Утро было довольно приятным, если не считать смога, жидким серым супом наполнявшего чашу низины, в которой лежал Лос-Анджелес. Босиком, в ночной рубашке, проскользнув между занавесями, Гретхен вышла на веранду и взглянула вниз на закопченный, но залитый солнцем город, на поблескивавшее вдали неподвижное море. Она глубоко вдохнула утренний сентябрьский воздух, напоенный запахами влажной травы и раскрывающихся цветов. Сюда, на гору, не доносился городской шум, и тишину раннего утра нарушало лишь квохтанье куропаток, бродивших по лужайке.

Насколько здесь лучше, чем в Нью-Йорке, в который раз подумала она. Гораздо лучше.

Будить сына было еще слишком рано, к тому же его ждет необычный день. И уж конечно, не стоит сейчас поднимать Колина. Когда она оставила его одного в их широкой кровати, он спал на спине: брови нахмурены, руки скрещены на груди — словно во сне ему показывали спектакль, который он при всем желании не мог похвалить.

С удовольствием ступая босыми ногами по мокрой от росы траве, Гретхен обогнула дом. В калитку была воткнута свернутая в трубку свежая газета.

На первой странице красовались портреты Никсона и Кеннеди, суливших своим избирателям исполнение всех их желаний.

Мысленно она напомнила себе, что надо взять открепительные талоны — они с Колином в ноябре будут в Нью-Йорке, а каждый голос против Никсона очень важен. Вообще-то с тех пор, как она перестала писать статьи, политика не слишком ее волновала. Период маккартизма уменьшил ее веру в значимость личной Правоты и внушил страх к публичным выступлениям. Колин вообще не имел определенных политических убеждений и в зависимости от того, с кем в данный момент спорил, объявлял себя то отчаявшимся социалистом, то нигилистом, то сторонником системы единого налогообложения, то даже монархистом. Но каждый раз все кончалось тем, что он голосовал за демократов. Ни он, ни Гретхен не участвовали в бурной политической деятельности Голливуда: не чествовали кандидатов, не подписывали петиции и не ходили на коктейли, устраиваемые для сбора денег в фонды избирательной кампаний. Да и вообще они почти нигде не бывали. Колин пил мало и не выносил пьяных пустых разговоров на голливудских сборищах. После многих лет безалаберной богемной жизни с Вилли Гретхен радовалась этим заполненным домашними заботами дням и нежным спокойным ночам с Колином, ее вторым мужем.

Отказ Колина, как он говорил, «выходить на люди» не отражался на его карьере. «Только бездарности вынуждены плясать под дудку Голливуда», — утверждал он. Его талант проявился уже в первой его картине. Вторым фильмом он подтвердил свое дарование, а сейчас, когда снимал третью за пять лет картину, считался одним из самых блестящих режиссеров своего поколения. Единственной его неудачей была постановка пьесы в Нью-Йорке, куда он вернулся после съемки своей первой картины. Спектакль был показан всего восемь раз. Когда пьесу сняли, Колин исчез на три недели. Объявившись снова, казался замкнутым, молчаливым, и потребовалось несколько месяцев, прежде чем он почувствовал, что может взяться за новую работу. Он был не из тех, кто в состоянии смириться с неудачей, и он заставлял Гретхен страдать вместе с ним, хотя она заранее предупреждала его, что пьеса еще не готова для постановки. Однако Колин продолжал спрашивать ее мнение о всех своих работах, требуя абсолютной искренности. Как раз сейчас ее немного беспокоил один эпизод в его новом фильме, который вчера вечером они просматривали вместе с режиссером по монтажу Сэмом Кори. Что-то в этом эпизоде было не так, но что именно? После просмотра ста ничего не сказала Колину, но знала, что за завтраком он обязательно будет расспрашивать, и теперь методически, кадр за кадром, пыталась восстановить эпизод в памяти.

Накинув халат, Гретхен прошла в гостиную, надела очки и села за стол досматривать газету. Она уже собралась отложить ее, как вдруг на спортивной странице увидела фотографию двух боксеров на тренировке. Господи, опять он, подумала Гретхен. Под фотографией было написано: «Генри Куэйлс со своим спарринг-партнером Томми Джордахом готовится к матчу, который состоится на следующей неделе».

С того вечера в Нью-Йорке, когда они с Рудольфом зашли к Томасу в раздевалку, Гретхен ничего не слышала о брате и не видела его. Хотя она почти совсем не разбиралась в боксе, ей все же было понятно, что, раз Томас стал чьим-то партнером для тренировки, значит, его спортивная карьера пошла под уклон. Она аккуратно сложила газету, встала и пошла будить сына.

Билли, скрестив ноги, сидел на кровати и тихо перебирал струны гитары. Очень светлые волосы, задумчивые глаза и покрытые пушком румяные щеки, нос — слишком большой на еще детском лице, тонкая мальчишеская шея, длинные, как у жеребенка, ноги… Сосредоточенный, неулыбчивый, родной.

Рядом с ним на стуле лежал тщательно уложенный чемодан — несмотря на безалаберность своих родителей, а может быть, как раз потому, что постоянно видел в доме беспорядок, Билли вырос большим аккуратистом.

Гретхен поцеловала его в макушку. Никакой реакции. Ни враждебности, ни любви. Он взял последний аккорд и спросил:

— Ну, ты готова?

— Все упаковано, — ответила она. — Осталось только закрыть чемоданы. — У Билли была почти патологическая боязнь опоздать куда бы то ни было: в школу, на поезд, на самолет, на вечеринку; Гретхен знала об этом и всегда старалась все подготовить заранее.

Билли встал и отправился в ванную, а она пошла будить Колина. Тот беспокойно ворочался и что-то бормотал во сне. Она поцеловала его за ухом. Он проснулся, открыл глаза, минуту-другую лежал неподвижно, уставившись невидящим взглядом в потолок, и наконец сказал:

— Господи, еще совсем ночь! — Гретхен снова поцеловала его. — Ладно, ладно, уже утро, — проворчал он, взъерошил волосы, попытался встать, но опять со стоном повалился на спину и протянул руки к жене. — Помоги бедному старику подняться. — Гретхен взяла его за руку и потянула. Колин сел на край кровати, потер глаза, затем вдруг настороженно взглянул на нее. — Послушай, вчера на просмотре тебе что-то не понравилось в предпоследней части.

Не мог дождаться завтрака, подумала она.

— Я ничего такого не говорила.

— А тебе и не обязательно что-то говорить, — заметил Колин. — Достаточно того, как ты начинаешь дышать.

— Ну хорошо, мне действительно кое-что не понравилось, правда, тогда я не могла разобраться, в чем дело.

— А теперь?

— Теперь, кажется, понимаю.

— Выкладывай.

— Это в том эпизоде, когда он получает известие и начинает верить, что это его вина… Понимаешь, у тебя он ходит по дому и поглядывает то в одно зеркало, то в другое: в ванной, в большое зеркало в шкафу, в темное — в гостиной, в увеличительное зеркальце для бритья, наконец, в лужицу на крыльце…

— Все очень просто, — раздраженно перебил ее Колин. — Он изучает себя. Если говорить банально, заглядывает себе в душу — при разном освещении с различных точек, — чтобы понять… Короче, что же тебе не понравилось?

— Две вещи, — спокойно сказала она. — Во-первых, темп. До этого момента все события в картине развертываются быстро, динамично — это общий стиль фильма. И вдруг, словно только для того, чтобы показать зрителю, что наступил кульминационный момент, ты резко снижаешь темп. Это слишком очевидно.

— Так и задумано, — отчетливо выговаривая каждое слово, сказал Колин. — И должно быть очевидно.

— Если ты будешь злиться, я ничего больше не скажу.

— Я уже разозлился, так что лучше говори. Ты сказала «две вещи». Какая же вторая?

— Ты безумно долго показываешь его крупным планом, и предполагается — зритель должен видеть, что он мучается, сомневается, запутался…

— Слава богу, хоть это до тебя дошло…

— Мне продолжать или пойдем завтракать?

— В следующий раз ни за что не женюсь на такой умной бабе. Продолжай.

— Так вот, ты думаешь, что этот эпизод показывает, как он мучается и сомневается, и актер тоже, вероятно, думает, что передает сомнения и страдания, но зритель-то видит совсем другое — красивый молодой человек любуется собой в зеркалах и обеспокоен лишь тем, удачно ли подсвечиваются его глаза.

— Черт! Ты стерва. Мы над этим эпизодом корпели четыре дня.

— На твоем месте я бы его вырезала, — сказала она.

— В таком случае следующую картину снимать будешь ты, а я останусь дома готовить обед. — Колин спрыгнул с кровати и зашагал в ванную. Подойдя к двери, он обернулся. — Все женщины, которых я знал, всегда считали, что все, что я делаю, великолепно, а я взял и женился на тебе.

— Они так не считали, — ласково сказала она. — Просто говорили. — И, подойдя к нему, поцеловала в щеку.

— Мне будет недоставать тебя, — прошептал Колин. — Ужасно. — Затем он резко оттолкнул ее. — А теперь иди, и чтоб кофе был действительно черным!

Бреясь, он что-то весело напевал. Чтобы Колин пел утром — неслыханно! Но она понимала: его тоже с самого начала беспокоил этот эпизод, а теперь, зная, в чем кроется неудача, он испытывает облегчение и сегодня же с огромным удовольствием вырежет из фильма этот эпизод — результат напряженной четырехдневной работы, обошедшейся студии в сорок тысяч долларов.

В аэропорт они приехали рано, и, когда их чемоданы скрылись за багажной стойкой, с лица Билли исчезло напряжение.

На Билли был серый твидовый костюм, розовая, рубашка и голубой галстук. Волосы тщательно приглажены, кожа чистая, без юношеских прыщиков. Гретхен подумалось, что ее сын очень привлекательный парень и выглядит сейчас намного старше своих четырнадцати лет. Ростом он был уже с нее и, значит, выше Колина.

Всю дорогу до аэропорта Гретхен пришлось держать себя в руках, потому что манера Колина водить машину нервировала ее. Пожалуй, это единственное, что он делает плохо, подумала она. То он ехал очень медленно, точно во сне, углубившись в свои мысли, то вдруг начинал обгонять всех подряд и ругал других водителей, проскакивая у них перед носом или не давая им вырваться вперед. Но каждый раз, как она не выдерживала и предупреждала его об опасности, он огрызался: «Не будь типично американской женой!». Сам он был убежден, что водит машину превосходно.

— У нас еще масса времени, — сказал Колин. — Пойдем выпьем кофе.

В ресторане она и Колин заказали по чашке кофе, а Билли — кока-колу, которой он запил таблетку драмамина, чтобы не тошнило в самолете.

— Меня до восемнадцати лет укачивало в автобусе, — наблюдая за мальчиком, сказал Колин, — но стоило мне первый раз переспать с девушкой, как это кончилось.

Билли бросил на него короткий оценивающий взгляд. Колин всегда разговаривал с ним как со взрослым, и Гретхен иногда сомневалась, правильно ли это. Она не знала, любит Билли своего отчима или просто терпит. А может, ненавидит. Билли никогда не проявлял своих эмоций. Колин же вроде и не прилагал особых усилий, чтобы завоевать симпатию мальчика. Порой бывал с ним резок, порой проявлял большой интерес к его школьным делам и помогал готовить уроки, иногда играл с ним и был очень ласков, а иногда вел себя отчужденно. Колин же платил за обучение пасынка, так как Вилли Эббот переживал трудные времена и сидел без денег. Колин запретил Гретхен говорить Билли, кто платит за его учебу, но Гретхен была уверена, что сын сам давно догадался.

— В твоем возрасте, — продолжал Колин, — меня тоже отправили учиться в другой город. Всю первую неделю я ревел. Весь первый год ненавидел школу. На второй год стал относиться к ней терпимо. На третий — уже был редактором школьной газеты и впервые испытал приятное чувство власти и, хотя никому в этом не признавался, полюбил школу. А в последний год я плакал, потому что не хотел с ней расставаться.

— Я ничего не имею против, — сказал Билли.

— Вот и прекрасно. Это хорошая школа, если, конечно, таковые вообще сейчас существуют. В худшем случае ты выйдешь из нее, зная, как написать по-английски простое, нераспространенное предложение. На, — он протянул мальчику конверт, — спрячь его и ни в коем случае не говори матери, что внутри.

— Спасибо, — поблагодарил Билли, засовывая конверт во внутренний карман пиджака.

Самолет еще только начинали загружать, когда они второй раз подошли к выходу на посадку.

— Иди садись, Билли, — сказала Гретхен. — Я хочу попрощаться с Колином.

— Если что-нибудь понадобится, позвони мне. За мой счет. — И Колин крепко пожал Билли руку.

Пока Колин разговаривал с ее сыном, Гретхен смотрела на лицо мужа и видела за резкими чертами искреннюю нежность и заботу. Грозные глаза под густыми черными бровями ласково светились любовью. «Нет, я не ошиблась в нем», — подумала она.

Билли сдержанно улыбнулся и направился к самолету, неся гитару как винтовку.

— Не беспокойся, — глядя ему вслед, сказал Колин. — У него все будет в порядке.

— Надеюсь, — ответила Гретхен. — В конверте деньги?

— Несколько долларов, — небрежно сказал Колин. — На мелкие расходы. Чтобы учиться было не так тяжко. Бывают моменты, когда мальчишке не выжить без лишнего молочного коктейля или свежего номера «Плейбоя». Вилли вас встретит?

— Да.

— Вы вместе повезете парня в школу?

— Да.

— Наверное, это правильно, — решительно заявил Колин. — При важных событиях в жизни подростка должны присутствовать оба родителя. Ну что ж, увидимся в Нью-Йорке через две недели. Без меня не развлекайся и никуда не ходи.

— Об этом можешь не беспокоиться, — улыбнулась Гретхен, целуя его в щеку.

Вилли Эббот стоял в небольшой толпе встречающих рейс из Лос-Анджелеса. Он был в темных очках. День выдался пасмурный и влажный, и, едва увидев Вилли, Гретхен догадалась, что всю ночь накануне он пил и темные очки предназначались для того, чтобы скрыть от нее и от сына покрасневшие, воспаленные глаза. «Хоть бы раз удержался, — подумала она, — хоть бы один вечер не пил перед приездом сына, которого не видел несколько месяцев». Но она подавила в себе раздражение. Дружеские безмятежные отношения между разведенными родителями в присутствии своего отпрыска — вынужденное лицемерие неудавшейся любви.

Заметив отца, Билли бросился к нему навстречу, обнял и поцеловал. Гретхен нарочно шла медленно, чтобы не мешать им.

— Привет, дорогая, — поздоровался Вилли, целуя ее в щеку и продолжая обнимать Билли за плечи. Он широко (глупо?) улыбался, довольный продемонстрированной сыном любовью.

Во время развода Вилли вел себя во всех отношениях прекрасно, и она не могла сейчас не позволить ему называть ее «дорогая» или лишить права на жалкий поцелуй. Она не сказала ни слова о его темных очках и сделала вид, что не чувствует запаха перегара. Одет он был аккуратно и строго, как и полагалось отцу, собирающемуся представить своего сына директору хорошей школы в Новой Англии. Завтра, когда они поедут в школу, она сумеет как-нибудь удержать его от выпивки.

Она сидела одна в маленькой гостиной номера люкс. За окном светились огни вечернего Нью-Йорка, и с улицы доносился знакомый будоражащий шум большого города. Она наивно полагала, что сын переночует в отеле вместе с ней, но еще по дороге из аэропорта Вилли сказал ему:

— Надеюсь, ты согласишься лечь на диване? У меня только одна комната, но там есть диван. Правда, пара пружин лопнула, но, думаю, в твоем возрасте это не помешает выспаться. Так как? Согласен?

— Конечно! — отозвался Билли. В его тоне не было и намека на фальшь. Он даже не обернулся, даже не посмотрел на мать. А впрочем, что она могла бы ему сказать?

В отеле ей вручили записку от Рудольфа. Накануне она телеграфировала ему о своем приезде и просила поужинать с ней. Брат сообщал, что сегодня очень занят и позвонит ей завтра утром.

У себя в номере она распаковала вещи, приняла ванну и начала думать, что ей надеть. В конце концов просто накинула халат — она понятия не имела, как ей убить этот вр. Все, кого она знала в Нью-Йорке, были либо друзьями Вилли, либо ее бывшими любовниками, либо случайными людьми, с которыми ее мимоходом познакомил Колин три года назад, когда она приезжала на премьеру его потерпевшего фиаско спектакля. Разумеется, никому из них она звонить не собиралась.

Она была уже готова позвонить Вилли: можно сделать вид, что она волнуется о самочувствии сына — несмотря на драмамин, его тошнило в самолете, — и Вилли, наверно, пригласил бы ее поужинать вместе с ними. Она уже даже подошла к телефону, но вовремя остановила себя: «Брось свои женские штучки. Имеет же право сын провести хотя бы один спокойный вечер с отцом, не чувствуя на себе ревнивого взгляда матери!».

Она беспокойно расхаживала по маленькой, старомодно обставленной комнате. Подумать только, ведь когда-то, приехав в Нью-Йорк впервые, она чувствовала себя здесь такой счастливой. Каким привлекательным и заманчивым казался тогда ей этот город. Она была молода, бедна, одинока, и Нью-Йорк принял ее радушно — свободно и без страха бродила она по его улицам. Сейчас же, став мудрее, старше и богаче, она чувствовала себя здесь узницей. Муж — за три тысячи миль от нее, сын — за несколько кварталов, но оба связывают ее невидимыми путами. По крайней мере она может спуститься вниз и поужинать в ресторане отеля. Что ж, еще одна женщина будет сидеть над рюмкой за маленьким столиком, стараясь не прислушиваться к чужим разговорам, и, постепенно пьянея, будет слишком громко и слишком много разговаривать с метрдотелем. Боже, до чего иногда утомительно быть женщиной.

Гретхен пошла в спальню и, вынув из шкафа свое самое скромное черное платье — это произведение модельера стоило, пожалуй, чересчур дорого и абсолютно не нравилось Колину, — начала одеваться. Небрежно накрасившись и проведя щеткой по волосам, она уже собиралась выйти, когда зазвонил телефон.

Она почти бегом вернулась. Если это Вилли, подумала она, наплевать на все — поужинаю с ним. Но это был не Вилли, а Джонни Хит.

— Привет, — сказал он. — Рудольф говорил, что ты остановишься здесь, а я сейчас как раз проходил мимо и подумал, может, тебя застану…

«Врун, — подумала она, — никто вечером без четверти девять не проходит просто так мимо гостиницы „Алгонквин“». Но вслух радостно воскликнула:

— Джонни! Какой приятный сюрприз!

— Я здесь, внизу, и если ты еще не ужинала… — Его голос звучал эхом прежних лет.

— Видишь ли, — сказала она уклончиво и в то же время презирая себя за притворство, — я не одета и собиралась заказать ужин в нр. Я ужасно устала в самолете, а завтра мне равно вставать…

— Жду тебя в баре, — сказал Джонни и повесил трубку.

«Холеный, самоуверенный уолл-стритский подонок», — подумала она. Потом пошла в спальню и переоделась в другое платье. Она заставила его ждать в баре целых двадцать минут.

— Рудольф ужасно огорчен, что не может сегодня с тобой увидеться, — сказал Джонни.

Они сидели в маленьком французском ресторане на Пятидесятой улице. Народу было мало. «Осторожный, — подумала Гретхен, — в таком месте вряд ли встретишь знакомых. Идеально подходит для ужина с замужней женщиной, которая когда-то была твоей любовницей». Как только они вошли, метрдотель приветливо улыбнулся им и посадил за столик в углу, чтобы никто не подслушивал их разговор.

— Он очень к тебе привязан, — продолжал Джонни. Сам он за всю свою жизнь ни к кому не испытал настоящей привязанности. — Ты единственная женщина, которую он боготворит, и не исключено, именно из-за тебя до сих пор не женат: он восхищается тобой и не может найти себе женщину, похожую на тебя.

— Он так мною восхищается, что даже не мог уделить мне одного вечера после того, как мы не виделись почти год.

— На следующей неделе он открывает новый торговый центр в Порт-Филипе. Один из самых крупных; Разве он ничего не писал тебе об этом?

— Писал, — призналась она. — Наверно, я просто не обратила внимания на дату.

— В последнюю минуту у него, как всегда, еще тысяча дел. Он работает по двадцать четыре часа в сутки. Не представляю, как только Руди это выдерживает. Да ты сама знаешь, какой он, когда дело касается работы.

— Да, знаю, — согласилась Гретхен. — Работа у него на первом месте. Он просто одержим ею.

— А разве твой муж не такой? Разве он меньше работает? Наверно, он тоже восхищается тобой, но я что-то не вижу, чтобы он выкроил время приехать в Нью-Йорк.

— Он будет здесь через две недели. К тому же у него совсем другая работа.

— Конечно, снимать картину — святое дело, и женщина может гордиться, когда ее приносят этому в жертву. А большой бизнес — занятие презренное и омерзительное, и человек должен с радостью бросить всю эту грязь и кинуться в Нью-Йорк, чтобы встретить у трапа свою одинокую, невинную, чистую сестричку и повести ее ужинать.

— Ты защищаешь не Рудольфа, а себя, — сухо сказала Гретхен.

— Обоих, — ответил Джонни. — И его, и себя. Впрочем, мне незачем кого-либо защищать. Если художник считает себя единственным ценным продуктом современной цивилизации — это его дело. Но ожидать, что такой ничтожный, развращенный деньгами, тупица, как я, согласится с ним, по меньшей мере идиотизм. Искусство — хорошая приманка для девиц и приводит многих начинающих художников и будущих Толстых к ним в постель. Но меня не проведешь. Держу пари, если бы я работал не на Уолл-стрит, в офисе с кондиционером, а на какой-нибудь мансарде в Гринич-Виллидж, ты вышла бы за меня замуж задолго до того, как познакомилась с Берком.

— А вот и не угадал, — усмехнулась Гретхен. — Налей мне еще вина. — Она протянула ему бокал.

Хит наполнил ее бокал почти до краев, потом подозвал официанта и заказал еще бутылку. Он сидел молча, погрузившись в свои мысли. Гретхен была удивлена его недавней вспышкой — это было совсем на него не похоже.

— Я дурак, — наконец тихо сказал он. — Мне следовало сделать тебе предложение.

— Ты, вероятно, забыл, что в то время я уже была замужем, — заметила Гретхен.

— А ты, вероятно, забыла, что, когда познакомилась с Колином Берком, тоже была замужем, — ответил Джонни.

— Тогда был совсем другой год, а он — совсем другой человек, — пожала плечами Гретхен.

— Послушай, — Джонни слегка дотронулся до нее своей мягкой рукой с гладкими круглыми пальцами, — ответь мне на один вопрос: чем ты, удивительная женщина, созданная для Нью-Йорка, ухитряешься заполнять свои дни в такой дыре, как Лос-Анджелес?

— Большую часть времени возношу богу молитвы, благодарю его за то, что я не в Нью-Йорке.

— А остальное время? Пожалуйста, не говори мне, будто тебе нравится сидеть дома и заниматься хозяйством в ожидании, когда папочка вернется из студии и расскажет, что Сэм Голдвин сказал за обедом.

— Если хочешь знать, — его слова задели ее, и она повысила голос, — я очень мало рассиживаюсь. Я — часть жизни человека, перед которым преклоняюсь, я помогаю ему, и это гораздо лучше того, чем я занималась здесь, напуская на себя важный вид, тайком изменяя мужу, печатая статьи в журналах и живя с человеком, который три раза в неделю напивался в стельку.

— О, новый вариант женской революции: церковь, дети, кухня… Боже мой, уж кто-кто, но ты…

— Если отбросить церковь, твое описание моей жизни абсолютно правильно. Ты доволен? — Она встала и направилась к выходу.

— Гретхен! — крикнул он ей вслед. В голосе его звенело искреннее удивление. То, что сейчас произошло, было совершенно невероятным и не допускалось четко установленными правилами знакомых ему норм. Но Гретхен, даже не обернувшись, вышла из ресторана.

Она быстро зашагала в сторону Пятой авеню, по мере того как остывал ее гнев, пошла медленнее. Глупо принимать это близко к сердцу, решила она. Собственно, какое ей дело до того, что думает Джонни Хит о ее жизни? Он делает вид, что ему нравятся так называемые «свободные» женщины, потому что с ними он тоже может вести себя свободно. Разве ему понять, что значит для нее проснуться утром и увидеть в постели рядом с собой Колина? Да, она не свободна от мужа, а он — от нее, и именно поэтому они оба стали только лучше и счастливее. Все эти разговоры о свободе — ерунда!

На следующее утро ее разбудил телефон. Звонил Вилли.

— Через полчаса мы за тобой заедем. Мы уже позавтракали, — сказал он.

Главное здание школы было колониальным особняком из красного кирпича с белыми колоннами. Чуть поодаль от него были раскиданы старые деревянные домики — общежития учеников. Густые деревья, спортивные площадки.

Они поднялись по лестнице в актовый зал, где уже собрались родители и школьники. За столом, приветливо улыбаясь, пожилая женщина регистрировала новеньких. Она дала Билли цветной жетон, который он должен был приколоть к лацкану пиджака, и, повернувшись к группе мальчиков постарше, крикнула: «Дэвид Крофорд!» Высокий паренек лет восемнадцати, в очках, быстро подошел к столу.

— Уильям, это Дэвид, — сказала женщина. — Он проводит тебя в твою комнату. Если сегодня или вообще в течение учебного года у тебя возникнут какие-либо сложности, обращайся прямо к нему.

— Совершенно верно, Уильям, — авторитетным голосом старшеклассника подтвердил Крофорд. — Я всегда к твоим услугам. Где твои вещи? Пошли, я провожу тебя.

— Уильям, — прошептала Гретхен, следуя рядом с Вилли за сыном и Дэвидом. — Вначале я даже не поняла, к кому она обращается.

— Это хороший признак, — ответил Эббот. — Когда я поступил в школу, все называли друг друга только по фамилии. Нас тогда готовили к армии.

Комната, отведенная Билли, была небольшой. В ней стояло две кровати, два небольших письменных стола и два платяных шкафа.

— Твой сосед по комнате уже приехал. Ты с ним еще не познакомился? — спросил Крофорд.

— Нет, — ответил Билли таким сдержанным, необычным даже для него тоном, что Гретхен вдруг почувствовала себя совершенно беспомощной: жизнь сына больше не зависела от нее.

Раздался звонок на обед.

— Столовая в главном здании, где ты регистрировался, Уильям, — сказал Крофорд. — А теперь, если не возражаешь, я пойду мыть руки. И помни: если что, обращайся ко мне. — Подтянутый и вежливый, в цветном фланелевом пиджаке и потрепанных за три года пребывания в школе белых ботинках, он вышел в корр.

— Видно, очень симпатичный мальчик, — сказала Гретхен.

— Посмотрим, каким он будет, когда вы уедете, — заметил Билли.

— Ну, тебе пора идти обедать, — сказал Эббот.

— Мы проводим тебя до столовой, — подхватила Гретхен. К горлу у нее подступал ком, но она не имела права расплакаться при Билли.

Не доходя до главного здания, Гретхен остановилась. Пришло время прощаться, а ей не хотелось делать это в толпе родителей и школьников. Билли обнял мать и быстро поцеловал. Она сумела даже улыбнуться. Потом он пожал руку отцу.

— Спасибо, что привезли меня, — сказал он, повернулся и неторопливо направился к ступенькам, ведущим в здание школы. Он слился с толпой других мальчишек и исчез из виду. Худенькая долговязая детская фигурка безвозвратно ушла из-под материнской опеки, чтобы присоединиться к братству, мужчин, до которых теперь только издалека будут доноситься материнские голоса, что когда-то утешали, баюкали и предостерегали.

Гретхен смотрела ему вслед сквозь пелену слез. Вилли обнял ее за плечи, и, благодарные друг другу за теплоту, они молча пошли к машине.

Она сидела на переднем сиденье, сосредоточенно глядя прямо перед собой, и вдруг услышала какие-то странные звуки. Вилли резко остановил машину. Он всхлипывал, не пытаясь сдержаться, и Гретхен тоже больше не могла держать себя в руках. Она потянулась к нему, и они обнялись, оплакивая Билли, его будущее, себя, свою любовь, все свои ошибки и прежнюю неполучившуюся жизнь.

— Не обращайте на меня внимания, — повторяла Рудольфу обвешанная фотоаппаратами девушка, когда Гретхен и Джонни Хит, выйдя из машины и пройдя через стоянку, приблизились к тому месту, где под огромным плакатом с надписью «Колдервуд» стоял Рудольф. Был день открытия нового торгового центра на северной окраине Порт-Филипа — Гретхен прекрасно знала этот район, так как через него проходила дорога к поместью Бойлана.

Гретхен и Джонни пропустили церемонию открытия, потому что Хит освободился только к обеденному перерыву. Джонни всячески старался загладить свою вину перед Гретхен как за опоздание, так и за недавний разговор в ресторане, и, пока они ехали в Порт-Филип, между ними почти восстановились дружеские отношения. В машине в основном говорил Джонни — но не о себе и не о Гретхен. Он подробно и с восхищением объяснял ей, каким образом Рудольф превратился в неуспевающего менеджера и предпринимателя. По словам Джонни, Рудольф намного лучше остальных бизнесменов его возраста разбирался в сложной механике современного предпринимательства.

Увидев сестру и Джонни, Рудольф широко улыбнулся и шагнул им навстречу. Человек, ворочающий миллионами, жонглирующий пакетами акций, знающий, как распорядиться страховым капиталом, он был для Гретхен просто ее братом, загорелым, красивым молодым человеком в отлично сшитом скромном костюме. И Гретхен снова поразилась тому, насколько они разные — ее брат и ее муж. Из рассказов Джонни ей было понятно, что Рудольф во много раз богаче Колина и Колину не снилась та реальная власть над огромным числом людей, которую сосредоточил в своих руках Рудольф, — но при всем этом Колина даже родная мать не могла бы упрекнуть в скромности. Он выделялся в любой компании, держался самоуверенно и заносчиво, легко наживая себе врагов. Рудольф же в любом обществе был своим и мягкостью обращения и доброжелательностью располагал к себе всех.

— Отлично, — делая один снимок за другим, приговаривала девушка-фотограф, присевшая на корточки возле Рудольфа. — Прекрасно.

— Разрешите вас познакомить, — повернулся к ней Рудольф. — Моя сестра миссис Берк, мой коллега мистер Хит, а это… э-э, мисс… Ради бога, извините.

— Прескотт. Можно просто Джин. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания. — Девушка застенчиво улыбнулась и выпрямилась. Она была маленького роста, с прямыми длинными каштановыми волосами, собранными в свободный узел на затылке. Лицо в веснушках, никакой косметики. Несмотря на висевшие на плече три фотоаппарата и тяжелую сумку с пленками, двигалась она легко и свободно.

Рудольфа повсюду останавливали, пожимали ему руки, поздравляли, восхищенно говорили, что он сделал для города большое дело. Он скромно улыбался, отвечал: «Очень рад, что вам все понравилось», при этом демонстрировал блестящую память, называя всех по имени, а мисс Прескотт неутомимо щелкала фотоаппаратом.

— Похоже, сегодня здесь собрался весь город, — заметила Гретхен.

— Почти, — ответил Рудольф и добавил: — Кто-то мне сказал, что даже Тедди Бойлан приехал. Мы, наверно, его увидим. — И он внимательно посмотрел на сестру.

— Тедди Бойлан, — повторила Гретхен без всякого выражения. — Он еще жив?

— По крайней мере так утверждают. Сам я давно с ним не встречался. Подождите меня здесь минутку, я поговорю с дирижером. Они играют слишком мало старых мелодий.

Вернулся он вместе со стройной, очень хорошенькой молодой блондинкой в накрахмаленном белом полотняном платье и с лысеющим плотным мужчиной в мятом полосатом костюме. Мужчина был несколько старше Рудольфа.

— Вирджиния Колдервуд, младшая дочь моего босса, — представил Рудольф девушку. — И ты, Гретхен, конечно, помнишь Брэдфорда Найта?

— Помните, я приезжал к вам вместе с Руди после окончания колледжа и выпил тогда у вас все вино? — сказал Брэд.

И тут Гретхен его вспомнила: бывший сержант с оклахомским акцентом, тот, что ухаживал в ее квартире за всеми женщинами подряд. Акцент у него за это время немного стерся, и, к сожалению, бывший сержант начал лысеть. Она вспомнила также, как несколько лет назад Рудольф пригласил его в Уитби и сделал помощником директора в универмаге Колдервуда. Рудольфу этот человек нравился, хотя сейчас, глядя на Найта, она не понимала, чем он привлекает ее брата. Рудольф говорил ей, что Брэд Найт умен, прекрасно ладит с людьми и выполняет все приказания с неукоснительной точностью.

— Конечно, я вас помню, Брэд, — сказала Гретхен. — Я слышала, вы незаменимый человек.

— Вы заставляете меня краснеть, мэм, — ответил Найт.

— Мы все незаменимые люди, — улыбнулся Рудольф.

— Нет, не все, — серьезно возразила девушка, не отрывая взгляда от Рудольфа. Гретхен было понятно выражение в ее глазах.

Все, кроме девушки, рассмеялись. Бедняжка, подумала Гретхен, лучше бы тебе смотреть так на кого-нибудь другого.

— А где же ваш отец? — спросил Рудольф у Вирджинии. — Я хочу представить ему мою сестру.

— Он уехал домой, — сказала девушка. — Ему не понравилось что-то в речи мэра. Мэр говорил только о вас и ни слова — о нем.

— Просто я родился здесь, и, по-видимому, мэр считает это своей заслугой, — пошутил Рудольф.

— И потом, ему не понравилось, что она все время снимает только вас, — Вирджиния махнула рукой в сторону мисс Прескотт, которая, отойдя на несколько шагов, сосредоточенно снимала их группу. — Вам лучше позвонить ему и успокоить.

— Позвоню позже, если будет время, — беспечно сказал Рудольф. — Кстати, мы все собираемся через часок пойти куда-нибудь выпить. Может, вы с Брэдом составите нам компанию?

— Мне нельзя появляться в барах, вы же знаете, — сказала Вирджиния.

— Пошли, Вирджиния, — сказал Найт, — я угощу тебя апельсиновой шипучкой, бесплатно предлагаемой фирмой твоего отца.

Очень неохотно Вирджиния позволила Найту увести себя.

— Он мужчина не ее мечты, это совершенно очевидно, — глядя им вслед, заметила Гретхен.

— Не вздумай заикнуться об этом Брэду, — сказал Рудольф. — Он спит и видит, как бы жениться, на ней, войти в их семью и создать новую империю… Так как, мы пойдем выпить?

— Боюсь, мне придется отказаться. — Гретхен взглянула на часы. — В восемь позвонит Колин и страшно рассердится, если меня не будет в отеле. Джонни, ты не против, если мы поедем сейчас?

— К вашим услугам, мэм, — галантно ответил тот.

Когда она открывала дверь в свой номер, там уже вовсю заливался телефонный звонок. Звонили из Калифорнии, но это был не Колин. Звонил директор студии, чтобы сообщить, что сегодня в час дня Колин погиб в автомобильной катастрофе. Ее муж уже полдня как мертв, а она ничего не знала об этом…

Она сдержанно поблагодарила директора за его несвязные соболезнования, повесила трубку и долго сидела одна в номере, не зажигая света.