоря, мы постоянно балансируем между знанием и незнанием. Всё восхождение человечества тянется по этой тонкой грани. Человек всегда ощущает неопределенность, независимо от того, какой стадии познания он достиг. Нам неизвестно, что ждет нас впереди, хотя благодаря физике и биологии мы многое узнали о том, кто мы такие и куда идем.
Ведь знание не просто набор сведений. В первую очередь это ответственность за то, что мы собой представляем, прежде всего в нравственном отношении. Нельзя просто позволить другим людям управлять миром, а самим жить, руководствуясь лоскутной моралью, составленной из устаревших представлений и установок. Это крайне важный вопрос. Бесполезно рекомендовать человеку изучать дифференциальные уравнения, заниматься электроникой или программированием. Но если через пятьдесят лет, начиная с сегодняшнего момента, всего понимания эволюции, истории, прогресса человечества, что есть у нас сегодня, не будет в школьных учебниках, мы перестанем существовать. Сегодняшние открытия станут хрестоматийными примерами завтра, вот как все устроено.
И все же я бесконечно опечален, что западная цивилизация сегодня погружается в пессимизм и все более склоняется к отступлению от знания. Чем общество заменяет его? Например, дзен-буддизмом, ложно глубокими вопросами («Разве мы не просто животные?»), экстрасенсорикой и мистикой. Все это никак не помогает нам дальше постигать природу человека. Мы, увлекаясь подобными теориями, забываем, что человечество – уникальный эксперимент природы, подарившей нам интеллект, который сильнее инстинктов. Знание – наша судьба. Самопознание, которое окончательно соединит опыт искусства и науки, у нас еще впереди.
Конечно, грустно говорить о великой западной цивилизации в таком ключе. Однако я не для того так страстно и восторженно рассказывал о восхождении человека, чтобы отказаться от этой идеи. Я уверен, что оно будет продолжаться. При этом совсем не обязательно, что следующий шаг сделает западная цивилизация. Мы не защищены от той же участи, что постигла Ассирию, Египет и Рим. Все мы рискуем однажды стать чьим-то прошлым.
Мы – научная цивилизация, то есть цивилизация, в которой знания и их единство играют важнейшую роль. Если мы не сделаем следующий шаг в восхождении человечества, его совершат жители Африки или Китая. Расстраивает ли меня этот факт? В целом, нет. Человечество имеет право выбирать. Англия научила меня языку и терпимости, подарила мне радость научной работы и, конечно, мне будет грустно, если через сто лет Шекспир и Ньютон станут ископаемыми в восхождении человека, как Гомер и Евклид.
Я начал эту серию в долине Омо в Восточной Африке, и я вернулся туда, потому что то, что произошло тогда, осталось в моей памяти до сих пор. Утром того дня, когда мы должны были начать съемки первой программы, со взлетной полосы поднялся легкий самолет с кинооператором и звукооператором на борту. Буквально через несколько секунд после взлета он упал. Каким-то чудом пилот и оба участника нашей группы не пострадали.
Это жуткое событие произвело на меня глубокое впечатление. Вот я готовлюсь восстанавливать картины прошлого, и вдруг вмешивается настоящее и заявляет: «Здесь и сейчас». История – это не события, а люди. Люди, которые действуют, которые превращают прошлое в настоящее. История – это моментально принятое пилотом решение, которое было бы невозможно без всех знаний и опыта человечества, всего того, чего оно достигло за время своего существования.
После этого случая мы два дня ожидали другой самолет, чтобы продолжить съемки. И как-то я спросил кинооператора, возможно, не слишком тактично, не хочет ли он, чтобы с воздуха снимал кто-то другой. Неожиданно для меня он ответил: «Я думал об этом. Конечно, я очень боюсь снова подниматься в воздух, но я обязательно сниму все, что надо. Я сделаю то, что должен».
Все мы боимся – за наш мир, за наше будущее, – такова уж природа человеческого воображения. Но каждый человек продвигается вперед, поскольку делает то, что должен, – и то же касается цивилизаций. Стремление развиваться, интеллектуальная мощь и сила духа – вот чему мы обязаны восхождением человека и вот что позволит нам подняться еще выше.