Черная туча сгустилась над Ночлежным Дворцом. Веселье покинуло его стены. Мак вернулся из лаборатории с разорванной губой и выбитыми зубами. В виде своеобразной епитимьи он не стал умываться. Прошел прямо к кровати, лег, натянул на голову одеяло и весь день не вставал. Не только губа – сердце его истекало кровью. Он припомнил все плохое, что делал в жизни, и все, что он делал, казалось ему плохим. Он ужасно тосковал.

Хьюги и Джон долго сидели, уставясь в пространство, а затем мрачно отправились на фабрику Гедиондо наниматься на работу и нанялись.

Хейзл совсем измаялся, пошел в Монтерей, затеял драку и нарочно поддался. Ему чуть полегчало, когда его начисто поборол солдатик, которого Хейзл мог сделать одной левой.

Только Милка веселилась вовсю. Весь день она весело поедала ботинки Мака у него под кроватью. Она была умная собака, и зубы у нее были острые. Мак дважды в тяжком унынии запускал руку под кровать, хватал Милку и клал рядом, но она увертывалась и снова ела его ботинки.

Эдди задумчиво пошел в «Ла-Иду» потрепаться с другом-буфетчиком. Он выпил виски, а потом занял несколько никелей и пять раз извлек из музыкального ящика «Печальное дитя».

Все осудили Мака с ребятами, и они это поняли и поняли, что так им и надо. Добропорядочное общество от них отвернулось. Об их благих намерениях позабыли. Никто и не упоминал, что вечер устраивался для Дока. Историю обсуждали в «Медвежьем флаге», перетолковывали на фабриках. Пьяные в «Ла-Иде» обсасывали ее со всех сторон. Ли Чонг отмалчивался. Он страдал от убытков. В конце концов получилось, будто они украли виски и деньги. Подло вломились в лабораторию и все изломали – исключительно по злобе. И даже те, кто знал, в чем дело, этому поверили. Пьяные в «Ла-Иде» не раз собирались устроить им темную, чтоб неповадно было гадить Доку.

Лишь сплоченность и физическая сила спасали Мака с ребятами от мщения сограждан. Наконец-то нашелся повод для праведного гнева, а то многие давно не знали, куда девать свою праведность. Больше всех возмущался Том Шелегэн, который, конечно, пришел бы на вечер, если б его позвали.

Мак с ребятами оказались вне общества. Сэм Мэллоу не здоровался с ними, когда они проходили мимо котла. Они замкнулись в себе, и никто не мог предсказать, чем это кончится. Возможны два отклика на общественный остракизм – либо человек решает стать лучше, чище и добрей, либо становится совсем нехорошим, злобится на всех и вся и пускается на еще более мерзкие поступки. И второй отклик куда распространенней.

Чаша весов колебалась. Ребята носились с Милкой. Друг с другом разговаривали вежливо и терпеливо. Оправясь от первого потрясения, они навели в Ночлежном Дворце неслыханную чистоту. Отполировали резную дверцу, выстирали всю одежду и одеяла. Они стали скучно платежеспособны. Хьюги и Джон работали и приносили жалованье. Еду покупали в «Экономической торговле», чтоб не видеть упрека в глазах Ли Чонга.

В это время Док как раз пришел к одному умозаключению, возможно и верному, но Доку не хватало последнего доказательства, и потому неизвестно, прав он был или нет. Четвертого июля Док сидел в лаборатории с Ричардом Фростом. Пили пиво, слушали новые пластинки Скарлатти и смотрели в окно. Возле Ночлежного Дворца, на бревнах, под полуденным солнцем, сидели Мак и ребята. Они не отрывали глаз от лаборатории.

Док сказал:

– Поглядите на них. Вот ваши истинные философы. Я думаю, – продолжал он, – что Мак с ребятами знают все, что бывало на свете, а может, и все, что еще будет. Думаю, кто-кто, а уж они-то доживут до глубокой старости в нашем прекрасном мире. Другие страдают от честолюбия, нервов и жадности, а эти совершенно спокойны. Все наши так называемые преуспевающие мужи – люди больные, у них испорчены желудки, попорчены души, а Мак с ребятами здоровы и удивительно чисты. Делают что хотят. Удовлетворяют свои потребности и называют вещи своими именами. – От этой речи у Дока пересохло горло, и он залпом выпил пиво. Он помахал двумя пальцами и улыбнулся. – Ничего нет лучше первого глотка пива, – сказал он.

Ричард Фрост сказал:

– А по-моему, они такие же, как все, просто у них нет денег.

– Они могли бы заработать, – сказал Док. – Загубить свою жизнь и заработать деньги. У Мака проблески гениальности. Все они очень умные, если чего-нибудь захотят. Они просто смотрят вглубь и предпочитают ничего не хотеть.

Если б Док знал о печали Мака и ребят, он бы не сказал последней фразы, но никто не говорил ему об общественном осуждении, которому подверглись обитатели Дворца.

Он не спеша долил пива в стакан.

– Наверное, я смогу вам это доказать. Ну вот. Примерно через полчаса по Маячной пройдет парад в честь Четвертого июля. Стоит им повернуть головы – и они увидят парад, стоит встать – и они проследят за ним, да и дойти до парада недалеко – два небольших квартала. Так вот, спорим на кварту пива, они и головы не повернут.

– Ладно, не повернут, – сказал Ричард Фрост. – Ну и что из этого?

– Что из этого? – закричал Док. – Да просто они знают, что будет на параде. Знают, что впереди проедет мэр в машине, разукрашенной знаменами. За ним проскачет Длинный Боб на белом коне, с флагом. Потом – муниципалитет, потом две роты солдат из Президио, потом – Лоси с красными зонтиками, потом Рыцари-Храмовники, в белых страусовых перьях, с мечами в руках, потом Рыцари Колумба, в красных страусовых перьях, с мечами в руках. Мак с ребятами все это знают. Будет играть оркестр. Они все это уже видели. Им незачем смотреть.

– Нет на свете такого человека, которому незачем смотреть парад, – сказал Ричард Фрост.

– Ну – спорим?

– Ладно, спорим.

– Я всегда удивлялся, – сказал Док, – почему те качества, которыми мы восхищаемся – доброта, великодушие, щедрость, искренность, честность, чуткость, отзывчивость, – при нашей системе залог неудач. А те черты, которые мы презираем – грубость, жадность, собственничество, низость, эгоизм и мелочность, – способствуют успеху. И прекрасными качествами восхищаются, но предпочитают судьбу, обеспечиваемую иными чертами.

– Кому захочется быть хорошим и при этом голодать? – сказал Ричард Фрост.

– Э, не в голоде дело. Тут совсем другое. Губят себя, чтобы весь мир получить, совершенно добровольно и почти все – но не все. Повсюду на свете есть такие вот Мак с ребятами. Я видел одного такого мороженщика в Мексике и одного такого алеута на Аляске. Знаете, они хотели устроить для меня вечер, и почему-то у них не вышло. Но они хотели устроить для меня вечер. Был такой порыв. Послушайте-ка, – сказал Док, – кажется, оркестр? – Он быстро налил два стакана пива, и оба они с Ричардом Фростом приникли к окну.

Мак с ребятами уныло сидели на бревнах и смотрели на лабораторию. Звуки оркестра донеслись с Маячной, эхом от стен грянул барабанный бой. И вот из-за угла вынырнула машина мэра, и с радиатора свисали знамена и развевались на ветру. Потом – Длинный Боб на белом коне, с флагом, потом оркестр, потом солдаты, Лоси, Рыцари-Храмовники, Рыцари Колумба. Ричард и Док чуть не легли на подоконник, но смотрели они на тех, кто сидел на бревнах.

И ни одна голова не повернулась, не вытянулась ни одна шея. Парад прошествовал мимо, а они не шелохнулись. И парад удалился. Док выпил пиво, поднял два пальца, помахал ими и сказал:

– Ха! Ничего нет лучше первого глотка пива!

Ричард направился к двери:

– Вам какого?

– Такого же, – ласково сказал Док. Он улыбался в окно Маку с ребятами.

Легко сказать «время все залечит, все пройдет, все позабудется» и прочее, пока тебя самого не припечет; но когда припечет – и время не идет, и ничто не забывается, и все остается по-прежнему. Док не знал про боль обитателей Дворца, про их убийственное недовольство собою, а то бы уж он облегчил их участь. Мак с ребятами ничего не знали про чувства Дока, а то бы у них отлегло от сердца.

Настали черные дни. По пустырю угрюмо бродило зло. Сэм Мэллоу ругался с женой, и она все время плакала. Эхо отдавалось от стен, и плач шел будто из-под воды. Неприятности так и сыпались. Славный вышибала «Медвежьего флага» вышибал пьяного, не рассчитал силу, а тот возьми да сломай позвоночник. Пришлось Элфриду три раза таскаться в Салинас, кланяться – удовольствие маленькое. В общем-то он был прекрасный вышибала, никого не калечил. Каждое движение отработано – любо-дорого смотреть.

А тут еще группа благонамеренных дамочек потребовала спасти от гибели американское юношество и закрыть притоны разврата. Такое случалось примерно раз в году на мертвый сезон между Четвертым июля и окружной ярмаркой. Дора обычно на неделю закрывала «Медвежий флаг». Невелика беда, все равно у всех отпуска и можно подремонтировать водопровод, подклеить обои. Но тут дамочки прямо в крестовый поход двинулись. Жаждали крови. Лето выдалось скучное, их заела тоска. До того дошло, что пришлось им разъяснять, кому на самом деле принадлежат прибежища порока, что такое налоги и к каким осложнениям привело бы закрытие вертепов. Вот до чего дошло.

Дора закрылась на целых две недели. В Монтерее прошло три конференции, пока «Медвежий флаг» был закрыт. Поползли слухи, и сразу полетело пять конференций, намеченных на следующий год. Словом, хорошего мало. Доку пришлось взять заем в банке, чтоб заплатить за микроскоп, разбитый во время вечера, Элмер Рехатти лег спать на рельсах Тихоокеанской железной дороги и лишился обеих ног. Внезапный шторм ни с того ни с сего сорвал с якоря сейнер и два катера, покалечил и швырнул на берег Дель Монте.

Еще не объяснено, почему беда никогда не приходит одна. Каждый ругает себя. Роется в нечистой совести, припоминает тайные грешки и боится, что корень зла в них. Один припишет все пятнам на солнце, а другой сошлется на теорию вероятностей и ему не поверит. Даже врачам было мало радости. Болели-то многие, но болезни все шли недоходные. Ничего такого, с чем бы не справились готовые средства или сильный организм.

И в довершение всего заболела Милка. Хорошенький, толстый кутенок за пять дней болезни превратился в скелет, обтянутый кожей. Светло-коричневый нос побагровел, десны побелели. Глаза лихорадочно блестели, все тельце горело, а она дрожала от холода. Она не ела, не пила, живот присох к спине, и даже в хвосте сквозь кожу просвечивали позвонки. Не иначе как подхватила чумку.

Тут в Ночлежном Дворце началась настоящая паника. Над Милкой они тряслись. Хьюги и Джон сразу ушли с работы, чтобы выхаживать Милку. Дежурили по очереди. Клали мокрые холодные тряпки ей на лоб, а она все хирела и чахла. В конце концов, как они ни отнекивались, Хейзла и Джона отправили к Доку. Когда они пришли, он работал над схемой приливов и ел куриное рагу, правда, изготовленное не столько из курицы, сколько из трепанга.

Им показалось, что он взглянул на них довольно холодно.

– Мы насчет Милки, – сказали они. – Болеет она.

– Что с ней?

– Мак говорит – чумка.

– Я не ветеринар, – сказал Док. – Я не знаю, как ее лечат.

Хейзл сказал:

– Может, хоть одним глазком бы взглянули? Совсем плохая она.

Они стояли кружком, пока Док осматривал Милку. Он посмотрел ей глазные яблоки, десны, проверил уши. Пощупал ребра, торчавшие словно спицы, жалкую спину.

– Не ест? – спросил он.

– Ничего, – сказал Мак.

– Надо заставлять – крепкий бульон, яйца, рыбий жир.

Им показалось, что он держится сухо и официально. Он вернулся к схемам приливов и куриному рагу.

Но у Мака с ребятами появилась забота. Они кипятили бульон, доводя его до крепости виски. Они пихали рыбий жир в Милкину пасть, и кое-что попадало куда надо. Они держали ей морду и вливали в пасть холодный бульон – глотай или захлебывайся. Они ее кормили и поили через каждые два часа. Раньше они спали сменами, теперь вообще не ложились. Сидели и ждали, когда у Милки наступит кризис.

Он наступил рано утром. Ребят сморила дрема, но Мак не спал и не отрывал глаз от щенка. Он увидел, как ушки дважды дрогнули, а грудь тяжело поднялась. Милка еле-еле встала на жалкие ножки, дотащилась до двери, принялась лакать воду и тут же рухнула.

Мак заорал, все проснулись. Он пустился в пляс. Все орали наперебой. Ли Чонг услыхал и про себя усмехнулся, вынося урну с отбросами. Вышибала Элфрид услыхал и решил, что у них опять вечер.

К девяти часам Милка по доброй воле съела сырое яйцо и полпинты сбитых сливок. К двенадцати начала заметно полнеть. К вечеру немножко побегала, а к концу недели выздоровела.

Наконец стена сплошного злосчастья дала трещину. Признаков было не счесть. Сейнер снова спустили на воду, и он преспокойно поплыл. Дора получила указание открыть «Медвежий флаг». Эрл Вейкфилд поймал двухголового головастика и продал музею за восемь долларов. Стена злосчастья и ожиданья рухнула. Она разлетелась в прах. В лаборатории в ту ночь были спущены занавески и до двух часов играла грегорианская музыка, а потом музыка смолкла, и никто не вышел из лаборатории. Что-то проняло Ли Чонга, и в некий восточный миг он простил Маку с ребятами лягушачий долг, который раздражал его с самого начала. И чтоб доказать ребятам, что он их простил, он взял пинту «Старой Тенниски» и преподнес обитателям Ночлежного Дворца. Их сношения с «Экономической торговлей» его обижали, но теперь все прошло. Визит Ли совпал с первым здоровым разрушительным порывом Милки. Милка испортилась донельзя, и никто уже не думал ее воспитывать. Когда Ли Чонг вошел со своим даром, Милка весело и тщательно грызла единственную пару резиновых сапог Хейзла, а хозяева умиленно за ней наблюдали.

Мак никогда не посещал «Медвежий флаг» как клиент. Это бы ему показалось кровосмешеньем. Он опекал один дом возле бейсбольного парка. Так что, когда он вошел в бар, все решили, что он за пивом. Он направился к Элфриду.

– Дора тут? – спросил он.

– А чего тебе от нее надо? – спросил Элфрид.

– Вопрос один есть.

– Какой?

– Не твое собачье дело, – сказал Мак.

– Ладно. Гляди. Пойду узнаю, захочет она говорить с тобой или нет.

Через минуту он ввел Мака в святилище. Дора сидела за секретером. Оранжевые волосы она уложила локонами, глаза защитила зеленым козырьком. Она подновляла толстым пером свои отчеты, – добрый, старый, солидный гроссбух. На ней был роскошный красный шелковый халат с кружевами на рукавах и у ворота. Когда Мак вошел, она повернулась на вертящемся стульчике и посмотрела ему в лицо. Элфрид остался в дверях. Мак стоял, пока Элфрид не закрыл за собой дверь.

Дора подозрительно его изучала.

– Ну, чем могу служить? – спросила она наконец.

– Понимаете, мэм, – сказал Мак. – В общем, вы, наверно, сами слыхали, что у нас с Доком вышло.

Дора сдвинула козырек на лоб и положила перо в старомодную пружинную подставку.

– Да! – сказала она. – Слыхала!

– Ну и вот, мэм, мы же для Дока старались. Не хотите – не верьте, мы собирались вечер ему устроить. Просто он тогда не вернулся, и… и – в общем, не вышло.

– Ну, – сказала Дора, – а я-то при чем?

– Да вот, – сказал Мак, – мы с ребятами решили вас спросить. Вы же знаете, как мы думаем про Дока. И хотели вас спросить, что посоветуете сделать, чтоб ему доказать?

Дора сказала:

– Гм, – и откинулась на вертящемся стуле, и закинула ногу на ногу, и поправила на коленях халат. Она вытряхнула из пачки сигарету, зажгла и стала разглядывать. – Вы устроили ему вечер, а он на него не попал. Так устройте другой, и чтоб он на него попал, а? – сказала она.

– Вот ведь! – говорил Мак потом, когда рассказывал все ребятам. – Надо же, а? Жуть, какая баба. Недаром стала мадамой. Жуть, какая баба.