Док собирал морских животных в Большой Заводи, у самого крайнего мыса Полуострова. Место тут неслыханное. В прилив с буя над рифом несутся валы и, как сливки, взбивают лохматую воду. А в отлив здесь мир и покой. Море ясное, и видна удивительная жизнь дна: борьба, еда и размножение. Колышутся водоросли, среди них шныряют крабы. Морские звезды подбираются к моллюскам, впивают в них миллионы присосков и, с невесть откуда взявшейся силой, отрывают от скал. А потом вываливается желудок морской звезды и окутывает жертву. Оранжевые, пестро-рифленые голожаберники изящно скользят между скал, помахивая мантиями, как юбками – испанские танцовщицы. Черные угри, высунувшись из расщелин, стерегут добычу. С громким треском щелкают креветки. Зачарованный водный мир виден до самой глуби. Расшалившимися сорванцами бегают по песчаному дну раки-отшельники. Вон там один нашел пустую раковину улитки, облюбовал, на миг показал врагам нежное, беззащитное тело и – скакнул в новую ракушку. Вот о мол разбилась волна, взбила стеклянную гладь, и пошли по заводи пузыри – но сразу же все снова ясно, зловеще и тихо. Вот краб рвет ногу у брата-краба. Вот анемоны, словно нежные, сверкающие цветы, манят в объятья усталых и заблудших, но стоит юному вертопраху попасться на пурпурно-зеленый зов – тут же расправляются прекрасные лепестки, ядовитые иголки впиваются в простофилю, и он слабеет, никнет и, наверное, пребывает в наркотическом сне, пока едкие пищеварительные кислоты не разрушат его тело.

Вот крадется коварный убийца осьминог, он ползет тихо, мягко, как серый туман, то водорослью прикинется, то скалой, то гнилью, а злые козьи глазки холодно стерегут жертву. Он течет, он ползет к зазевавшемуся крабу, и когда тот близко, загораются желтые глазки, а тело злодея розовеет и дрожит от бешенства и нетерпения. Осьминог выгибается, как драчливая кошка, дико наскакивает на краба, взвивает поток черной жижи, и облако сепии скрывает картину убийства. На обнажившихся скалах морские желуди урчат, заперев дверцы, и обсыхают моллюски. Воздух набух острым йодистым запахом водорослей, известковым запахом тел и текучим запахом спермы. На скалах морские звезды гонят между лучей семя и яйца. Воздух набряк запахом жизни и тлена, пищеварения, смерти, зачатья. И соленые струи брызжут на мол, а там океан ждет прибоя, снова просится в Большую Заводь. А буй качается на волнах и тихо мычит, как покорный печальный бык.

Док работал в заводи с Хейзлом. Хейзл жил в Ночлежном Дворце с Маком и ребятами. С именем у него вышла такая же неразбериха, как потом со всей его жизнью. Бедная мать родила за восемь лет семерых. Хейзл был восьмой, и, когда появился на свет, она не разобралась, какого он пола. Она совсем замоталась, стараясь прокормить и одеть семерых детей, а заодно их отца. Чего она только не перепробовала – делала бумажные цветы, разводила дома грибы, выращивала кроликов на мясо и шкурки, – а муж ее, сидя в кресле, изо всех сил помогал ей то критическим замечанием, то советом. У нее была тетка Хейзл, и она даже управляла страховой конторой. Восьмого ребенка назвали Хейзл, и уж потом до матери дошло, что это мальчик, но она уже освоилась с именем и не стала его менять. Хейзл вырос, четыре года провел в начальной школе, четыре года – в исправительной и ничему не научился. В исправительных школах полагается приобретать порочность и преступные наклонности, но Хейзл учился плохо. Он вышел из исправительной школы, не ведая пороков, как не ведал правил умножения и дробей. Хейзл любил слушать разговор, но ловил не слова, а только тон. Он задавал вопросы не ради ответа, а ради разговора. Ему было двадцать шесть лет, он был темноволосый, миловидный, сильный и покладистый. Частенько он помогал Доку, и неплохо помогал, если только ему втолковать, что от него требуется. Пальцы его крались, как щупальца осьминога, сгребали и удерживали, как анемон. Он не оступался на скользких скалах, и он любил охоту. Док шел в капюшоне и резиновых сапогах, а Хейзл шлепал за ним в джинсах и тапочках. Они собирали морских звезд. Док получил заказ на триста штук.

Хейзл поднял изящную багряную звезду со дна заводи и сунул в почти полный дерюжный мешок.

– Интересно, на кой они нужны, – сказал он.

– Кто? – спросил Док.

– Да звезды эти, – сказал Хейзл. – Вот вы их продаете, бочками отсылаете. Ну, а потом-то что с ними делать? Их ведь не едят.

– Их изучают, – сказал Док терпеливо и вспомнил, что уже сто раз отвечал Хейзлу на этот вопрос. Но Док никак не мог избавиться от одной привычки. Когда ему задавали вопрос, Док думал, что от него ждут ответа. Он судил по себе. Он сам задавал вопросы, только интересуясь ответом, и не мог постигнуть, зачем их еще задавать. Но Хейзл любил слушать и наловчился использовать ответ на один вопрос как трамплин для второго, чтобы не умолкал разговор.

– А чего их изучать? – подхватил Хейзл. – Ведь звезды – они звезды и есть. Их вон мильоны валяются. Хотите, я вам мильон наберу?

Док взял звезд под защиту:

– Это сложные и интересные организмы. А эту партию, кстати, отправляют в Северо-Западный университет.

Хейзлу только того и надо было.

– А что, там морских звезд нету?

– Там нет океана, – сказал Док.

– У! – сказал Хейзл и стал отчаянно искать, к чему бы еще прицепиться. Он терпеть не мог, когда беседа замирала таким образом. Но он зазевался. Пока он раздумывал, что бы спросить, Док сам его спросил. Хейзл терпеть этого не мог, тут ему приходилось рыться в собственном мозгу, а рыться в мозгу у Хейзла было все равно что блуждать по заброшенному музею, где полно экспонатов, а каталога нет. Хейзл ничего не забывал, но не разбирал своих воспоминаний. Все валялось, как рыболовные снасти на дне лодки – крючки, удилища, лесы, затравка, остроги, – в одной куче.

Док спросил:

– Как дела во Дворце?

Хейзл запустил пальцы в черные волосы и вгляделся в хаос своих мыслей.

– Ничего, – сказал он. – Этот малый, ну, Гэй, видно, к нам подастся. Жена его лупит, жуть. Ему плевать, когда он не спит, а она сперва дождется, пока он заснет, и – лупить. Он, понятно, злится. Надо ведь проснуться, чтобы ей пару раз врезать, а как уснет – она опять его лупит. Он совсем не высыпается, и решил, значит, к нам податься.

– Это что-то новое, – сказал Док, – раньше она всегда заявляла на него в полицию и его сажали.

– Э! – сказал Хейзл. – То раньше, еще когда в Салинасе новую тюрьму не построили. Раньше ему тридцать суток давали, и он дождаться не мог, чтоб отпустили. А в новой тюрьме – там радио, и кровати какие, и шериф добрый. Гэй как попадет туда – так ему выходить неохота. Ему там нравится, и жена больше не хочет его сажать. И сообразила лупить его, когда он спит. Он говорит, нервы отказывают. Вы же сами знаете, – правда? – Гэю чего ее бить? Он всегда только из самолюбия ее бил. Жутко, говорит, устал. Наверно, к нам подастся.

Док распрямился. Волны уже бились о мол Большой Заводи. Начинался прилив, и вода уже струйками перехлестывала через скалы. Со стороны буя рвался ветер, из-за мыса несся лай морских львов. Док поправил капюшон.

– Хватит с нас звезд, – сказал он, и потом: – Слушай-ка, Хейзл, я знаю, у тебя на дне мешка шесть или семь мелких абалонов. Если нас остановит инспектор, ты ведь скажешь, что это для меня, да?

– Ну? – сказал Хейзл.

– Послушай-ка, – мягко сказал Док. – Вдруг я получу заказ на абалоны? Инспектор тогда подумает, что я чересчур часто пользуюсь своим разрешением. Еще решит, что я их ем, верно?

– Ну? – сказал Хейзл.

– Например, в Комитете по промышленному спирту. Они там очень подозрительные – думают, будто я пью их спирт. Они всех подозревают.

– А вы не пьете?

– Его много не выпьешь. Туда что-то добавляют, вкус гнусный, а очищать – себе дороже.

– Ну, чего там гнусный, – сказал Хейзл. – Мы с Маком как-то пробовали. А чего туда добавляют?

Док собирался ответить, но вовремя сообразил, что это обычный маневр Хейзла.

– Пошли, – сказал Док. Он взвалил на плечо мешок с морскими звездами. И забыл про нелегальных абалонов в мешке у Хейзла.

Хейзл пошел за ним следом из заводи, по скользкой тропе, на твердую землю. Спугнутые крабы уступали дорогу. Хейзл хотел понадежней замять тему абалонов.

– Этот малый – художник – снова приходил во Дворец, – начал он.

– Да? – сказал Док.

– Ага! Понимаете, сделал с нас со всех портреты птичьими перьями, а теперь, говорит, надо переделывать ореховой скорлупой. Говорит, изменил свои – как их? – сре-средства.

Док усмехнулся:

– А лодку он все еще строит?

– А как же, – сказал Хейзл. – Все-все переделывает. Другая лодка совсем. Кончит – небось опять переделывать будет. Чокнутый он, а, Док?

Док сбросил тяжелый мешок на землю. Он запыхался.

– Чокнутый? – спросил он. – Да. Наверное. Чокнутый, как и мы, только на свой лад.

Такое Хейзлу и в голову не приходило. Себя он считал примером ясности ума, а свою жизнь – образцом непонятой добродетели. Последняя фраза Дока его задела.

– Ну да, а лодка! – закричал он. – Он семь лет на эту лодку убил! Стапеля сгнили, так он бетонные сделал. Каждый раз: почти кончит – и все по новой. Нет, он точно чокнутый. Это ж надо – семь лет на лодку убить!

Док сидел на земле и стягивал резиновые сапоги.

– Ты не понимаешь, – мягко сказал он. – Анри любит лодки, но он боится океана.

– А на кой ему тогда лодка? – спросил Хейзл.

– Он любит лодки, – сказал Док. – Но предположим, он кончит лодку. Все начнут спрашивать: «Почему ты ее на воду не спускаешь?» А когда он ее спустит, надо будет выйти в море, а он ненавидит воду. Вот он ее и не кончает – чтоб на ней не плавать.

Хейзл сначала следил за ходом рассуждения, но отвлекся, не дослушав до конца, и стал искать, как бы переменить тему.

– По-моему, он чокнутый, – уныло сказал он.

По черной земле, там, где цвел медяник, ползали сотни черных жуков. И у многих хвосты были задраны кверху.

– Глядите-ка, жуки, – заметил Хейзл, благодарный жукам за то, что так удачно подвернулись.

– Интересные, – сказал Док.

– Ага, а почему они зады задирают?

Док скатал шерстяные носки и вложил в резиновые сапоги, а из рюкзака вытащил сухие носки и тонкие мокасины.

– Не знаю почему, – сказал он. – Недавно я их наблюдал. Самые обычные существа, и обычнейшее их занятие – задирать зады. И в литературе даже не упомянут тот факт, что они задирают зады.

Хейзл поддел жука носком мокрой тапочки, и блестящая черная тварь отчаянно затрепыхала лапками.

– Ну, а сами-то вы как думаете, зачем это они?

– Я думаю, они молятся.

– Чего? – Хейзла покоробило.

– Удивительно не то, – сказал Док, – что они задирают зады. Самое удивительное и невероятное – что мы еще тут удивляемся. Лучше просто поставить себя на их место. Мы делаем нечто столь же странное и необъяснимое, только когда молимся, – значит, возможно, молятся и они.

– Ой, пошли-ка лучше отсюда, – сказал Хейзл.