Если взять пару Дэвидов Боуи и поставить одного Дэвида Боуи на другого Дэвида Боуи, а затем приделать еще по одному Дэвиду Боуи к кистям рук верхнего из первых двух Дэвидов Боуи и нарядить это существо в грязный купальный халат, получится образ, великолепно отражающий не то чтобы реальную внешность Джона Уотсона, но общее впечатление от этой самой внешности.

Он был высокий и нескладный.

Когда он сидел в шезлонге и таращился на Тихий океан (уже не с безумной пытливостью в очах, а просто с тихим, как омут, унынием), было трудно определить, где кончается шезлонг и начинается тело Джона Уотсона, и страшно было положить руку на его предплечье, казалось, все сооружение может неожиданно рухнуть и с треском отхватить вам палец.

Но улыбка у него была просто замечательная. В ней как будто слилось все самое плохое, что может сделать человеку жизнь, но когда он, глядя на вас, на короткое время превращал все эти неприятности в совершенно невероятный сплав, лицо его преображалось, и в вашей душе раздавался голос: «Уж теперь-то все будет хорошо».

Когда он говорил с вами, хотелось то и дело говорить ему: «Спасибо» – именно за эту улыбку.

– Да, – вещал Медведь Здравоумный, – они навещают меня. Они сидят вот здесь. Они сидят на этом самом месте, где сейчас сидите вы.

Он рассказывал об ангелах с золотыми бородками, зелеными крылышками и в сандалиях от «Доктора Шолля».

– Они едят гамбургеры – говорят, что там, откуда они прилетают, их нет. Очень любят снег. Это совершенно удивительные существа – очень тонко судят о самых разных вещах.

– Да? – произнес Артур. – Неужели? Так, э-э… Когда это происходит? Когда они прилетают?

Артур тоже пялился на Тихий океан. Вдоль кромки берега сновала маленькая птица-перевозчик, у которой были свои трудности: она искала пищу в мокром песке, от которого только что отхлынула волна, но не хотела замочить лапки. Поэтому она вышагивала странной походкой, точно швейцарская заводная игрушка.

Фенчерч сидела, лениво рисуя пальцем на песке всякие узоры.

– Как правило, в конце недели, – ответил Медведь Здравоумный, – на маленьких детских самокатах. Это великие машины.

И улыбнулся.

– Ясно, – сказал Артур. – Ясно.

Фенчерч слегка кашлянула, чтобы привлечь его внимание, и Артур обернулся к ней. Палочкой она нацарапала рисунок на песке: они с Артуром в облаках. На миг Артур подумал, что она хочет вывести его из состояния апатии, но потом он понял, что она его упрекает. «Кто мы такие, – как бы говорила Фенчерч, – чтобы называть его сумасшедшим?»

Конечно, дом у Джона Уотсона был необычный, и, поскольку дом – это первое, что увидели Фенчерч с Артуром, интересно будет узнать, как выглядел этот дом.

А был он вот какой:

Шиворот-навыворот в буквальном смысле этого слова. Настолько шиворот-навыворот, что Артуру и Фенчерч пришлось припарковать машину на ковре.

Вдоль всей внешней стены, которая была оклеена уместными в гостиной – причем, кстати сказать, в обставленной со вкусом гостиной, – узорчатыми розовыми обоями, размещались книжные полки, а также два странных полукруглых стола на трех ножках. Столы стояли таким образом, будто стена только что рассекла их пополам. Кроме того, на стене висели картины, явно подобранные для того, чтобы успокаивать нервы.

Но поразительнее всего была крыша.

Крученая, как раковина, она могла бы пригрезиться Морису К. Эшеру, если бы он любил покутить по ночам. (Впрочем, не будем отвлекаться на дискуссии об образе жизни этого художника, хотя при взгляде на его работы, особенно на ту гравюру с множеством неудобных ступенек, поневоле напрашивается мысль…) Короче, такую крышу можно придумать только после попойки, потому что изящные светильники, которые должны были свисать с потолка, топырились к небесам снаружи.

Непонятно.

Табличка на передней двери приглашала: «Добро пожаловать наружу», – и Артур с Фенчерч, обмирая от страха, зашли.

Как и следовало ожидать, оказалось, что «внутри» – это как раз и есть «снаружи». Неоштукатуренная кирпичная кладка, добротно расшитые швы, добротные кровельные желоба, садовая дорожка, пара невысоких деревьев, несколько комнат.

Внутренние стены тянулись вниз, замысловато складывались и, наконец, расходились, точно обнимая Тихий океан. Казалось, будто это оптический обман – окажись тут Морис К. Эшер, он долго ломал бы голову над тем, как же это сделано.

– Привет! – сказал Джон Уотсон, Медведь Здравоумный.

«Вот и хорошо, – подумали Артур и Фенчерч. – «Привет» – словечко привычное».

– Привет, – ответили они хором, и некоторое время беседа сводилась к взаимным улыбкам.

По неизвестным причинам Медведь Здравоумный довольно долго увиливал от разговора о дельфинах – при малейшей попытке упомянуть о них напускал на себя странно отрешенный вид и говорил: «Я забыл…» Зато он с гордостью показал Артуру и Фенчерч достопримечательности своего жилища.

– Мне это доставляет своеобразное удовольствие, – объяснял Джон Уотсон, – а вреда никому никакого не приносит: в крайнем случае знающий оптик может все исправить.

Этот человек нравился Артуру и Фенчерч. Он был искренним и обаятельным и умел посмеяться над собой, не дожидаясь, чтобы это сделали другие.

– Вашажена, – сказал Артур, озираясь по сторонам, – говорила о каких-то зубочистках.

Вид у Артура был затравленный, как будто он беспокоился, что миссис Уотсон вдруг выпрыгнет из-за двери и опять скажет про зубочистки.

Медведь Здравоумный засмеялся. То был веселый, непринужденный смех, привычный его хозяину, как какие-нибудь разношенные домашние тапочки.

– Ах да, – сказал он, – это связано с днем, когда я понял, что мир окончательно свихнулся. Тогда-то я и построил Психушку, чтобы заключить в нее этот бедный мир в надежде, что он поправится.

На этом месте Артур снова слегка заволновался.

– Здесь мы находимся за пределами Психушки, – сказал Медведь Здравоумный. Он опять указал на кирпичные стены и кровельные желоба. – Пройдите в эту дверь… – он повернулся в сторону первой двери, через которую вошли Артур и Фенчерч, – … и вы окажетесь в Психушке. Я постарался украсить ее, чтобы больные не грустили, но, в сущности, предпринять почти ничего нельзя. Я сам теперь никогда туда не вхожу. Если мне хочется туда пойти, а это бывает редко, я просто смотрю на висящую на двери дощечку и ухожу.

– На эту дощечку? – с некоторым недоумением спросила Фенчерч, показывая на голубую пластинку с какими-то инструкциями.

– Да. Эти слова вообще-то и сделали меня отшельником. Я стал таким, каков я сейчас. Озарение пришло совершенно внезапно. Я увидел их и понял, что я должен делать.

На пластинке было написано:

«Держите зубочистку ближе к середине. Смочите заостренный конец слюной. Вставьте между зубами, тупой конец держите рядом с десной. Остатки пищи вынимайте нежными движениями внутрь и наружу».

– Я решил, – продолжал Медведь Здравоумный, – что если эта цивилизация настолько нелепа, что нуждается в подробной инструкции к зубочисткам, то я не могу жить в ее рамках и оставаться нормальным.

Он опять уставился на Тихий океан, словно вызывая его на бой, но океан, мирно раскинувшись под солнцем, играл с птицей-перевозчиком.

– И если вам интересно знать, а мне кажется, что интересно, я совершенно нормален. Поэтому я и называю себя Медведем Здравоумным, чтобы люди не сомневались. Медведем меня в детстве звала мама, потому что я был неуклюжий и все опрокидывал, а здравоумный я на самом деле – потому что я нахожусь в здравом уме и не собираюсь меняться, – прибавил он с той самой улыбкой, от которой собеседник внезапно чувствовал, что все будет хорошо. – Может, пойдем на пляж и побеседуем?

Они пошли на пляж, и там Медведь Здравоумный заговорил об ангелах с золотыми бородками, зелеными крылышками и в сандалиях от «Доктора Шолля».

– О дельфинах… – мягко, с надеждой в голосе проговорила Фенчерч.

– Я могу показать вам сандалии, – сказал Медведь Здравоумный.

– Интересно, вы знаете…

– Хотите, я покажу вам сандалии? – спросил Медведь Здравоумный. – Они у меня есть. Пойду принесу их. Их производит компания «Доктор Шолль», и ангелы говорят, что эта обувь больше всего подходит для той местности, в которой они работают. Они говорят, что держат концессионный киоск в соответствии с посланием. Когда я говорю: «Я не знаю, что это такое», – они отвечают: «Конечно, не знаете» – и смеются. Ну, я все-таки принесу сандалии.

Он ушел внутрь или наружу – в зависимости от того, как на это смотреть, а Артур и Фенчерч удивленно и немного разочарованно переглянулись, потом пожали плечами и лениво стали рисовать фигурки на песке.

– Как сегодня твои ножки? – тихо спросил Артур.

– Хорошо. На песке у меня нет таких странных ощущений. И в воде тоже. Вода их прекрасно обволакивает. Думаю, это не наша планета.

Фенчерч пожала плечами.

– Как ты думаешь, что он имел в виду под посланием? – спросила она.

– Не знаю, – ответил Артур, хотя его постоянно изводило воспоминание о человеке по имени Прак, который все время поднимал его на смех.

Медведь вернулся, неся в руках предмет, сильно поразивший Артура. Я имею в виду не сандалии – ангельские сандалии оказались обыкновенными босоножками на деревянной подошве.

– Я думал, вы хотите посмотреть, какую обувь носят ангелы, – сказал Медведь Здравоумный. – Просто из любопытства. Между прочим, я ничего не пытаюсь доказать. Я ученый и знаю, что такое доказательства. Но я называю себя детским прозвищем, чтобы напомнить себе, что ученый должен уподобиться ребенку. Если он что-то видит, он должен честно в этом признаться, независимо от того, ожидал он это увидеть или нет. Сначала наблюдение, затем анализ и, наконец, испытание. Но наблюдение – прежде всего. Иначе вы будете замечать лишь то, что ожидаете увидеть. Большинство ученых забывают это правило. Позже я покажу вам нечто для подтверждения своих слов. Итак, вторая причина, по которой я называю себя Медведь Здравоумный, заключается в том, что меня считают дураком. Это позволяет мне, когда я что-то вижу, честно говорить, что именно я вижу. Ученому нельзя обижаться на то, что его считают дураком. Так или иначе, я думал, что вам интересно на это посмотреть.

«Это» и был предмет, так поразивший Артура, потому что Медведь Здравоумный держал в руках удивительный серебристо-серый стеклянный аквариум. Очевидно, он был точной копией того, что стоял у Артура в спальне.

Секунд тридцать остолбеневший Артур пытался сурово спросить: «Где вы это взяли?», – но язык его не слушался.

Наконец момент наступил, но Артур упустил его на тысячную долю секунды.

– Где вы это взяли? – сурово спросила Фенчерч.

Артур сурово повернулся к Фенчерч и остолбенело проговорил:

– Что? Ты раньше видела такой сосуд?

– Да, – ответила Фенчерч. – У меня такой есть. Или по крайней мере был. Рассел стащил его у меня, чтобы хранить в нем мячи для гольфа. Я не знаю, откуда взялся этот сосуд. Помню только, как рассердилась на Рассела, когда он его спер. А у тебя тоже есть?

– Да, он…

Артур и Фенчерч вдруг заметили, что Медведь Здравоумный резко переводит взгляд с одного из них на другого и обратно, остолбенело пытаясь вставить слово.

– У вас тоже есть такой? – спросил он их обоих.

– Да, – хором ответили они.

Медведь Здравоумный долго смотрел то на Артура, то на Фенчерч, а потом поднял аквариум вверх, подставляя его знойным лучам калифорнийского солнца.

На солнце сосуд запел, зазвенел от яркого света, отбросил на песок и на людей сияющую, радужную тень. Медведь Здравоумный повернул сосуд. И в искусно гравированном узоре явственно проступили слова: «Всего хорошего, и спасибо за рыбу!».

– Вы знаете, что это такое? – вполголоса спросил Медведь.

Изумленные Артур и Фенчерч медленно помотали головами. Игра ослепительного света и тени в сером стекле заворожила их души.

– Это прощальный подарок дельфинов, – глухо и спокойно произнес Медведь, – дельфинов, которых я любил, и изучал, и кормил рыбой и с которыми плавал и даже пытался выучить их язык. Эту задачу они сделали почти невыполнимой, хотя теперь я понимаю, что сами они могли с легкостью общаться на нашем языке, если считали это необходимым.

Медленно-медленно растягивая губы в улыбке, он покачал головой и еще раз взглянул на Фенчерч, а потом на Артура.

– А вы… – обратился Медведь Здравоумный к Артуру, – что вы сделали со своим? Можно мне узнать?

– Э-э, я держу в нем рыбку, – слегка смутившись, ответил Артур. – У меня оказалась рыбка, и я думал, что с ней делать, а тут как раз подвернулся этот аквариум.

Артур замолчал.

– Вы больше ничего с ним не делали? Нет, а то бы вы запомнили, – проговорил Медведь Здравоумный. И снова покачал головой. – Моя жена хранила в нашем зародышевые зерна пшеницы, – с совершенно новой интонацией продолжал Медведь, – до вчерашнего вечера…

– А что случилось вчера вечером? – спросил Артур срывающимся голосом.

– Зародышевые зерна кончились, – ровным голосом произнес Медведь. – Моя жена как раз уехала пополнить запасы, – добавил он.

И на миг словно бы ушел в себя.

– А что было потом? – срывающимся, совсем как у Артура, голосом спросила Фенчерч.

– Я вымыл его, – ответил Медведь. – Я мыл его очень тщательно, очень-очень тщательно, стер все следы зародышей пшеницы, потом, мало-помалу внимательно поворачивая сосуд, медленно вытер его тканью из стопроцентного хлопка. Потом поднес к уху. Вы… вы подносили свой к уху?

Артур и Фенчерч опять помотали головами – медленно, не говоря ни слова.

– Возможно, вам стоит это сделать, – сказал Медведь Здравоумный.