19
Жара день ото дня становилась все нестерпимей. Апрель заканчивался, но еще недели три (а то и пять) не могло появиться надежды на дождь. Даже короткие волшебные рассветы были омрачены предчувствием дневного зноя, часами изводящего головной болью и ослепительно ярким светом, который, проникая сквозь любые шторы, склеивал веки не приносящей отдохновения дремотой. И белые, и азиаты сникли, бессильные бороться днем с вялой сонливостью, а ночью – с бессонницей из-за собачьего воя и пота, стекавшего ручьями, разъедавшего и без того изъеденную потницей кожу. Тучи москитов в клубе вынуждали постоянно жечь по углам ароматические палочки, женщинам приходилось держать ноги в плотных полотняных мешках. Только стоический молодой Веррэлл да молодая, переполненная счастьем Элизабет смогли остаться безразличными к дикой жаре.
Клуб эти дни бурлил сплетнями и злословием. Высокомерный Веррэлл всех настроил против себя. Он регулярно появлялся вечерами на час-другой, но ни с кем не общался, выпивку отвергал и односложными ответами пресекал любые попытки втянуть его в беседу. Заняв под самым опахалом священный трон миссис Лакерстин, закрывался газетой в ожидании Элизабет, потом болтал с девушкой или кружился с ней под патефон, а затем, не кивнув членам клуба на прощание, стремительно исчезал. Помимо этой главной скандальной темы доходили слухи о мистере Лакерстине, который, оставшись без надзора супруги, скрашивал одиночество в лесах компанией неких неправедных бирманок.
Совместные выезды лейтенанта с Элизабет сделались почти ежедневными. Об отмене конно-спортивных упражнений по утрам нельзя было, разумеется, и помыслить, но временный отказ от вечернего тренинга офицер счел возможным. Верховая езда далась девушке столь же легко, как охота, она даже имела смелость заявить спутнику, что дома ей «довольно часто доводилось» прогуливаться верхом. Впрочем, это мигом разоблаченное глазом Веррэлла вранье особых хлопот не доставляло – в седле, по крайней мере, барышня держалась довольно сносно.
Обычно они ехали красноватой закатной дорогой сквозь джунгли, верхом переправлялись через речной брод у огромного мертвого пинкадо, иссохший ствол и толстые сучья которого были обвиты пышной массой орхидей, и далее следовали пробитой телегами лесной тропой, где мягкая пыль позволяла пустить пони в галоп. Джунгли погружали в густую пыльную духоту, слышалось рокотание дальних, не проливавших ни капли гроз. Вокруг, охотясь на мух, поднятых лошадиными копытами, кружили крохотные быстрые ласточки. Элизабет ездила на пегом пони, Веррэлл – на белом. Обратной дорогой потемневшие от пота лошади шли так близко, что колени всадников порой соприкасались. Веррэлл при большом желании мог все-таки, умерив спесь, беседовать довольно дружелюбно, и такое желание подле Элизабет он проявлял.
Ах, сладость этих наполнявших девушку блаженством верховых прогулок! Сидя в седле, переселившись в упоительный высший мир – мир скачек, поло и конной охоты! Уже за одни его глубочайшие познания о лошадях Веррэлла можно было полюбить навеки. Как прежде об охотничьих приключениях Флори, Элизабет просила рассказывать о лошадях еще и еще! Рассказчиком Веррэлл, честно говоря, был неважным; описания в основном сводились к рваным репликам относительно поло или охоты на кабанов и перечислению названий полков, полковых стоянок. Но, разумеется, любой косноязычный обрывок речи волновал здесь сильнее самых заливистых трелей Флори – внешность лейтенанта была дороже всяких слов. Это мужественное лицо! Эта осанка! Эта дивная аура армейской элиты, в сиянии которой рисовалась романтичная жизнь кавалеристов. В воображении Элизабет возникали сцены где-нибудь на северо-западных границах Индии. Виделись сверкающие под солнцем ряды казарм, кавалерийский клуб, жесткий бурый газон для поло и отряды загорелых всадников с пиками наперевес, с летящими по ветру концами плотно намотанных на голове пагри; слышались клич трубы, звон шпор и музыка выстроенного перед клубом эскадронного оркестра, услаждающего сидящих за обедом офицеров в их великолепных тугих мундирах. Какая роскошь, какой шик! И это, всем трепещущим сердцем чувствовала она, была ее, ее жизнь – жизнь, родная по душе, по всем заветным стремлениям! Сейчас Элизабет, почти как сам Веррэлл, жила, дышала, грезила лошадьми, даже как-то поверила, что ей и раньше верхом «доводилось довольно часто».
В общем, им вместе бывало просто замечательно. Никогда он не докучал, не раздражал, как Флори (о котором она практически забыла; лишь изредка, случайно мелькала в памяти его щека с пятном). Сближала также общая, лейтенанту даже свойственная в большей степени, неприязнь к умникам. Веррэлл обмолвился однажды, что после восемнадцати лет не брал в руки ни одной книги: «Ну, кроме «Джорокса» и всякого такого». После третьей или четвертой прогулки, расставаясь с Элизабет у дома Лакерстинов – все радушные приглашения тетушки лейтенант успешно отклонял и заходить в ее гостиную не собирался, – Веррэлл, пока грум уводил привезшего Элизабет пегого пони, неожиданно предложил:
– Знаете что, я в следующий раз поеду на гнедом, а вы сядете на Белинду. Думаю, вы нормально справитесь, только мундштук не дергайте, губу ей не повредите.
Белиндой звали арабскую кобылку, которую лейтенант до сих пор не доверял даже конюхам. Высшего расположения проявить было невозможно. Элизабет поняла оказанное ей великое доверие.
Назавтра, когда они возвращались рядом, Веррэлл протянул руку и, обняв девушку за плечи, резко развернул к себе. Он был очень силен. Губы их встретились и слились, пропотевшие тонкие рубашки прилипли друг к другу. Мгновение спустя, перехватив одной рукой ее поводья, другой рукой он поднял девушку, поставил на землю и, продолжая крепко удерживать обе уздечки, соскользнул сам. Пара застыла в тесном долгом объятии.
Примерно в то же время за двадцать миль от них Флори решил пешком отправиться в Кьяктаду. Шагая вечером по берегу пересохшей лесной речки, надеясь очередным измором хоть как-то отогнать хандру, он приостановился возле стайки крохотных безымянных пичуг, хлопотавших в гуще высокой травы. Серенькие подружки ярко-желтых самцов напоминали воробьих. Слишком миниатюрные, чтобы совладать с жестким стеблем, они, трепеща крылышками, на лету хватались клювом за его верхушку и всем своим весом пригибали метелку с семенами. Хмуро понаблюдав эту возню, Флори запустил палкой в скучных, ничуть не радующих, испуганно вспорхнувших птах. Вот если бы она, она стояла рядом! Все погасло, все сделалось ненужным без нее. Горчайший, успевший настояться яд утраты отравлял теперь каждый миг существования.
Необходимость пройти сквозь клочок джунглей заставила его минуту помахать в чаще острым дахом; ослабевшие руки и ноги налились свинцом. Он постоял. Заметив вьюнок дикой ванили, потянулся вдохнуть аромат узких стручков, но ощутил лишь прянувшую отвратительную затхлость. Пронзило смертной тоской. Один, «один на островке своем в морской пустыне». Боль взвилась так остро, что Флори с размаху ударил кулаком по стволу дерева, разбив косточки на суставах. Нужно вернуться в Кьяктаду. Хотя это было неумно (прошло лишь две недели после их неприятного объяснения), хотя единственным шансом было бы дать ей время успокоиться, забыть, – нет, необходимо вернуться. Он погибает здесь, наедине с черными думами в этом дремучем мертвом лесу, потерявшим всякий смысл и отраду.
Блеснула счастливая идея: можно забрать у арестанта-кожевника шкуру леопарда и таким образом получить повод увидеть ее, ведь гостей с подарками не гонят. И он теперь не даст ей ускользнуть, он объяснит, докажет несправедливость ее обиды. Нельзя судить его за Ма Хла Мэй, которую он выгнал ради нее. И разве она не простит, услышав всю правду? Она должна выслушать, он заставит – как угодно, хоть за руки будет держать, но он заставит до конца выслушать его.
И Флори решил немедленно отправиться в двадцатимильный поход, оправдывая спешку чрезвычайно разумным соображением насчет ночной прохлады. Слуги едва не взбунтовались; старый Сэмми в последний момент просто изнемог и лишь порцией джина оживил себя для предстоящей экспедиции. Ночь выдалась темная. Путь освещали фонарями, в отблеске которых глаза у Фло мерцали изумрудом, а у волов – желтоватым лунным камнем. На рассвете слуги остановились собрать хворост, приготовить еду на костре, но сгоравший от нетерпения Флори устремился вперед. Усталости он не чувствовал, мысль о леопардовой шкуре буквально окрыляла. Переплыв реку на сампане, часов около десяти он уже подошел к дому доктора Верасвами.
Хозяин пригласил его позавтракать и, дав жене быстренько скрыться где-то в недрах дома, провел грязного и небритого гостя в свою ванную. Во время завтрака кипевший возмущением доктор без передышки клеймил «крокодила», чьи интриги разжигали уже вот-вот готовый вспыхнуть дикий псевдомятеж. Флори едва удалось вставить свой вопрос:
– Да, кстати, доктор, как там эта шкура? Отделал ее ваш мастер-рецидивист?
– Ахха!.. – несколько смущенно ответил доктор, потирая нос. Поскольку из-за яростного сопротивления застенчивой хозяйки завтракали они вдвоем на веранде, доктор скрылся в комнатах и через секунду явился со скатанной звериной шкурой.
– Видите ли, друг мой, какое дело… – начал он, разворачивая сверток.
– Господи!
Шкура выглядела ужасно. Жесткая, как картон, с изнанки в трещинах, мех потускнел, местами просто вылез; притом она жутко воняла. Вместо того чтоб выдубить, ее превратили в помойный хлам.
– Боже мой, доктор! Как же так? Это ж черт знает что!
– Простите, друг мой! Мне самому очень неловко. Ничего лучше не получилось, никого в тюрьме не нашлось с должным опытом.
– Но, черт подери, раньше тот арестант прекрасно их выделывал!
– Да-да, но только, к сожалению, третья неделя, как он ушел.
– Ушел? Но у него ведь был по приговору большой срок?
– Ахх, вы не поняли, друг мой? Не знали, что шкуры изумительно выделывал Нга Шуэ О?
– Кто?
– Сбежавший при помощи У По Кина бандит, разбойник.
– А-а, проклятие!
Неудача просто сразила. Тем не менее, сходив домой, приняв ванну, переодевшись, около четырех Флори позвонил у ворот Лакерстинов. Для посещений было, конечно, рановато, сиеста еще не кончилась, но он хотел застать Элизабет наверняка. Разбуженная, не готовая к визитерам, миссис Лакерстин встретила его неприветливо и даже не пригласила сесть.
– Боюсь, мистер Флори, Элизабет не сможет спуститься. Она одевается на верховую прогулку. Будьте любезны, скажите, что передать.
– Хотелось бы, с вашего разрешения, все же увидеть ее. Я принес ей шкуру того леопарда, которого мы вместе застрелили.
Миссис Лакерстин оставила его в гостиной ждать, то есть тревожно маяться, с обычным в подобных случаях желанием провалиться сквозь землю. Вскоре, однако, тетушка привела племянницу, успев шепнуть ей за дверью: «Избавьтесь, пожалуйста, побыстрее от этого господина, моя дорогая! У меня от него страшно ломит виски!»
Когда Элизабет вошла, сердце его, казалось, подскочило к горлу, перед глазами поплыл красноватый туман. Девушка была в брюках и шелковой рубашке – чуть загоревшая, ошеломляюще красивая. Флори шатнуло, вся его храбрость вмиг до капли испарилась. Он невольно слегка попятился, сзади грохнуло – опрокинулся столик, покатилась ваза с букетом цинний.
– О, извините! – в ужасе воскликнул он.
– Ах, пустяки! Не стоит беспокоиться!
Она помогла поставить столик, болтая при этом в самом беззаботном (никак не ожидавшемся после тяжелого инцидента) стиле: «Вы весьма долго пропадали, мистер Флори! Ну просто чужестранец! Мы так давно не видели вас в клубе!»… И на каждом втором слове бурный нажим, со столь убийственной ясностью проявляющий желание женщины отгородиться стеной. Она внушала страх, он не решался взглянуть на нее. Руки тряслись, пришлось помотать головой, отвергнув сигарету из пачки, любезно предложенной Элизабет.
– Я принес вам ту шкуру, – глухо выговорил Флори.
И развернул подарок на только что поднятом столике. И тут же проклял себя за то, что посмел принести это позорное убожество. Девушка наклонилась к презенту, нежная щека-лепесток засияла почти рядом, повеяло теплом ее кожи. Не выдержав, он чуть отстранился. Она в этот момент, вдохнув кожевенную вонь, тоже резко отпрянула. Ему стало так стыдно, будто вовсе не от меха исходил мерзкий запах.
– Спасибо, вы слишком добры, мистер Флори! – Она отступила еще на несколько шагов. – Такая дивная, дивная шкура!
– Была. Боюсь, ее вконец испортили.
– Нет-нет! Я буду обожать ее! Надолго вы теперь в Кьяктаду? В джунглях сейчас, должно быть, жуткая жара!
– Да, духотища.
Далее три минуты беседы исключительно о погоде. Все, что Флори готовился сказать, все аргументы, мольбы, оправдания – все комком застряло в горле. «Болван, кретин! – ругал он себя мысленно. – Ты что? Для этого ты за ночь двадцать миль отмахал? Говори! Ну же, закричи, ударь ее – сделай что угодно, только не позволяй ей отделаться этой чушью!» Бесполезно: голос его послушно вторил обычному вздору. Какие мольбы и объяснения могли прервать плавный поток пустого щебетания? Где же их учат так бойко чирикать? В нынешних школах для девочек, не иначе. Красовавшаяся на столике меховая пакость обжигала стыдом. Так он и стоял, давясь словами, жалкий, несуразный, с измятым после бессонного ночного марша лицом и безобразной меткой на щеке.
Она быстро спровадила его.
– А теперь, мистер Флори, простите, мне в самом деле…
Он, заикаясь, пробормотал:
– Не хотите ли как-нибудь вечером куда-нибудь? Я хочу сказать – пройтись? Или, может быть, на охоту?
– О, сейчас вряд ли, вряд ли. Целыми днями то одно, то другое. Сегодня вечером у меня прогулка верхом. С мистером Веррэллом, – добавила она.
Добавила, возможно, специально, чтобы больнее уязвить. Дружба ее с лейтенантом явилась для Флори новостью. Не в состоянии скрыть зависть к офицеру, он хрипловато спросил:
– Что ж, и часто вы выезжаете с Веррэллом?
– Почти каждый вечер. Знаете, он такой изумительный наездник! У него настоящий табун пони для поло!
– Ах да, у меня, разумеется, нет табунов.
Единственная фраза, сказанная им с оттенком серьезности и сразу неприятно задевшая Элизабет. Однако она ответила прежним щебетанием, проводив затем Флори до дверей. Вошедшая в гостиную миссис Лакерстин, поведя носом, брезгливо поморщившись, приказала слугам вынести леопардовую шкуру вон и немедленно сжечь.
Дойдя до своего дома, Флори задержался у ворот сада под предлогом кормления голубей. В действительности он намерен был подвергнуть себя новой пытке: увидеть совместный выезд Веррэлла с Элизабет. (Ах, как вульгарно, как безжалостно она вела себя сегодня! Грубейшая брань стократ достойней этой пошлости!) Флори увидел Веррэлла, подъехавшего к дому Лакерстинов на белом пони в сопровождении грума на гнедом. Появилась Элизабет. Лейтенант пересел на гнедого пони, уступив белую лошадку девушке. Они поскакали по холму, болтая и смеясь, ее плечо в шелковой рубашке вплотную с его плечом. В сторону Флори ни он, ни она не посмотрели.
Фигуры всадников давно исчезли в джунглях, а Флори все слонялся по саду. Солнечные лучи постепенно тускнели, мали выкорчевывал кустики английских цветов, захиревших от чрезмерного обилия света, и сажал новые: циннии, бальзамины, петушиные гребешки. Прошел час. В начале аллейки появился унылый, землистого цвета индус в набедренной повязке и оранжево-розовом пагри, над которым высилась объемистая корзина. Поставив корзину и сложив руки перед грудью, он низко поклонился.
– Ты кто, зачем?
– Книги менять, сахиб.
Книжный меняла странствовал коробейником по всей Верхней Бирме. Система обмена состояла в том, что за всякую книгу из его запасов вы ему, с четырьмя анами доплаты, отдавали любую свою. Впрочем, все-таки не любую. Хоть и неграмотный, меняла научился распознавать и отказывался брать Библии.
– Не-ет, сахиб, – повертев томик в смуглых ладонях, тянул он жалобно, – не-ет. Черным покрытая и буквы золотые – не-ет. Уж я не знаю, как это, а только все сахибы ее всегда давать хотят и не берут совсем. Чего уж в ней? Одно, верно, худое.
– Ну, доставай свой хлам, – сказал Флори.
Он стал рыться, отыскивая что-нибудь вроде Эдгара Уоллеса или Агаты Кристи, какой-нибудь славный триллер для успокоения расходившихся нервов и, склонившись над книгами, заметил вдруг волнение охающих, тычущих в сторону леса обоих индусов, садовника и коробейника.
– Деххо! – так у мали с его ртом, будто набитым картошкой, прозвучало индийское «декхта!» (вижу!).
Из джунглей вниз по холму неслись два пони, но без всадников. У лошадей был глуповато-виноватый вид сбежавшей от хозяина скотины; болтались, звякая под брюхом, стремена.
Флори застыл, машинально прижимая к груди одну из книжек. Нет, тут не несчастный случай – никакому воображению не под силу представить Веррэлла, вылетевшего из седла. Всадники спешились. Лошади убежали, потому что Элизабет и Веррэлл слезли с коней.
Слезли зачем? Господи, да он знал зачем! Не догадывался, не подозревал, а знал. Буквально видел, как все происходило; видел в деталях, во всех мельчайших грязных подробностях. Яростно отшвырнув книгу, он скрылся в доме, к полному разочарованию книгоноши. Слуги слышали его шаги внутри, затем раздался приказ принести бутылку виски. Флори выпил – не полегчало. Тогда он наполнил большой бокал, добавив немного воды, чтоб можно было проглотить, и залпом его опрокинул. И, едва мерзкая, тошнотворная доза пролилась в горло, повторил. Подобное он сделал однажды в лагере, измученный зубной болью за сотни миль от дантиста. В семь вечера Ко Сла по обыкновению явился доложить, что вода для ванны согрелась. Хозяин, без пиджака, в порванной у горла рубашке, раскинулся в шезлонге.
– Ванна, тхэкин.
Не слыша ответа, Ко Сла тихонько тронул руку спящего. Хозяин был мертвецки, до бесчувствия пьян. Пустая бутылка закатилась в угол, прочертив по полу шлейф сивушных капель. Ко Сла позвал Ба Пи и осмотрел поднятую бутылку, цокая языком.
– Гляди-ка ты! Почти пустая.
– Снова взялся? А вроде бросил пить-то?
– Это все она, точно говорю, женщина проклятая. Ну, теперь надо его отнести поаккуратней. Давай берись за ноги, а я под плечи. Так, взяли!
Они перетащили Флори в спальню и осторожно уложили на кровать.
– А он и вправду собирается жениться на «английке»? – спросил Ба Пи.
– Да кто их разберет. Она-то нынче, говорят, в любовницах у офицера. У них все не по-нашему. А вот чего ему сегодня надо, я уж знаю, – кивнул Ко Сла, отстегивая Флори подтяжки и проявляя важное для слуги холостяка искусство раздевать хозяина, не тревожа его сон.
Слуги скорее приветствовали, чем осуждали возвращение сахиба к безнравственным холостяцким привычкам.
Сам Флори очнулся около полуночи, голый, плавающий в поту. Затылок ломило, будто в него вогнали толстый железный штырь. Москитная сетка была опущена, рядом сидела и легонько обмахивала его плетеным веером молодая полная женщина с милым, африканского типа, бронзово-золотистым при свете свечи лицом. Женщина пояснила, что она проститутка и что Ко Сла нанял ее для своего хозяина за десять рупий.
Голова у Флори раскалывалась.
– Ради бога, пить! – слабым голосом попросил он.
Добродушная толстуха быстро (Ко Сла уже держал все наготове) принесла стакан содовой со льдом, затем, намочив полотенце, положила компресс ему на лоб. Звали ее Ма Сейн Галэй, помимо обслуживания клиентов, она торговала рисом на базаре, возле китайской лавки. Похмельная голова чуть освежилась. Флори захотел закурить, и, принеся сигарету, Ма Сейн бесхитростно спросила:
– Теперь платье снимать, тхэкин?..
А почему бы нет? Флори подвинулся, освобождая место на кровати. Но когда в нос ударило знакомой смесью кокосового масла и чеснока, что-то внутри остро сдавило, и, уткнувшись лицом в пухлое смуглое женское плечо, он заплакал, чего с ним не случалось последние лет двадцать пять.
