15
В клубном салоне Флори обнаружил необычайно хмурых супругов Лакерстин. Мадам, по обыкновению занявшую место под самым опахалом и читавшую местный геральдический свод под названием «Штатный реестр служащих Бирмы», душило негодование – муж бросил ей вызов, немедленно по прибытии заказав «большой» виски, и продолжал дерзить, нагло укрывшись за развернутым «Щеголем».
Элизабет, одна в душной читальне, листала пожелтевшие страницы «Блэквуда», подавленная впечатлением от крайне неприятного инцидента. Пару часов назад, когда она после ванны одевалась к ужину, в спальне внезапно появился дядя, который, интересуясь деталями охоты, весьма недвусмысленным образом начал прихватывать ее. Она безумно испугалась. Господи, оказывается, есть негодяи, способные лапать даже родных племянниц! Уроки жизни неистощимы. Дядюшка попытался свести все к шутке, однако ввиду избытка хмеля и недостатка воспитания в своих объяснениях не преуспел. Хорошо хоть тетушка ничего не услышала – скандал мог разразиться первостатейный.
Ужин прошел в неловком молчании. Мистер Лакерстин сидел набычившись. («Вечно чертовы бабы ломаются, не дают человеку чуток гульнуть! Девчурка – прямо картинка из «Парижской жизни», а строит из себя! Могла бы вспомнить, между прочим, что дядя ее содержит! Постыдилась бы».) А для Элизабет ситуация стала действительно серьезной. Без дома, без гроша, на краю света и уже через две недели житья у здешней родни непонятно, как дальше существовать под этим кровом. Из всего этого вытекало одно – если Флори сделает предложение (а он, без сомнения, сделает), надо соглашаться. При других обстоятельствах вряд ли стоило бы, хотя сейчас, после сегодняшнего дивного приключения, его, пожалуй, можно почти полюбить. Многое, конечно, смущает: его возраст, это его родимое пятно, его странная, раздражающая говорливость с привычкой умничать – порой он вызывает просто неприязнь. Но поведение дяди поставило точку. Теперь главное – распроститься с дядюшкиным домом. Да, ситуация ясна, на предложение Флори она ответит решительным согласием!
И Флори сразу прочел этот ответ в ее лице, смотревшем как никогда ласково и покорно. На ней было то самое сиреневое ситцевое платье, в котором он впервые ее увидел, и это тоже как-то ободряло – делало ее ближе, убирало оттенок порой внушавшего робость холодновато-отчужденного изящества.
Он заглянул в раскрытый перед ней журнал, бросил какое-то замечание, ненадолго завязалась их обычная, загадочно-неизбежная болтовня. Поразительно, как трудно иногда бывает преодолеть дурацкую привычку просто молоть языком. Тем не менее, болтая, они все же постепенно двигались к дверям, за дверь, к огромному кусту жасмина возле теннисного корта. Стояла полная луна. Яркий диск, горя раскаленной добела монетой, быстро плыл по дымно-синему небу со штрихами охристых облаков. Заросли кротонов, днем отвратительно желтушного оттенка, чернели под луной, как тонкая скульптурная резьба. Столь же изысканно преображенные, поблескивали на дороге за оградой белые полотняные отрепья двоих ковылявших мимо индийских кули. Крепчайший в ночной прохладе аромат жасмина по силе не уступал парфюмерной жути, изрыгаемой автоматом «Освежись за пенни».
– Луна! Только взгляните! – сказал Флори. – Белый огонь! Ярче английского зимнего солнышка.
Девушка подняла глаза. Куст сиял ажурным серебряным узором. Свет сделался плотной и ощутимой материей, сплошь покрывшей и землю, и корявые стволы слоем искристой соли, густо припорошившей каждый листок светом, будто снегом. Даже безразличная к подобным вещам Элизабет была удивлена.
– Замечательно! Я никогда еще не видела такой луны. Это так… это так…
Ничего подходящего кроме «блестит» не вспомнилось, и она замолчала. Ей было свойственно обрывать фразы на манер Розы Дартл, хотя и по менее романтичной причине.
– Да, старушка луна в этой стране пыхтит вовсю. Вас еще не замучил этот жасминовый одеколон? Чертовы тропики! Ошалеешь от дурацких деревьев, цветущих круглый год!
Он бормотал, не думая, дожидаясь, когда исчезнут фигурки кули. И только они скрылись, обнял не отпрянувшие плечи девушки, притянул к себе. Голова ее легла ему на грудь, короткие волосы щекотали губы. Приподняв девичий подбородок, он пристально заглянул ей в глаза (она была без очков).
– Вы не против?
– Нет.
– То есть, я хочу сказать, вы не против моего… этой моей отметины? – Он повернулся меченой щекой. Без ответа на этот, самый важный, вопрос поцеловать было невозможно.
– Нет-нет, конечно, нет.
Губы их встретились, нежные обнаженные руки обвились вокруг его шеи. Минуту или больше они стояли, тесно прижавшись, опираясь о гладкий ствол. Навязчивый запах жасмина мешал ему вдыхать благоухание ее волос. Густой, приторный запах чужой земли, чужбины, всех пережитых здесь горестей одиночества и канувших напрасно лет лился каким-то непреодолимо разделяющим потоком. Как передать ей, объяснить ей это? Отстранившись и держа ее за плечи, он вглядывался в запрокинутое лицо, ясно различая каждую черточку, хотя луна сияла у нее за спиной.
– Бессмысленно пытаться объяснить, что вы такое для меня. «Что вы для меня значите»! Пустые штампы! Нет слов, вам не представить, как сильно я люблю вас! Однако, так или иначе, я еще должен многое сказать вам. Но не пойти ли нам обратно? Того гляди хватятся и начнут искать. Поговорим лучше на веранде.
– Как мои волосы, в порядке? – спросила Элизабет.
– Они прекрасны.
– Но, должно быть, растрепались? Пригладьте их, пожалуйста.
Она нагнула голову, он пригладил короткие прохладные завитки. И то, с какой доверчивой простотой склонилась к нему под ладонь ее макушка, пронзило чувством необыкновенной, большей, чем поцелуй, почти уже семейной близости. Ах, как она нужна ему! Только с ней, с любимой женой, можно еще спастись! Ну, сейчас они сядут, и он, как полагается, попросит ее руки! Медленно, обходя высокие шапки хлопчатника, они возвращались к клубу, рука Флори все еще на ее плече.
– Поговорим на веранде, – повторил он. – Мы ведь ни разу и не говорили по-настоящему. Боже, сколько же лет я дожидался человека, чтобы поговорить! И сколько, сколько всего хочется мне высказать! Это не слишком интересно. Боюсь, вы страшно заскучаете. Но я прошу вас чуть-чуть потерпеть.
На слове «заскучаете» она сделала протестующий жест.
– Нет, уж известно, сколь мы, болтливые индийские британцы, надоедливы. Да, надоедливы. Что делать? Во всех нас поселяется что-то – какой-то бес, вопреки рассудку не дающий захлопнуть рот. Масса накопленных воспоминаний тяготит, и мы все говорим, пытаясь поделиться ими, и почему-то это никогда не удается, – цена нашего пребывания здесь. Вечный наш крест.
Поскольку внутренних дверей веранда не имела, здесь почти не было угрозы непрошеных вторжений. Элизабет сидела перед низким плетеным столиком. Флори расхаживал, руки в карманах, то являясь в пятне лунного света, то скрываясь в густой тени карниза.
– Вот я сказал сейчас, что я люблю вас. «Люблю!» Слово истрепано до полной потери смысла. Но вы позвольте все-таки кое-что объяснить. Сегодня, когда мы стояли вместе на охоте, я думал: «Боже! Наконец-то рядом со мной тот человек, который сможет разделить мою жизнь – действительно разделить, действительно прожить ее со мной». И то, что вы…
Он собирался просто, напрямик попросить ее выйти за него. Но вместо одной краткой фразы, текли и текли речи эгоистичной горячей исповеди. Иначе не получалось. Необычайно важно было, чтобы она точно увидела, поняла суть его здешнего одиночества – горчайшего изгойства, от которого, верилось, одна она могла его избавить. А объяснить было ужасно трудно. Дьявольски ноют болячки, ускользающие от определений! Бедняков, или туберкулезников, или несчастных отвергнутых влюбленных хоть выслушают, посочувствуют при описании понятных всем симптомов. Однако кто же, сам не испытав, отзовется на стоны загнанных одиночек?
Элизабет наблюдала, как всякий раз, оказываясь на свету, шелк его пиджака отливает серебром. Сердце ее еще трепетало от поцелуя, а мысли блуждали вдали от его слов. Намеревается он вообще делать предложение? Все говорит и говорит. Опять что-то про одиночество. Ах да! Это он, разумеется, о том, как одиноко ей после замужества покажется в местной глуши. Однако незачем уж так переживать. Конечно, скучновато, когда ни танцев, ни кино, ни веселых гостей и вечерами только книжки читать. Но можно патефон купить. Ах, если бы еще в Бирму завезли эту новинку, эту прелесть – портативное радио! Вот что надо бы обсудить! Флори тем временем излагал финальное резюме:
– Теперь вам все стало понятнее, не так ли? Вся панорама здешней жизни? Вся эта странная жизнь пришельцев, их одиночество, их меланхолия! Чужие птицы и цветы, чужие реки и чужие лица. Как будто высадился на другой планете. Но, знаете ли – это, пожалуй, главное, – и на другой планете можно устроить неплохую жизнь, даже прекрасную, поверьте, если обрести тут друга. Близкую, чуткую, созвучно видящую, слышащую душу! Сегодня здесь для меня, как для большинства подобных, пустынный ад, но для двоих и здешний край мог бы стать настоящим земным раем. Надеюсь, вам это не кажется полной бессмыслицей?
Остановившись, он взял руку девушки. В полутьме овал ее лица нежно светился расцветающим бутоном, но уже по касанию пальцев он почувствовал, что она ни словечка из его речей не поняла. Да и с какой, собственно, стати должна была понять? Не стоило зря разглагольствовать! Не лучше ли было сразу произнести только одно: «Будьте моей женой»? И впереди целая жизнь для долгих душевных разговоров! Он мягко потянул ее, заставив встать.
– Простите, нес тут всякую ахинею.
– Ничего, – тихо пробормотала она, ожидая поцелуя.
– Нет, чушь все это. Кое-что никак не втиснешь в слова. Да еще жаловаться на свои болячки вздумал. Но все это к тому, чтобы сказать, спросить вас, – вы согласны…
– Элизабе-э-эт! – пронзительно задребезжал из клуба капризно хнычущий зов миссис Лакерстин. – Элизабе-э-эт? Где ты?
Тетушка, очевидно, вышла в сад и направлялась прямиком к веранде. Флори быстро обнял Элизабет, они торопливо поцеловались. Затем, чуть отстранив ее и держа за руки, он попросил:
– Скорей, у нас секунды, отвечайте! Вы будете…
Закончить было не суждено. Внезапно пол под ногами качнулся, накренился морской палубой, Флори свалило и ударило в плечо. И продолжало толкать, швырять и перекатывать, словно под досками ходуном ходила спина какой-то живой громадины.
Внезапно разбушевавшийся пол резко замер. Флори сел, ошарашенный, но без особого ущерба. Смутно виднелась фигура распростертой рядом Элизабет, слышались крики внутри клуба, по лунной дороге промчались, блеснув летевшими гривами, два бирманца, дико вопившие:
– Нга Ин! Нга Ин стучит!
Флори, плохо соображая, задумался: «Нга Ин? Кто это? Нга – именная приставка разбойников. Бандит? Куда стучит?» И вспомнил – Нга Ин, легендарный гигант, сродни запрятанному в гору античному Тифону, что порой гневно восстает вулканом и сотрясает землю.
– Землетрясение! – воскликнул он и поспешил помочь Элизабет. Она, однако, уже сидела, цела и невредима, потирая затылок.
– Землетрясение? – с неким благоговейным ужасом переспросила она.
Из-за угла, цепляясь за стену, выполз вертикальный силуэт ящерицы с обликом миссис Лакерстин. Дама истерически восклицала:
– Землетрясение! Какой кошмар! Это чудовищно – я не перенесу! Я умираю, о-о! Боже, землетрясение!
Муж, пошатываясь, ковылял рядом походкой паралитика, сраженного двойным ударом подземного толчка и джина.
– Чертово землетрясение! – бурчал он.
Неуверенно ступая, Флори с Элизабет выбрались наружу; ноги гудели той дрожью, что ощущаешь, сойдя на берег после продолжительного плавания. От хижин для слуг бежал старик-бармен в сбившейся набок чалме, за ним – галдящие чокры.
– Землетрясение, сэр, землетрясение! – взволнованно бубнил бармен.
– Ясно, к дьяволу, что землетрясение! – проворчал мистер Лакерстин, осторожно опускаясь на стул. – Принеси-ка выпить чего-нибудь! После всего этого, сатаной клянусь, имею право чуток глотнуть!
Глотнуть собрались все. Бармен, и робея, и сияя, стоял возле стола с подносом. «Землетрясение, сэр, большое землетрясение!» – вдохновенно повторял он. Его разрывало желание вспоминать, обсуждать! Впрочем, и остальных тоже. Едва утихла дрожь в ногах, нахлынул прилив невероятной жизнерадостности – вспоминать о землетрясении так весело; сознание, что тебя не погребло под кучей камня, необычайно воодушевляет. Наперебой шумели голоса: «Ого! Поистине ужас неописуемый!» – «Чувствую, опрокинуло и не встать!» – «Думаю, что это? Стая дворняг паршивых, что ли, под полом бесится?» – «Тряхнуло, а я про себя – ну, бомба!» Чувства требовали излияния и подтверждения. Даже старого бармена допустили к общей беседе.
– Наш бармен, я полагаю, должен помнить много землетрясений, не правда ли? – глядя на лакея, с редкостной для нее любезностью протянула миссис Лакерстин.
– О да, мадам! Много, очень много! 1887-го, потом 1889-го, и в 1906-м, и в 1912-м – много помню, мадам!
– В 1912-м было самое сильное, – заметил Флори.
– О, сэр, а в 1906-м еще сильнее! Страшный был удар, сэр! Большой идол упал в храме буддистов прямо на голову сатханабанга, буддийского епископа, мадам, а это, как говорят бирманцы, плохой знак: рис не уродится и скот ящуром заболеет. А первое землетрясение я помню, когда еще служил тут в клубе чок-рой, когда сахиб майор Маклеган под стол упал и клялся, что пить бросит навеки, – он сразу и не понял, что землю затрясло. Тогда еще рухнувшей кровлей двух коров насмерть придавило…
Члены клуба засиделись до полуночи, и бармен вновь и вновь заглядывал в салон, дабы поведать эпизоды из памятного прошлого. Обычно пренебрежительно не замечавшие слугу, сегодня европейцы его поощряли, даже хвалили. Землетрясение – лучший путь к единству человечества. Еще парочка крепких подземных толчков, и сахибы пригласили бы бармена-индуса сесть с ними за стол.
Что касается предложения руки и сердца, оно было отложено. Нельзя же, в самом деле, смешивать разговоры о землетрясении и женитьбе. Тем более в тот вечер Флори больше и не имел возможности остаться с Элизабет наедине. Но это ничего не значило, ведь он уже знал, что она принадлежит ему. Утром будет время договорить. С этой мыслью, умиротворенный и после бесконечно долгого дня уставший как собака, Флори пошел спать.
