5

После смерти капитана КГБ жизнь Юльки потекла по неизведанной части женского бытия, в котором было столько качественно нового, такой прорыв души и духа произошел в ней, что мозг просто заблокировал часть памяти, в которой хранилось о Платоне Антонове. Если Юлька и думала о мужчине, то только о целиннике Северцеве. Не чувственными были ее воспоминания, а слегка печальными, как об отце ребенка, который погиб… И не станет у мальчишки мужского идеала для подражания.

Зародышу, который уже достаточно освоился в материнском организме, было совершеннейшим образом наплевать на расстрелянного родителя. Бездарно проживший, бездарно канул в Лету…

Его клеточная структура продолжала делиться с бешеной скоростью, появились зачатки нервной системы, а мозговое вещество не уступало по объему рыбьему.

Он часто раздражался на свою мать, особенно когда она пыталась вести с ним диалог.

«Сладенький мой, – поглаживала Юлька свой живот, который, как казалось ей, растет не по дням, а по часам. – Ты вырастешь и станешь красивым офицером! Я буду гладить твою форму! У тебя на брюках всегда будет идеальная стрелка!..»

«Вот ведь глупая женщина! – злился он. – Кой черт пьет эти таблетки, выданные Равиковичем! Так бы я с помощью яда прикончил эти ее дурацкие бредни!.. Надо же, офицером меня видит! Какие-то фрейдистские аналогии. Гэбэшник ее пользовал, так теперь и чадо свое мнит агрессором!.. Дед был военным – расстреляли!.. Не буду офицером!»

«Может быть, тебя в балетную школу отдать? – представляла Юлька. – Как красиво на сцене Большого театра…»

«В нашей семье только педераста не хватало, – удрученный материнской глупостью, размышлял зародыш. – Кем быть?.. Самое время об этом размышлять, когда созвездию моих клеток уже три месяца! Именно сейчас нужно решить мою профессиональную принадлежность!.. Вот ведь двойственность какая! Обделил Господь Космос разумом, сделав к нему бездарное приложение, которое может мыслить».

Приложением зародыш считал весь мужской род.

Приложение всегда можно отбросить, как ненужную пачку вермишели, приложенную к баночке икры в продуктовом заказе!.. Сие более всего удручало плод. Осознание собственной ненужности не только Космосу, но и, следовательно, Господу делало деление его клеток абсолютно бессмысленным! Он по-прежнему думал о качественно другом сознании, которое бы определяло смысл…

В четыре месяца ее беременности зародыш даже попытался покончить с собой. Волевым усилием заставил свои клетки отказаться от получения кислорода, но хитрый гинеколог Равикович снабдил Юльку пилюлями с активным кислородом.

– Это чтобы гипоксии не было! – пояснил врач. – Чтобы ребеночку воздуха хватало!.. Кого ждем? – поинтересовался.

– Мальчика, – со стопроцентной уверенностью сообщила она.

Глядя на эту рыжую женщину с чистыми глазами, которые, казалось, только что промыли живой водой, Равикович ничуть не сомневался, что у пациентки произойдет особь мужеского пола. У таких Женщин с большой буквы пренатальное общение начинается чуть ли не с момента оплодотворения яйцеклетки. Они наверняка знают пол будущего отпрыска… Будь он помоложе, на пару голов выше, без своей Доры и мальчика Фимы, непременно бы женился на этой русской девочке… Гинеколог пофантазировал, но Дора и Фима были ему чрезвычайно дороги… Как там было написано на воротах Бухенвальда? «Jedem das Seine» Каждому – свое?.. «Пускай мне Дора с Фимой, чем прекрасная Юлия! Это – мое!.. Каждому еврею – по собственной газовой печке!» – почему-то подумал Равикович… Оба его дядьки были утоплены в общественном сортире Майданека. И Рафаил, и Зиновий являлись гениальными сифилидологами. Они первые и единственные в тридцать четвертом году вылечили у пациента вторую стадию сифилиса. Как это было выяснено? Очень просто. Пациент через год пришел к ним на прием, где у него вновь выявили первую стадию люэса…

«Но все-таки – какая прекрасная женщина!» – напоследок подумал Равикович, хотел было не брать с Юльки денег за прием, но, руководствуясь все теми же святыми понятиями Доры и Фимы, опустив глаза, принял десять рублей и поцеловал руку дающей…

Ее беременность протекала абсолютно счастливо. На работе все ладилось, она ела фрукты с рынка и дружила с Ксанкой, женщиной Чармена.

Компания часто собиралась в его квартире – с предметами антиквариата, причем не аж бы лишь бы, а тщательно подобранного, в восточном стиле. На резных, украшенных слоновой костью столиках стояли диковинные кофейники, из которых тоннами хлебала кофе Ксанка, с чудесных серебряных ваз свисали гроздья мясистого винограда, прозрачного в лучах солнца, так что можно было в каждой ягоде косточки посчитать. На стенах, полах, всюду в избытке имелись ковры, где-то украшенные коллекцией холодного оружия, а где-то висели старинные пистолеты.

Ксанка шептала, что из одного Пушкина жизни лишили, а из другого – Лермонтова.

– Что ты?! – всплескивала от исторического ужаса руками Юлька.

– Ага, – подтверждала подруга. – А вон той саблей Грибоедова зарубили!

– Не может быть! – потом спохватывалась, вспоминая истфак МГУ. – Грибоедов… Он же сам…

Ксанка хохотала баском, объясняя Чармену, что беременные женщины частенько глупеют.

Вместе смеялись, но не вместе пили вино. Юльке выжимали сок.

Потом она с восторгом смотрела за тем, как Чармен с Ксанкой целуются. Если бы она была циничной, то наверняка подумала, что так целуется селедка с верблюдом. Но в ее сердце место отводилось только для счастья, а потому они казались ей Тристаном и Изольдой.

Юлька так радовалась за свою подругу, что, когда Чармен сделал паузу между поцелуями, чтобы принести с кухни сочную баранину, она зашептала Ксанке искусительные слова, мол, почему бы и ей не понести в жизнь ребеночка. Чармен такой замечательный, столько мужественности в нем, а потому младенец получится восхитительный!..

Она не скоро заметила, что Ксанка вовсе не внимает ее словам, что радостное состояние духа покинуло душу подруги, а принесший с кухни пахучее мясо Чармен, хоть и продолжает улыбаться, но печальна его восточная улыбка…

Потом они срывали молодыми зубами мясо с бараньих ребрышек, Ксанка поднапилась, и веселое расположение духа вернулось к ней. Чармен хоть и пил много, оставался совершенно трезвым, лишь глаза его становились все более похожими на оливки в тумане.

Позже, когда Юлька выбралась из-за столика, чтобы посетить санузел, так он в этом доме назывался по причине полного совершенства, с биде, с ароматизированными палочками, медленно тлевшими, Чармен догнал ее и прошептал:

– Она не может…

– Что не может? – не поняла Юлька.

– Тихо! – попросил Чармен, приложив к губам палец с красивым кольцом, блеснувшим золотой ящеркой. – У нее не будет детей!

Он более ничего не говорил, прошел в комнату, а Юлька после посещения санузла нашла их вновь целующимися.

Ее организму не требовалось драмы, а потому она решила сильно не расстраиваться, уверенная, что такой человек, как Равикович, непременно поможет… Как это не будет детей!.. Разве такое может быть! Глупость!..

К седьмому месяцу ее живот стал огромен, как курган, в котором запрятаны сокровища, а потому Юльку едва ли не насильно спровадили в декрет. Она почти все время проводила в своей коммунальной комнате, ведя содержательные беседы с будущим сыном.

– Хорошо ли тебе в моих теплых водичках? – игриво интересовалась Юлька.

– Ага, – отвечал плод, сопровождая ответ ударом кулака изнутри. Он обрел конечности, шевелил головой и открывал глаза. – Как я не захлебнулся здесь только! Ничего не видно в твоих околоплодных водах!

– Потерпи, скоро ты родишься, и мы заживем с тобою счастливо!

– Ты не сможешь содержать меня так, как мне бы того хотелось.

– Я постараюсь.

– Мне жениться хочется…

– Уже?!

– Давно.

– На ком же?

– На тебе.

– Ты же мой сын! Фу-у! Это нельзя!

– Поэтому и хочется!

– Зачем тебе вообще жениться?

– Чтобы пытаться покорить Космос.

– Не понимаю…

– Еще бы…

– Хочешь быть космонавтом?

– Дура!

– Нельзя так про мать!

– Хочу быть ракетой!

– Живое существо не может стать… Хм… Зачем – ракетой?

– Ты все-таки – дура!

Она готова была признать, что дура. Конечно, ребенок должен быть умнее собственной матери, особенно если это мальчик. Ей было чуть обидно, что мальчик такой грубый. Еще не рожден, а ругается. Пашка, тот вовсе не ругался…

– Хочешь стать ракетой, стань ею!

– Первые умные слова.

– Спасибо… Куда ты полетишь?

– У каждого свой Космос.

– Ты ошибаешься. Космос один на всех. Это Юрий Гагарин проверил.

– Вот его-то космос меня меньше всех волнует!

— Он – Герой Советского Союза! Первый человек на Земле, побывавший в космосе!..

– Это – не Космос! Это – дырка! Герой, посетивший дырку!

Она испугалась, что он, нерожденный, уже диссидент! Что дальше?

– Так нельзя, мой дорогой! Он настоящий герой! И Титов!.. И…

– Они были не в космосе.

– Где же?

– В безвоздушном пространстве.

– А где же тогда космос?

– Ты не поймешь.

– Мне кажется, что ты злой мальчик!

– Все равно ты меня любишь.

– Конечно, – с умилением согласилась она. – Ведь ты – мой сыночек.

– Привязанность по родственным связям – ужасна! Я тоже так чувствую, по человеческому шаблону. Вот ты – дура, а я тоже тебя люблю…

Иногда ей казалось, что она сама придумывает диалоги с нерожденным сыном. Тогда она ехала к Равиковичу и разговаривала с ним на эту странную тему.

Гинеколог объяснял, что так и должно быть, что пренатальное общение – самое важное, что от этого зависят роды, легко ли, сложно ли они пройдут… Пессимистом или оптимистом выйдет ребеночек…

– Мне кажется, что я глупею, – призналась она.

– Все женщины на сносях – глупеют, – успокаивал Равикович. – Да-да… Когда Фима стучался в ворота жизни, то есть когда Дора была на сносях, у нее мозговая деятельность вовсе не осуществлялась. Все только на инстинктах. Более того, я вам расскажу. Когда Фима обрадовал мир своим появлением, Дора целых два года ни на кого, кроме мальчика, не обращала внимания. Она стала птенцом, который в свою очередь тоже выкармливает птенца. Мне в то время приходилось очень тяжело. Вы меня понимаете… Я в три раза больше работал и ужасно страдал! Признаюсь по секрету, я даже ревновал жену к собственному сыну!

Она после его слов подумала, что есть много положительного, что придется рожать без отца. Равикович совершенно ее успокоил, был отблагодарен красненькой и по-отечески приглашал заходить чаще, безо всякой медицины, прямо в гости, где он познакомит ее со своими дорогими.

– Какой Дора медовик печет! Вы сойдете с ума! Семислойный! Я целый день до того раскалываю чугунным утюгом грецкие орехи!

Она искренне обещала прийти, но, возвратившись домой, забывала обо всем на свете, ныряя в собственное пространство, в котором росло существо плоть от плоти ее.

– Опять горняк припрыгал! – предупредил плод.

– Пусть его, – отмахивалась она, совершенно равнодушная к чужому глазу. – Жалкий человек.

– Жалкий или его жалко? – пытался уточнить он.

– И жалкий, и жалко…

– Какой глаз противный!

– Тебе он не нравится?

– Я – ревную…

На следующий день она собралась с силами и посетила хозяйственный магазин, в котором приобрела новый «английский замок». Человек из ЖЭКа запросто переставил запоры, хотел было унести старый, но Юлька не отдала, даже в счет гонорара. Слесарь обиделся, но плод объявил, что на обиженных воду возят и много чего еще делают, а иногда и кладут!..

Когда до нее дошел смысл сказанного, лицо Юльки окрасилось медным цветом, ей показалось, что эти слова слесарь расслышал, а потому беременная женщина застыдилась и отдала мастеру замок, сохранив за собой старинный ключ.

– Мягкотелая ты!

– А ты – грубиян! – в сердцах сказала она громко. Продела в ключ цепочку и надела его на шею, как давно хотела. – Так нельзя с людьми по-хамски!

Слоновая Катя, сильно переживавшая соседкину беременность, часто слышала, как та разговаривает сама с собой, размышляла о том, что столкновение чужеродных плотей вот какие вещи выделывает, мозги бекренит, – не завидовала Юльке, а сопереживала…

Как-то Катька намазала на свежий черный хлеб масла, слегка посолила бутерброды и постучалась в Юлькину дверь.

Она открыла удивленная, стояла, поддерживая руками пузо, и смотрела на соседку по-детски, как на Юрия Никулина в цирке.

– На-ка, поешь! – протянула Слоновая Катя тарелку с хлебом. – Тебе есть надо, в масле витамины, а то неделями на кухне не появляешься!..

– Бери-бери! – подбодрил плод. Пошевелил всеми конечностями, уточняя: – Есть надо больше! Сколько влезет! Мне все на пользу!

Юлька проглотила все бутерброды на счет раз, и с этого дня до родов каждый вечер Слоновая Катя стучалась в дверь соседки, принося свой скромный дар будущему материнству – намасленный черный хлебушек…

Перед самыми родами Юлька все чаще забегала к Равиковичу узнать, не пора ли, не настал ли срок. Он успокаивал ее, говоря, что по первому случаю она всегда успеет в роддом, часов десять по первопутку женщины рожают.

– И вещички соберете, и такси вызовете, – умиротворял гинеколог. – И мне позвоните для успокоения!

– А вы что же, на родах не будете?

– Я, милая, гинеколог… А акушер – профессия другая…

Равикович загодя познакомил Юльку с акушеркой – простой задорной русской женщиной в вязаном берете, сообщившей, что за свою жизнь детишек перевытаскивала почти тысячу!

– Даже медальку мне дали! – сказала, улыбнувшись. – Та вы не боитесь! Все в лучшем виде случится! Как водичка отойдет, вот тута в дорожку и собирайтесь. У нас в Грауэрмана на вас карточка лежит…

И она успокоилась. Решила две недели до родов вовсе ничего не делать, лежать на спине да телик смотреть.

С ним она разговаривала уже за полночь, когда все программы заканчивались.

– Скоро увидимся, дорогой…

– Мне и здесь неплохо.

– А я соскучилась.

– Странная… Я никогда не буду ближе к тебе, чем сейчас.

– Мне обнять тебя хочется!.. Интересно, какие у тебя глазки?

– У меня что, зеркало, что ли, здесь?

– А волосики?.. Или ты лысенький?..

– Ага… Черные патлы до плеч!

– И пальчики, наверное, длинные…

– В ушах ковыряться! Ха!

– Ты подрастешь, и я тебе по попе надаю!

– Как же! Когда я подрасту, сам баб по заднице шлепать стану! Любите вы это!

В такие минуты она была уверена, что сама выдумывает диалоги с будущим ребенком. Ну, не может же он, в самом деле, быть таким охальником, еще не явленный на этот свет! Что же будет, когда он подрастет?..

– Нам не дано предугадать! – ответствовал он на такие отвлеченные размышления матери.

И то верно. Человек предполагает…

Никаких двух недель природа ей не дала.

Воды отошли в воскресенье утром, хотя Равикович по опыту обещал начало родовой деятельности к вечеру: «Рожают почти всегда ночами…»

Минут десять она стояла в нерешительности, думая, что просто не выдержал мочевой пузырь, только потом дошло, когда сын сообщил по-телеграфному кратко:

– Во́ды.

Она принялась собираться, совершенно не готовая, что сегодня станет матерью.

А где еще десять дней, обещанные доктором?

Попихала в сумочку пижаму да пару нижнего, пытаясь сфокусироваться, но этого как раз и не получалось.

Он помог ей.

– Позвони Равиковичу!

Она выбралась в коридор, доплелась, оставляя за собой мокрый след, до телефона.

Номер не отвечал, хотя она ждала долго, а потом перезванивала… Воскресенье…

– Катя! – призвала Юлька на помощь соседку. – Катя-я!

Но Слоновая Катя в это время торговала на рынке петрушку, кляня на чем свет стоит красавца грузина, уступающего с белозубой улыбкой молоденьким по гривеннику, а ей и пятака не спустил.

– Иды, бабка, иды! – спроваживал красавец ее беззлобно. – Мешаешь наблудать!

– Блудить ты сюда приехал! – вышла из себя Слоновая Катя, готовая к бою. – Ишь, «наблудать»! Я тебе наблюду!..

– И что ты злая такая! – обиделся красавец. – Одинокая, наверное. Возми зэлень, сколько хочэшь! Бесплатно!..

Она, конечно, отказываться не стала. Набрала полный мешочек. Хотела было мясистый помидор ухватить, но грузин шикнул, и старуха отчалила, довольная собой в крайней степени…

Испуганная Юлька обернулась в другую сторону и попросила:

– Сергей Сергеич!

Но и горняк в это время отсутствовал. На кафедре его познакомили с очкастой аспиранткой, и с раннего утра сия ученая пара каталась на лыжах по Сокольническому парку. Кушали беляши и целовались жирными губами.

Она вспомнила про Ксанку и набрала ее номер.

Юльке повезло.

Трубку взял Чармен, сообщивший, что жена на целый день нырнула в мир женской красоты. Это означало, что Ксанка у маникюрши, потом – педикюрша, бритье ног по французской методе, а в конце – парикмахер Владик, носящий для маскировки моржовые усищи, так как боялся загреметь в тюрьму по статье за гомосексуализм. Мастер был отменным, а потому ему сообразили фиктивную жену с экзотическим именем Крыся, для маскировки… С таким именем только с гомосексуалистом и жить, шутили за глаза…

– Рожаю, – почти пропищала она.

– Еду, – тотчас отозвался Чармен.

Он приехал очень скоро. Но к этому моменту она с трудом держала себя в руках. Почему-то страх овладел всем ее существом, руки и ноги были холодны, как у мертвой. Или зима виновата?..

Воскресенье – день чудесный. Выходной, а потому машин на дорогах – самая малость! Они домчались до Грауэрмана минут за десять. Она дольше шла от проезжей части до входа. Чармен улыбался, крепко держал Юльку за руку, ведя к дому, где детей на свет производят.

– Нету на вас карточки! – сообщили в регистратуре.

– Как нет? – удивилась она, ощущая, как мальчишечка толкается в ее тяжеленном брюхе. – Нам доктор Равикович обещал!

– Какой Равикович?! И доктора такого здесь нет!

– А акушерка?.. Как ее?..

Она не знала по имени, вспомнила только вязаный берет. Не понимала, что говорить дальше…

– Женщина рожает! – вступился Чармен. – Какая разница, где ее карточка! Потом найдете!

– Паспорт! – потребовала регистраторша.

Она дала.

– Не наш район!

– Как это не наш район! – возмутилась Юлька. – Доктор Равикович…

– Не наш доктор!

– Да вы что! – тихо, но страшно проговорил Чармен. – Вы советский роддом или!.. Клятва Гиппократа вам – ничто?

– Не имею права! – оправдалась регистраторша. – Да вы… Ее роддом неподалеку… На Никитском, возле улицы Станиславского… Три минуты… А у нас сейчас трое родов и один молодой акушер!..

Они поехали на Никитский. Ей становилось все страшнее, так что организм трясти начало. Она сидела на заднем сиденье «Победы», а потому не могла дотянуться, дотронуться до Чармена, в котором чувствовала спасение. Желала, чтобы он был ее спасителем.

На Никитском их встретили радушно. Сразу появился дежурный врач и спросил, какое у нее раскрытие? Она, конечно, о таком не ведала, а потому просто сказала, что воды отошли.

– Сколько времени назад?

– Два часа… Или три… Ой!..

– Вы не знаете? – обратился врач к Чармену.

– Нет.

– Не отец?

– Друг.

– Первые роды?

– Да! – ответили они хором.

– Тогда времени еще много. Пойдемте, я вас провожу в бокс.

– Все будет хорошо, – пообещал Чармен, улыбнувшись своей печальной улыбкой.

– Пока, – попрощалась она и посмотрела на Ксанкиного мужа с такой невыразимой тоской, будто прощалась с ним навсегда.

По пути к родильному отделению они сделали остановку. Врач указал роженице шкафчик, в который велел сложить все свое.

– Раздевайтесь.

Она, конечно же, не могла стесняться, так как первая схваточка напрягла все ее тело до металлической твердости. Она тягуче простонала, а врач посмотрел на часы.

Ее вещи так и остались лежать на полу. Потом их приберет роддомовская нянечка.

– Что же вы не побрились? – развел руками врач.

Странно, она совершенно не могла сфокусироваться на его лице.

– Мне через две недели обещали рожать! – ответила.

Ей выдали бритвенный станок, совсем не похожий на те, которыми брились ее мужчины. Этот был растрескавшийся, казалось, с революционных времен.

Роженицу уверили, что бритва в станке новая, и подтолкнули к душевой, где она скребла свое тело до девичьего состояния.

Потом, когда она, одетая в белый балахон с завязочками на спине, шагала к боксу, кто-то стянул с ее шеи ключ от старого квартирного замка.

От ужаса она закричала истошно:

– Отдайте ключ! Отдайте ключ!

Но здесь вторая схватка сдавила ей горло.

Кто-то невидимый сострил, что ключ, наверное, от сейфа, где деньги лежат!

– Или от небес! – подхватил второй.

Ее заставили забраться на гинекологическое кресло, ожегшее холодом спину и ягодицы. Потом она коротко почувствовала в себе пальцы врача.

– Четыре сантиметра, – объявил он кому-то.

Что четыре сантиметра? – быстро пронеслось в мозгу.

Ее сняли с кресла и уложили на широкую кровать.

– А как же рожать? – испугалась она.

– Часа через два… Позовем…

Она осталась одна, переживая каждые пятнадцать минут болевые корчи. Между ними она пыталась заговорить с ним. Просила ответить!.. Но он молчал.

Ему было вовсе не до нее.

Он испытывал состояние панического ужаса. Так чувствуют себя рыбы, из аквариума которых слили воду. К тому же материнская плоть почему-то то и дело сжималась, причиняя ему физические страдания. В его сформировавшемся мозгу вспыхивало электрическим разрядом слово – смерть. Он более не думал о переходе одного вида сознания в другое, просто его человеческое тело отчаянно старалось выжить в экстремальных условиях.

Она кричала, чтобы ей помогли. Вместе со своими воплями ей чудились еще десятки чужих истошных криков. Господи, ад какой-то!.. Потом она вспоминала, что находится в роддоме, и, видимо, кто-то еще в этот неурочный час в чудовищных муках производит на свет плоды любви или случайностей.

Потом появилась какая-то женщина со стертым лицом. Мягко, но вместе с тем твердо наставляла ее дышать, как собачка дышит… И показывала…

– У! У! У! – ротиком.

А здесь опять схватка… Ей просто мозги свело…

– У! У! У!

– Две минуточки, – констатировала акушерка. – Скоро и пойдем!

Он отчаянно боролся. Его физиономию сплющило о закрытые врата, невозможно было открыть глаз, а правая рука загнулась за спину и не ломалась только благодаря своей гуттаперчевости. А ее телеса все сжимались и сжимались, выдавливая разросшийся плод.

– Что же это происходит! – прокричал он ей.

Она не слышала даже его, так как сама орала во все горло.

– Не могу-у-у!!!

– Пойдем, милая…

Ее подняли и повели шаг за шагом. Она то и дело останавливалась, перестаивая уже двадцать пятую схватку, и дышала собачкой быстро-быстро.

– Я умираю! – вопил он. – Слышишь ты!

Она не слышала. Ей нужно было делать свое дело, а не разговоры разговаривать. Дышала, дышала!

Его череп сдавило, словно между двумя прессами.

Внезапно она закричала, что хочет в туалет.

– Не хочешь, – сказали ей. – Кажется!..

– Обгажусь вся!

Ее сняли с кресла и дали посидеть на фальшивом унитазе. Она тужилась, а его головку плющило, словно пельмень.

– Ты мною гадить собираешься! – озлился он сквозь боль. – Так вот ты какой. Космос!.. Тва-арь!..

Он напряг все силы и схватился свободной рукою за ее кишки.

Она, вновь усевшаяся в кресло, чуть было не лишилась сознания от боли.

– А кто ее наблюдал? – поинтересовался врач.

– Никто… Самотеком!

– Вот недоросли!

Схватки шли одна за другой. Началась активная родовая деятельность.

Она уже не кричала, а сипела облаявшейся до одурения псиной.

Он ненавидел ее! Сконцентрировался, превозмогая боль. Уперся, выгнулся и, закричав безмолвным ртом, перевернулся, словно космонавт при перегрузках в 9G. Он встал в ее животе во весь рост, выругался страшно и потерял сознание.

От внутренних пертурбаций, от удара под сердце она тоже лишилась чувств. Пока ее приводили в себя с помощью нашатыря, ее врата приоткрылись, и из них выскользнула ножка ребеночка.

Это событие привело врача в неописуемый ужас. Он не мог так ошибиться при осмотре! Ему положение плода представлялось совершенно правильным! Он ощущал пальцем головку ребенка отчетливо. Не мог же его палец перепутать голову с пяткой?!

– Не надо нашатырь! – закричал он. – Каталку! Маску!

Здесь все засуетились. Работали слаженно. На три-четыре переложили бессознанную роженицу на каталку и повезли ее к лифту экстренно, как только было возможно…

А потом операционная.

Она лишь на мгновение пришла в себя, прослушала слово «кесарево» и под общей анестезией отпустила свое сознание в неизведанное плавание…

Так захотел Господь, чтобы ее сознание более не вернулось в роскошное тело. Наркоз был противопоказан Юльке, как цианистый калий всему живому.

Ее реанимировали почти два часа, а она лежала после мук покойная и светлая ликом. Тело ее было вскрыто поперек, и после извлечения младенца из разверзнутой утробы даже легкий парок шел. Кто-то подумал про себя, что картина похожа на успокоившийся вулкан…

Впрочем, Юлька сделала свое дело.

Мальчишка, вытащенный из нее, после определенных манипуляций зажил человеческой жизнью и противу воли своей задышал. Весу в Юлькином сыне случилось без малого шесть кило, а росту малый оказался обыкновенного – пятьдесят сантиметров.

В роддоме недолго находились в шоке. Попривыкли ко всякому за годы. Надо было работать дальше, а в жизни чего только не случается. Вот только врачу, принимавшему роды, предстояло всю жизнь вспоминать эту нежданную смерть.

Тело роженицы отвезли в мертвецкую, а пока оно замерзало, занимались совершенно живым младенцем.

Против обыкновения младенец после извлечения из материнской утробы не заплакал, не опустошил мочевой пузырь, а лишь внимательно смотрел в глаза медсестры, которая нашла такое состояние ребенка ненормальным и шлепнула его пресильно по мягким местам.

Ему было больно, он хотел сказать гадость этой идиотке, но речевой аппарат еще не сформировался под его зрелые мысли, а потому изо рта вышел огромный слюнявый пузырь, который, лопнув, обдал лицо медички мокрым.

Она подумала, что горло ребенка забито слизью, потому новорожденный не орет, как положено, и засунула ему палец в рот почти до трахеи. Поворочала им, убеждаясь, что путь к легким чист.

Он и это выдержал.

Лишь когда она успокоилась, что жизни ребенка ничего не угрожает, и уложила младенца на животик, чтобы обтереть кожу от всякости и засыпать спинку тальком, тогда он отомстил. Выпустил из себя пожарной струей, что называется, первый детский стул. И попал… И все лицо ей уделал…

Медсестре даже показалось, что она услышала младенческий смех, но, будучи материалисткой, списала свои фантазии на усталость, а потому передала новоявленного миру сиротку другой сестре, сама же отправилась в ординаторскую проверить давление.

Его пеленали по рукам и ногам, словно в смирительную рубашку буйного шизофреника.

Как этим ублюдкам объяснить, что ему больно! Что кожа его физического существа еще не дозрела до стерильных накрахмаленных пеленок! Это как наждаком по голой заднице!.. Ведь до того он проживал девять месяцев в водной среде. Слезы так и рвались наружу, но он терпел, продолжая буравить взглядом всех, кто к нему подходил.

Но ему таки пришлось заплакать.

Когда врач, принимавший роды, пришел поглядеть на него, а заодно рассказать всем, что она умерла от непереносимости наркоза, от аллергии, оправдаться, так сказать, он понял, что речь идет о его матери.

– Этот мальчишка каким-то немыслимым образом перевернулся в животе! – докладывал врач. – Не мог же я перепутать головку с ножкой!

Все-то как раз считали, что он именно это и сделал – перепутал, прятали глаза, но сильно не винили его, так как не его ошибка погубила молодую мать, а наркоз всему виной!

И здесь новорожденный не выдержал. Заплакал, да так горько, что кто-то даже сказал:

– Будто понимает, что сиротой остался!

Он ли не понимал! Он ли не сознавал, что сиротство его столь огромно, что этим недоумкам никогда не уразуметь всей трагедии произошедшего! Он потерял свой Космос! Ему никогда не обрести его вновь! Он – главный сирота этой Вселенной!

Мальчишка плакал несколько часов кряду, пока ему не подмешали в бутылочку с донорским молоком что-то успокаивающее.

А потом кто-то вспомнил, что умершую женщину в роддом привез мужчина, а ему никто не сообщил факта.

Молчаливо определили в худые вестники «врача-убийцу».

В спину напомнили, как бы между прочим, что отец совсем не молод, какая драма!..

За время, в котором развернулась трагедия, в роддом успела приехать Ксанка, вся расфуфыренная, стриженная под мальчика, но все равно – селедка, правда, очень качественная! Она ожидала радостных сообщений, уложив голову на плечо Чармена.

Отчет о Юлькиной смерти занял всего две минуты.

Еще спустя шестьдесят секунд они решили, что усыновят мальчика.

– Ленечка, – произнесла Ксанка. – Леонид…

– Теперь у нас есть сын, – с печальной улыбкой проговорил Чармен.

В век материализма Юльку на третий день после кончины сожгли в Донском крематории. Народу было не так чтобы очень, но все же. Слоновая Катя долго целовала ее в лоб. Се-Се всхлипывал, а однокурсники тихонько плакали, примеривая на себя такую молодую смерть. И сотрудники по музыкальной редакции пришли проститься.

Даже майор Дронин стоял в церемониальном зале с гвоздичкой. Он был уверен, что ребеночек являлся антоновским отпрыском, а потому расположился неподалеку от гроба и размышлял о бренности всего живого.

Об умершей гражданке Ларцевой он знал не слишком много. Но в его знании содержалась главная информация – эта мертвая молодая женщина сама на своем веку схоронила трех мужчин. Трех!.. Как и от чего они отправились на тот свет, было совершенно неважным. Главное, все преставились во времена сожительства с нею… А майор Дронин мистики не любил. Ему совсем не было жаль усопшей гражданки Ларцевой…

Ксанке с Чарменом усыновить Леонида не дали.

Причин не объясняли, говорили лишь, что государство позаботится о сиротке. Государство – это вам не какая-нибудь семья, это – мощь!

К отказу в усыновлении приложил руку опять же майор Дронин. Ему до дрожи души не хотелось, чтобы сына офицера КГБ воспитывал цыган, которого органы тщетно пытались отловить на контрабанде предметами антиквариата.

Чавеллы поганые!..

Майор Дронин даже пытался собственноручно усыновить мальчика, убеждая в этом свое начальство.

– Внука Антоновой я воспитаю в лучших традициях потомственных разведчиков! Она же орденоносец! – Он вспомнил могучий облик нелегалки и добавил: – Какая женщина!..

Начальство было неглупым и мастерски посеяло в груди офицера сомнения, будто отец ребенка – Платон Антонов. Вероятность того, что зачал сиротку расстрелянный бандит Криницин-Северцев, куда как больше. Волос-то у мальчишки черный, а у Антонова…

– Вырастет у тебя преступничек!.. Ха-ха!..

Сошлись на государственном воспитании.

Уж как переживала Ксанка! Это был ее последний шанс заполучить ребеночка. Да еще звезды так сошлись, что почти родным мальчик оказался. Юлечкиным! Плакала почти месяц…

Роддом выдал им вещички покойницы, среди которых Ксанка обнаружила огромный ключ, на котором было выдавлено; ключъ, 1905 годъ.

Опять плакала. Решили более к Равиковичу не ходить…

А потом навестили ясли, в которые определили сироту.

Там Ксанке удалось убедить директоршу, что покойница мечтала назвать ребеночка Леонидом.

– А отца не знаете, как звали?

– Как же, – ответила, – знаю. Павлом. Павлом Северцевым.

Таким образом и произошел Леонид Павлович Северцев.

Ребенка не крестили, а предоставили младенческой душе возможность на самоопределение. Что душа и сделала по автоматическим настройкам.

К Москве неотвратимо приближалась весна 1964 года…