Бев был единственным пациентом в маленьком лазарете, более того, он оказался единственным обитателем Кроуфорд-Мэнор. Его курс закончился, перевоспитанные отправились в мир труда, потребления и лояльности синдикализму, а персонал – на четырехдневные каникулы. Но у Бева остался медбрат с номером телефона врача, и медбрат приносил ему грубую кормежку, состоявшую по большей части из тушенки с луком – совсем не подходящая диета для больного. Но Бев уже не был по-настоящему больным. Завтра, когда начнется новый курс, он будет волен уйти. Но мистер Петтигрю не хотел, чтобы он уезжал. Пока. Мистер Петтигрю и каникулы себе не устраивал. Он все время работал. Они с Бевом (Бев в казенном халате) провели вместе почти все три дня либо в больничной палате, либо в крошечной гостиной для ходячих больных. Бев хотел знать про медицинское заключение, мистер Петтигрю хотел, чтобы Бев подписал отречение.

– В который раз повторяю, Бев, вас нашли на участке за домом среди ночи, в обмороке. Врач нашего центра диагностировал незначительную анемию. Наш консультант-психиатр полагает, что причиной потери сознания вполне могло стать глубокое психическое напряжение или борьба между двумя половинами вашей личности. Я склоняюсь к последнему.

– Меня избили. Я хочу, чтобы это внесли в протокол.

– Возможно, избили. Я вполне понимаю, что кое-кто из ваших э… товарищей-студентов мог желать учинить над вами насилие. Но предполагать, что насилие чинится здесь официально, просто чудовищно. Насилие – не оружие пролетариата. Насилие – монополия капитализма и тоталитаризма. А кроме того, на вашем теле нет следов – помимо тех, которые, очевидно, являются следствием вашего падения на гравиевую дорожку.

– Отсутствие следов, – в десятый раз устало сказал Бев, – несомненный признак профессионального насилия. Но как может взять верх правда одного человека?

– Весьма здравый афоризм, – сказал мистер Петтигрю. – Как вообще один человек может в чем-то одержать верх? Истина, справедливость и другие ценности содержатся исключительно в коллективе. Что вновь возвращает меня к нашему незаконченному делу. Я хочу, чтобы вы вышли на свободу обновленным и чистым. Общеобразовательная школа В15 на Собачьем острове ждет вас не дождется. Ваш профсоюзный билет готов. Подпишите. Пожалуйста, пожалуйста, подпишите.

– Нет, – отозвался Бев.

– Вам известны последствия. Последствия были представлены вам со всей откровенностью.

– Знаю. – Очень устало: – Я неисправившийся преступник. Я могу выжить, только ведя преступную жизнь. И если меня поймают в следующий раз, никакого курса реабилитации не будет.

– В следующий раз, – веско сказал мистер Петтигрю, – может встать вопрос о пожизненном заключении. Я не говорю, что станет, но говорю, что…

– Прошу прощения! – прервал его Бев, сделав большие глаза. – Вы хотите сказать, если я украду еще бутылку джина или попытаюсь украсть. Боже ты мой, это все, что я сделал в прошлый раз, попытался! Вы хотите сказать, я получу пожизненное? Не верю. Господи, это же возврат к восемнадцатому веку!

– В восемнадцатом веке вас могли повестить за кражу буханки, не говоря уже о бутылке…

– Джин тогда был дешев, – сказал Бев с учительской интонацией, которой не смогла бы вытравить даже неминуемая смерть. – Напиться за пенни, упиться вусмерть за два пенса, чистая солома за так.

– Тогда вешали без сожалений. Сегодня мы живем не в так называемом веке Просвещения.

– Вот уж точно. В Вечной Тьме не видно ни бельмеса.

– Вам следовало бы знать, что концепция пенитенциарного заключения за последние десять лет в корне изменилась. ОК не допускает тюрем с каторжным трудом. Любой труд подразумевает представительство в профсоюзе. Мы не можем позволить, чтобы тюрьмы превратились в кабальное производство. Да, сейчас возможна только одна разновидность заключения.

– Вы хотите сказать, одиночное? Одиночное пожизненное?

– О нет, ОК не допускает подобного дьявольского наказания. Как бы поточнее выразиться… Различие между местом пенитенциарного содержания и домом призрения для душевнобольных должно, в силу необходимости, все более сокращаться. С точки зрения удобств принудительного заключения это, разумеется, шаг вперед. Дома умалишенных не превращаются в тюрьмы, я хочу сказать… как раз наоборот. Вы же понимаете, что такое должно случиться.

Бев по меньшей мере пять секунд смотрел на него глазами, полными ужаса.

– Психушка? Сумасшедший дом? Невозможно, вы должны доказать помешательство.

– А разве в вашем случае это будет так трудно? Вы – рецидивист, закоренелый преступник с атавистическими наклонностями, представляющий опасность для общества. Вы отвергаете здравость труда.

– Я, – слабым голосом сказал Бев, – отвергаю труд в вашем синдикалистском государстве. Я имею право на мою эксцентричную философию.

– Вы признаетесь в эксцентричности? Да, разумеется, признаетесь. А расстояние от эксцентричности до безумия легко преодолеть. Только подумайте, быть запертым вместе с параноиками, шизофрениками и маразматиками, – вот ведь где вы, Бев, окажетесь. И срок у вас будет не пожизненный, а неопределенный, поскольку невозможно количественно определить срок в сумасшедшем доме. «Неопределенный срок» означает, что вы будете содержаться там, пока кто-то не сочтет, что стоит инициировать долгий бюрократический процесс вашего освобождения под опеку семьи. «Неопределенный срок» – не в смысле на веки вечные, но потому что нет рационального периода заключения более короткого, чем «неопределенный». Весь вопрос в том, будет ли кому-то до вас дело. Государству не будет. ОК не будет. Почему профсоюз должен заботиться о человеке, который намеренно отринул защиту его отеческой груди? Что до семьи… У вас есть семья, Бев?

– У меня есть дочь.

– У вас есть дочь. Элизабет, или Бесс, или Бесси. Она представляет собой другую проблему. Государственные учреждения для детей, нуждающихся в защите и опеке, к сожалению, переполнены, и, поскольку так в них отчаянно не хватает мест, им приходится строго придерживаться приоритетов. В сопроводительные документы при принятии вашей дочери в ГУДНЗО 7 в Ислингтоне как будто вкралась шибка. Вы, по всей очевидности, заявили, что вне себя от горя из-за смерти жены и не способны заботиться о дочери. Разумеется, руководство предположило, что такое положение вещей лишь временное. Не произвело благоприятного впечатления и то, что вы решили выйти из профсоюза и влиться в ряды нищих, бродяг и преступников. Вы не принадлежите к числу легитимно безработных. У вас нет прав на услуги системы ГУДНЗО. Вашей дочери придется покинуть заведение. Разумеется, она может вести с вами жизнь отверженности и безнадежности, но подвергать такому ребенка само по себе преступление. Подпишите, Бев. Присоединитесь к сообществу рабочих. Учите тому, чему должны учить, получайте оклад. Организуйте добровольные вечерние классы по истории Ренессанса и Реформации. Проявите благоразумие. Подпишите.

Он держал наготове документ и ручку. Ручка была симпатичная: солидная перьевая ручка из старомодного вулканита, перо – крепкое, золотое и черно-влажное.

– Нет, – отрезал Бев.

Петтигрю не утратил самообладания.

– Отлично, – сказал он. – «Между стременем и землей…». У вас есть до завтра. И еще одно. Медбрат говорит, вам следовало бы поберечь сердце. Ему не слишком понравилось, что он услышал. Вы не в том состоянии, чтобы справляться со стрессами жизни изгоя. Завтра утром можете одеться в ту одежду, какая у вас имеется, и явитесь в мой кабинет к девяти. Я бы молился, будь молитва на повестке дня, чтобы какой-нибудь ангел здравомыслия снизошел к вам в ночи.

Он встал, элегантный в своем твиде (ведь это все-таки загородный дом), поправил очки и откинул со лба кок, прежде чем кивнуть на прощание.

– Поскольку мне в том или ином качестве предстоит вернуться во внешний мир, можно узнать новости? Мы были отрезаны по меньшей мере…

– Забастовка средств массой информации продолжается и по праву. Вам не нужны новости извне. У вас сегодня вечером достаточно дел без пустяков газетенок или паясничания по ящику. Думайте, приятель, думайте, думайте.

На том он ушел.

Бев думать не стал. Он просто рисовал себе различные варианты возможного будущего. Он был совершенно уверен, что никогда не сдастся. Если дойдет до худшего, в Лондоне представляется уйма шансов мученического самоубийства. Но как быть с бедной Бесси?

Большую часть ночи он проворочался, но был один период спокойного сна, и ему приснились – безотносительно его бед – ангельские трубы, которые звучали над городом (разумеется, Петтигрю обязательно было вбить ему в голову ангелов), а после голос вскричал: «Царствие пришло!» Рабочие в странных балахонах рубили бочки, из которых хлестала и, пенясь, сбегала в канализацию золотистая жидкость. Над высокими зданиями реяли транспаранты с нечитаемыми надписями. Откуда-то приближались громом лошади, и топот копыт становился все ближе, хотя сами всадники оставались невидимы. «Они приближаются, – крикнула Эллен, возрожденная и невредимая, – но, ради Всевышнего, не дай, чтобы им это сошло с рук!» Топот копыт стал оглушительным. Кроваво-красное небо сделалось маргаритковым. Бев проснулся в поту.

Судя по свету за окном, было часов семь утра. Он встал, помылся, побрился казенной бритвой, потом надел старую одежду и ботинки. Перекинув через руку потрепанное пальто, он вышел из лазарета, прошел по коридорам и спустился по лестницам, которые вели к столовой. Он рассеянно горевал, до чего дошла усадьба восемнадцатого века. Что осталось от красоты текстур и линий стен, колонн, изгибов лестницы?! Все бессмысленно замазали бежеватой краской, заклеили плакатами, покрыли дешевым синтетическим ковром. Довершала поругание трехметровая картонная фигура Билла Символического Рабочего. Элегантность, изысканность обстановки разоренного налогами семейства Кроуфорд – все исчезло, продано американцам или арабам. Красоте нет места, поскольку красота всегда для меньшинств. По крайней мере Петтигрю и ему подобные постоянны: единой толике привилегированного прошлого не позволят остаться, пусть даже это нанесет рану тем, кто, зная, что значат привилегии, не может не знать, что порывы духа и воображения, которые они взялись ликвидировать (вся эта чушь про Внутренний Мир!), как раз и составляют человеческую жизнь. Извращение, мазохизм, мученичество, тонкий вкус и интеллигентность громогласно отрицаются теми, кто, будучи соприкоснувшись, знает, что они составляют высшую ценность. Такие люди – фанатики. Такие люди опасны. Подходя к столовой, Бев нутром чувствовал, что его будут гнать до последнего. Будут преследовать свои же.

За двумя столами уже расположились прибывшие пораньше для нового курса реабилитации. Набирая себе поднос у стойки (чай, йогурт, заменитель масла, тост, белый, как прокаженный), он увидел, как хлебает чай мистер Бузи, пристав из службы пробации, в ожидании, когда ему поджарят три яйца. Узнав его, мистер Бузи неприятно усмехнулся:

– Вправили тебе мозги, а? Теперь хороший мальчик?

– Отвали, – ответил Бев. – Засунь свою вонючую пушку себе под мышку и спусти курок, гад!

Мистер Бузи глухо зарычал. Бев огляделся, где бы сесть, и увидел, как ему улыбается Рейнолдс. Бев сел рядом.

– Да, я подумал, что с вами, наверное, случилось что-то подобное, – сказал Рейнолдс. – Мне сказали, такое рано или поздно со всеми случается. Вас обратили?

– Нет. На чем вас поймали?

– Я украл целый окорок. Поделил его с нашими старыми друзьями по общине. А потом пришли из магазина с полицией и говорят: вот тот человек. Ecce Homo. Меня тут будут развлекать?

– Многие обращаются, – сказал Бев. – Будьте начеку.

– Наркотики в чае? Выработка положительных условных рефлексов? Пытки?

– Меня-то как раз пытали, – сказал Бев. Рейнолдс побелел, как белок на тарелке. – Но я ухожу отсюда таким, каким пришел.

Рейнолдс медленно кивнул, раз, другой.

– Помните моего молодого чернокожего друга, Тревора? – спросил он. – Практически неграмотный, но очень упрямый по части прав человека. Так вот, он пошел в «свободную армию», или как она там называлась. Вернулся, козыряя бутылкой не краденого, а купленного джина и своей первой получкой. Щедрый мальчик, счастливый, как король. У них там, конечно, не настоящая армия. Пушек никому не дают. Я бы сказал, они ловко все обставили. Не так легко запретить. То, что они носят, даже настоящей формой не назовешь. По сути, приличный костюм – зеленый, с ремнем, и желтые эмалевые знаки различия на лацканах. Зеленое в честь Англии, надо думать…

– Желтое в знак ислама, – откликнулся Бев. – Вы как будто заинтересовались. Подумывали сами вступить?

– Мой милый мальчик, в моем-то возрасте? С моим артритом? Кстати, сколько вам лет?

– Тридцать восемь будет в феврале.

– Подумайте об этом. Говорят, им нужны инструкторы, только вот один Бог знает в чем. В ремеслах, наверное. Черный Тревор был строителем. Я в инженерных войсках, заявил он, разумеется, гордо. Звучит гораздо лучше, чем носильщик корыта для кирпичей третьего разряда, или кем он там был. Возможно, им и курсы истории нужны. Вы ведь историю преподавали, да? Подождите… – Из кармана потрепанного костюма цвета черного хлеба он достал мятый экземпляр «Свободных британцев». – Все кругом это читают, – сказал он. – Больше читать нечего. Насколько я понимаю, радио– и телепрограммы тоже прикончили. Впечатляющие люди. Где-то тут найдете адреса и номера телефонов. В настоящий момент телефоны, конечно, не работают. Поезда пустили как раз к нашей поездке сюда. Ну и сволочной же бардак.

– У вас деньги есть? – спросил Бев.

Рейнолдс посмотрел на него строго:

– Не здесь. Тут в туалет без эскорта ходить не запрещено?

В туалете Рейнолдс протянул Беву три десятифунтовые банкноты.

– Одно маленькое преступление, которое осталось необнаруженным. Даже мерзавцы из полиции при обыске не нашли заначку. Они вообще редко в носки заглядывают. Что до хирургического носка, в этом преступлении я, пожалуй, раскаиваюсь. Старушка выходила из банка. Однако это те свиньи нас до такого довели. Жаль, что у меня больше нет. Долго вы на это не протянете.

Итак, с дерзкой уверенностью, ровно в девять Бев подошел к кабинету мистера Петтигрю. День-другой он с голоду не умрет. И надо подумать, не податься ли к «Свободным британцам».

– Нет, – сказал он, не дав Петтигрю даже рта открыть. – Не подпишу.

Кабинетик Петтигрю немного напоминал комнату для бесед при пресвитерианской церкви, хотя тут не витал затхлый запах нестираных сутан и на стене не висело распятие.

– Иногда даруется особое разрешение. Мы будем очень рады, если вы пройдете курс еще раз. Мисс Коттон вам поможет. Она как будто искренне привязана…

– Нет.

– Ладно, – сказал Петтигрю, вставая, как для покаянного богослужения. – Я должен произнести светский эквивалент анафемы. Все возможное для вас было сделано. Сегодня утром на весах в ванной я заметил, что потерял несколько гектограммов. У меня пропадает аппетит. Никогда не встречал такого мучительного упрямства.

– Мне полагается путевой лист?

– Обратитесь к мисс Лоренц, ко мне это не относится. Забирайте свой путевой лист и уходите. И не показывайтесь мне больше на глаза. Вы – изъян в системе, порча. Не заблуждайтесь, смерть скоро за вами придет. Вы отрезали себя от кроветока общества и должны отпасть, как кусок вонючей гангренозной плоти. Я отсюда чувствую вашу гнилостность. Убирайтесь, вы, кусок мертвечины!

– Вы безумны, Петтигрю, – сказал Бев. – Вы предвещаете мой конец, так позвольте мне предсказать конец ваш и конец, который вы и иже с вами породили…

– Убирайтесь! Сейчас же! Немедленно! Не то я прикажу вас вышвырнуть…

– Однажды у вас на пути станет реальность, Петтигрю. Реальность того, что нет больше товаров, чтобы их потреблять, горючего, чтобы его сжигать, денег для инфляции. Реальность того, что способность мыслить здраво вернулась к самим рабочим, которые в глубине души знают, что вечно так продолжаться не может. Или это будет реальность захватчика, чье безумие окажется посильней вашего фанатизма. Если мне суждено умереть, я скажу: да будет так. Но если вы верите, что смерть есть жизнь…

– Чарли! – громко позвал Петтигрю. – Фил, Арнольд!

Его крик был излишним, поскольку палец уже нажимал кнопку на пустом письменном столе.

– Ага, – улыбнулся Бев, – громилы идут. Я закончил, Петтигрю. Я ухожу.

– Да, закончили. Да, да, с вами покончено, покончено! Вот какой вы, с вами покончено раз и навсегда!

На пороге Бев столкнулся с громилами. Чарли кивнул ему без злобы.

– Все еще не подписали? – спросил он.

– Пока нет, – отозвался Бев. – Но вы как будто нужны мистеру Петтигрю. Небольшой приступ истерии. – И он убежал за своим путевым листом.

Покинув территорию Кроуфорд-Мэнор, он глубоко вдохнул свободный январский воздух. Шагал он бодро и скоро вышел к «Бейтменсу», старому дому Киплинга, ныне компьютерному. Кто-то тут помнил поэта, поскольку у калитки красовался щитовой плакат, надпись на нем гласила:

«Ах! Томми такой, да Томми сякой, да убирайся вон!»

Но сразу: «Здрасти, мистер Аткинс, когда слыхать литавров звон».

Бев пошел дальше, в деревню Беруош, поскольку ему нужен был автобус, чтобы попасть на станцию в Этчингеме. Ждать ближайшего автобуса оставалось еще три часа. Он голосовал проходящим машинам, которых, учитывая цену на бензин, было немного. Наконец, остановился зеленый «Спивэк». Из окошка высунулся исхудалый мужчина:

– Куда?

– Ну, в Лондон.

– Куда в Лондоне?

– Куда угодно.

Бев сообразил, что, честно говоря, не знает куда. В Ислингтон рано или поздно, но не сейчас.

– Запрыгивай.

– Спасибо.

Исхудалый вел умело, а вот его этническую принадлежность определить было непросто. Армянин? Грек? Какой-то неведомый народ с севера Индии? Но вопросы как раз задавал он:

– Из тех диссидентов, кого лечат в Мэнор?

– Верно. Все еще диссидент.

– Ремесло? Профессия?

– Оператор кондитерского конвейера. А до того школьный учитель.

Какое-то время исхудалый это переваривал.

– Вам не нравится, как обстоят дела, – сказал он наконец. – Ну, так вы не единственный. Все должно измениться и изменится. – И акцент его определить было трудно. Слова он выговаривал по-патрициански четко, но округлые иностранные «о» могли быть откуда угодно. – Я так думаю. Скоро увидите. Ужасные перемены, страшные.

– А у вас какое ремесло? – спросил Бев. – Или, разумеется, профессия?

– Я в «Стой-Строителях», – ответил тот. – Мы специализируемся на мечетях. Я строил мечети по всему миру. Я строил ту, что на виа делла Консилацьоне в Риме. Бывали в Риме?

– К несчастью, я никогда не мог себе позволить путешествовать.

– В Рим ехать не стоит. Не сейчас. Там ясно видно, что такое настоящее банкротство. А сейчас у меня контракт на Грейт-Смит-стрит.

– А, Масджид-уль-Харам.

– Вы говорите по-арабски?

– Ла. Ма Хийа джинсияатук?

Исхудалый хмыкнул:

– Сначала вы сказали «нет», потом спросили, откуда я. Называйте меня исламистом, не более того. Ислам – это страна, в той же мере, что и ваша ОКния. Идеи и верования – вот на чем строятся страны. Великая разница между исламом и материалистическими синдикалистскими государствами – это разница между Богом и бутылкой пива. Вас это шокирует?

– Нисколько. – Сон Бева возвращался к нему кусками, отрыжкой.

– Вы ежитесь. Вам холодно? Включить обогреватель?

– Нет-нет, спасибо. Вы говорили про ужасные перемены. Я запоздало среагировал.

– Меня тоже дрожь пробирает, когда я о них думаю, – отозвался исхудалый. – Но я дрожу не за себя. Нет, нет, нет, не за себя.

Пошел слабый снег.