ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
По пути из Женевы в Рим я посетил большинство церквей и ресторанов, которые рекомендовал Фабиан. От этой неторопливой поездки на юг в памяти остались цветные узоры витражей, статуи мадонн и святых мучеников да полные тарелки spaghetti e fritto misto. Сообщений об авиакатастрофах не поступало. Погода стояла хорошая, страна, по которой я катил, пленяла своей живописностью, а наш шикарный «ягуар» был безупречен на ходу. С детских лет я мечтал о таком путешествии и теперь старался наслаждаться каждой его минутой. Но, въехав в Рим и пересекая его широкую оживленную Piazza del Popolo, я впервые в жизни особенно горько осознал, как ужасно я одинок на этом свете. Слоун и своей смертью насолил мне.
Сверяясь с картой города, я медленно пробирался в тот район, где находился «Гранд-отель», в котором Фабиан посоветовал остановиться. Движение на улицах казалось сумасшедшим, а все водители – заклятыми врагами друг другу. Малейший неточный расчет или ошибочный поворот руля, и можно было навсегда остаться в этом городе безумной езды.
В «Гранд-отеле» мне отвели большую, но довольно темную комнату. Распаковав чемодан, я аккуратно развесил в шкафу свои вещи. До встречи с Квадрочелли, который должен был приехать к себе в Порто-Эрколе не ранее конца недели, мне предстояло весело или скучно прожить в Риме четыре дня.
Разбирая вещи, я заметил на дне чемодана толстый конверт, который Эвелин Коутс поручила мне передать ее другу в посольстве. Его имя и номера телефонов были в моей записной книжке. Я разыскал запись и выяснил, что его зовут Дэвид Лоример. Эвелин просила не звонить ему на службу в посольство, но сейчас было начало второго, и он мог обедать дома.
Почти всю неделю в дороге я провел в одиночестве, чувствуя себя отчужденным из-за незнания языка. Постоянная замкнутость, к которой меня приучила ночная работа в «Святом Августине», мало-помалу исчезла, я остро ощущал отсутствие друзей, знакомых, не слыша звуков родной английской речи. И обрадовался возможности встречи с американцем, который, может, пригласит меня пообедать с ним.
Я позвонил и вскоре услышал в трубке мужской голос, произнесший «Pronto».
– Говорит Дуглас Граймс. Мне поручила Эвелин…
– Да, знаю, – быстро перебил тот же голос. – Где вы сейчас?
– В «Гранд-отеле».
– Буду у вас через четверть часа. Вы играете в теннис?
– Немного, – ответил я, несколько удивленный, полагая, что это, возможно, какой-то зашифрованный вопрос.
– Я как раз собираюсь в свой клуб. Нам нужен четвертый партнер.
– Но у меня ничего нет с собой.
– Найдем в клубе. И ракетку тоже. Встретимся в баре вашего отеля. Я рыжий, потому сразу узнаете меня. – И он резко дал отбой.
Большими уверенными шагами в бар вошел долговязый рыжий мужчина. У него были резкие черты лица, пушистые рыжие брови, крутой нос и довольно длинные, по крайней мере для дипломата, волосы. Действительно, его нельзя было не узнать. Мы пожали друг другу руки. Он, казалось, был моего возраста.
– Нашел у себя пару старых теннисных туфель, – сказал он, здороваясь со мной. – Какой размер у вас?
– Десятый.
– Очень хорошо. Они вам подойдут.
Его открытая машина, синяя двухместная «альфа-ромео», стояла у подъезда отеля, мешая движению. Подошедший полицейский недовольно оглядывал ее. Когда мы садились в машину, он сделал Лоримеру замечание, очень музыкально прозвучавшее на итальянском языке, тот в ответ добродушно помахал ему рукой, и мы поехали.
Как и все в Риме, Лоример весьма лихо вел машину, и мы раз десять оцарапали крылья автомобиля, пока добрались до теннисного клуба, расположенного на берегу Тибра. Говорить во время такой езды, естественно, было невозможно, и он лишь один раз отвлекся, указав мне на «Сады Боргезе», когда мы проезжали мимо них, сказав, что следует сходить в этот музей. Фабиан тоже говорил мне о нем и будет, конечно, рад, узнав, что я побывал там. «Обратите особое внимание на картины Тициана», – при этом наставлял он меня.
Мы проскочили в ворота клуба, и Лоример поставил машину в сторонке, в тени тополей. Едва я взялся за ручку дверцы, чтобы выйти, как он остановил меня, потянув за рукав.
– У вас при себе? – спросил он.
Вытащив из внутреннего кармана объемистый конверт, я вручил его Лоримеру, и тот не распечатывая спрятал его.
Мы вышли из машины и пошли к зданию клуба.
– Я рад, что вы поехали со мной, – сказал Лоример. – В этот час дня трудно найти партнеров. Я люблю играть перед обедом, а итальянцы после него. Коренные, так сказать, различия двух цивилизаций. И совершенно непримиримые. Мы словно через пропасть зовем друг друга. – Он поздоровался с двумя смуглыми мужчинами небольшого роста, игравшими на одном из кортов, и крикнул им: – Сию минуту придем!
Двое на корте тренировались, ловко посылая мячи друг другу.
– Боюсь, что мне не справиться с вашим темпом игры, – сказал я, следя за тем, как они на корте обменивались неплохими ударами. – Уж очень давно не играл.
– Не важно. Держитесь лишь поближе к сетке. Они расколются, когда насядем на них. – Лоример широко улыбнулся. Улыбка была и приятная, и дружелюбная, но проступал волчий оскал.
Теннисные туфли оказались мне впору, шорты и рубашка немного широки, но были вполне пригодны для игры.
– Возьмите с собой на корт все, что у вас при себе ценное, – посоветовал Лоример. – Можно сдать на хранение в контору, но там всякое случается. И ни в коем случае нигде не оставляйте свой паспорт, а то в один прекрасный день прочитаете в газетах, что некий сицилиец по имени Дуглас Граймс арестован за провоз наркотиков.
С собой Лоример забрал бумажник, кошелек с мелочью, часы, а также конверт с письмом Эвелин.
Игра доставила мне больше удовольствия, чем я ожидал. Лыжные прогулки этой зимой укрепили меня, и мои движения были быстры и достаточно ловки. Лоример носился по всей нашей площадке, всюду поспевая. Играл он с диким азартом, весьма успешно. В первых двух сетах мы подавили итальянцев, которые, как и предвидел Лоример, стушевались под нашим натиском. В третьем сете у меня от усердия вскочил волдырь на большом пальце, и я вышел из игры. Это, конечно, был пустяк по сравнению с удовольствием играть под живительным римским солнцем на берегу той реки, которую, по утверждению Шекспира, Цезарь переплывал в полном вооружении и доспехах. Сейчас, в сухое время года, река выглядела совсем безобидной, так что и я мог бы рискнуть переплыть ее.
После игры, когда мы мылись под душем, итальянцы пригласили нас пообедать в клубе.
– Вы первый раз в Риме? – спросил меня Лоример.
– И первый день, – ответил я.
– Тогда мы не станем здесь обедать. Отправимся в туристское заведение на пьяцца Навона. – Я кивнул. Фабиан тоже рекомендовал мне это местечко. – Каждого, кто приезжает в Рим, – продолжал Лоример, – я призываю ни на что не претендовать, а быть только туристом. Осмотрите сначала все классическое: Ватикан, Сикстинскую капеллу, замок Сан-Анджело, статую Моисея, Форум и так далее. Не зря они сотни лет значатся во всех путеводителях. А потом найдете и свой путь знакомства с Вечным городом. Будете читать, скажем, Стендаля. Вы знаете французский?
– Нет.
– Жаль.
– Я бы хотел вернуться обратно в школу и начать все с самого начала.
– А разве не все мы этого хотим?
– Ну как, нравится тут? – спросил Лоример.
Мы сидели на открытой террасе, глядя на огромный фонтан, который украшали четыре мраморные женские фигуры.
– Очень! – воскликнул я.
– Только никому не рассказывайте. В высших кругах принято считать, что пища здесь несъедобная. – Он ухмыльнулся. – Вас заклеймят мужланом, и вам придется долго искать свою принцессу.
– Но я могу хотя бы признаться, что мне понравился фонтан?
– Скажите, что случайно забрели на пьяцца Навона. Сбились с пути в темноте. Если же речь зайдет об этом, то молчите.
Лоример не отрывал глаз от фонтана.
– Хороши, не правда ли?
– Кто?
– Вот эти скульптуры. Для меня это одна из причин, почему я предпочитаю Рим, скажем, Нью-Йорку. Здесь вас подавляют искусство и святыни, а не сталь и стекло многоэтажных зданий страховых компаний и биржевых маклеров.
– Вы давно в Риме?
– Не так уж давно. Да вот разные сукины сыны пытаются убрать меня отсюда. – Он нащупал в кармане письмо, которое я привез ему, вытащил и бегло пробежал, пока мы ожидали заказанные блюда. Когда нам подали, он спрятал письмо обратно. – Пока что ждем, кто первым сделает неверный шаг. Различие во взглядах. Возможно, неизбежное. Не похваляйтесь тем, что знакомы со мной. Шпионы тут повсюду. Когда б я ни вернулся к письменному столу, все бумаги на нем уже кем-то просмотрены. Я говорю как психопат?
– Не очень-то мне понятно, хотя Эвелин и намекала на разные обстоятельства.
– Это случалось и прежде и, конечно, будет продолжаться, особенно в связи с тем, что происходит в Вашингтоне. То, что проделывал Маккарти, выглядит просто детской кутерьмой по сравнению с тем, что способна вытворять теперешняя братия в Белом доме. Оруэлл ошибся, предсказывая тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год. Это началось уже в семьдесят третьем. Вы думаете, они уберут из Белого дома этого взломщика?
– Признаться, я не слежу и не очень-то интересуюсь этим, – пожал я плечами.
Лоример как-то странно поглядел на меня.
– Эх, американцы, – печально покачал он головой. – Держу пари, что он и до следующих выборов просидит на нашей шее и будет давить нас. А меня, вероятно, вскоре переведут в какую-нибудь маленькую африканскую страну, где каждые три месяца совершают государственные перевороты и убивают американских послов. Приезжайте тогда в гости ко мне. – Он осклабился и налил себе полный стакан вина. Что бы с ним ни случилось, он, очевидно, не боялся. – К сожалению, не смогу быть с вами на этой неделе. Уезжаю в Неаполь. Но мы можем встретиться в субботу днем на этом же теннисном корте или вечером за игрой в покер. Эвелин пишет, что вы сильный игрок.
– Извините, но в субботу я уеду в Порто-Эрколе.
– Вот как? В отель «Пеликано»?
– Да, я уже заказал там номер.
– Для только что приехавшего в Италию вы весьма быстро и хорошо освоились тут.
– Это по советам моего друга, который все и вся знает, – улыбнулся я.
Лоример поглядел на часы и поднялся.
– Мне пора. Подвезти вас?
– Нет, благодарю. Пройдусь пешком.
– Неплохо задумано, – кивнул он. – Хотел бы я прогуляться с вами, но мои палачи поджидают меня. Arrive-derci, дружище.
По-американски быстро и живо он зашагал к своей машине. Статуи фонтана маячили над ним. И он уехал, чтобы сесть за свой письменный стол, где бумаги переворошили за время его отсутствия.
Лениво допив кофе, я расплатился и неторопливо побрел по улицам к себе в отель, убеждаясь в том, что Рим, каким его видит пешеход, совсем другой, несравненно лучше, чем кажется из окна автомобиля. Замечание Лоримера о том, что Италия прекрасная, но достойная сожаления страна безрассудных людей, представлялось мне лишь отчасти верным.
Вскоре я оказался на узкой оживленной улице – виа дель Бабуино, где было несколько художественных выставок. Следуя наставлениям Фабиана, я стал осматривать витрины. В одном из окон была выставлена большая написанная маслом картина, изображавшая улицу маленького американского городка. Виднелась знакомая аптека-закусочная, где торгуют лекарствами, косметикой, журналами, мороженым, кофе и еще бог знает чем, парикмахерская, здание местного банка в псевдоколониальном стиле, обитая дранкой контора местной газеты – и все это в предвечернем холодном тумане где-то посреди раскинувшейся прерии. Все было передано реалистически, жизненность картины еще усиливалась дотошным изображением каждой мельчайшей детали, что создавало впечатление странного фанатичного пристрастия, одновременно любовного и неистового. Художник, чьи картины тут выставлялись, был, судя по имени, не американец или, может, полуамериканец. Его звали Анжело Квин.
Из любопытства я зашел на выставку. Там никого не было, кроме хозяина помещения, старика лет за шестьдесят, седого, с редкими растрепанными волосами, и сидевшего в углу молодого человека, небритого, неряшливо одетого, который читал, не отрываясь, какой-то журнал по искусству.
На других вывешенных картинах также изображались американские провинциальные городки, старые обветшавшие уголки, где там и сям на открытом всем ветрам холме стоял источенный непогодой жилой дом фермера или тянулись давно заржавевшие рельсы железнодорожной колеи с замерзшими лужами, выглядевшей так, словно последний поезд прошел по ней сто лет назад.
Ни на одной из картин не было таблички с указанием, что она продана. Хозяин не сопровождал меня, когда я осматривал полотна, и не сделал попытки заговорить со мной. Лишь встретив мой взгляд, он печально улыбнулся, показав ряд вставных зубов. Молодой человек в углу был целиком погружен в чтение. Когда я вышел от них, у меня не было уверенности, способен ли я правильно судить, хороши или плохи картины, но они так непосредственно напоминали мне о том, что я не мог и не хотел бы забыть.
Медленно пробираясь по суматошным улицам, я был озадачен тем впечатлением, которое произвела на меня эта выставка. Это было схоже с проникновением в огромный, часто загадочный смысл книги, который мучительно открывался мне, когда в тридцать лет я начал серьезно и увлеченно читать.
Уже недалеко от отеля я случайно наткнулся на ателье портного, о котором мне говорил Фабиан. Зайдя туда, я провел чрезвычайно занятный час, выбирая материи на костюмы и беседуя о фасонах с портным, который прилично объяснялся по-английски. Заказал я сразу пять костюмов. Вот уж ахнет Фабиан, когда встречусь с ним.
На другой день я побывал на нескольких выставках, прежде чем снова зашел взглянуть на картины Анжело Квина. Мне хотелось узнать, какое впечатление произведут на меня другие образцы современной живописи. Они совсем не тронули меня. Мои глаза безразлично скользили по натуралистическим, сюрреалистическим и абстрактным картинам.
Вернувшись на выставку Квина, я потихоньку переходил от одной картины к другой, внимательно вглядываясь в них, чтобы проверить свое вчерашнее впечатление.
Впечатление было даже сильнее. По-прежнему тут находились лишь старик и молодой человек с журналом, словно прошедшие сутки они неподвижно провели на своих местах. Если они и узнали меня, то не подали виду. Как-то внезапно я решил, что если могу покупать себе костюмы, то могу купить и понравившуюся мне картину.
– Скажите, пожалуйста, – обратился я к старику, который автоматически улыбнулся мне. – Меня интересует картина, выставленная у вас в окне. И возможно, также и эта, – указал я на полотно, около которого стоял. На нем была изображена заброшенная железнодорожная колея. – Сколько они могут стоить?
– Пятьсот тысяч лир, – быстро и уверенно произнес старик.
– Пятьсот тысяч? Гм! – Цена звучала ошеломляюще. Я все время путался в переводе итальянских денег на другую валюту. – А сколько это будет в долларах? – поинтересовался я. (Тоже мне турист, усмехнулся я мысленно.)
– Около восьмисот долларов, – уныло ответил старик. – А при сегодняшнем совсем смехотворном курсе обмена и того меньше.
За каждый заказанный костюм я уплатил по двести пятьдесят долларов, но разве они принесут мне столько радости, сколько покупка первой в жизни картины?
– Вы возьмете чек швейцарского банка?
– Конечно, – ответил старик. – Выписывайте его на имя Пьетро Бонелли. Выставка закроется через две недели. Мы доставим вам картину, если пожелаете.
– Нет, я захвачу ее с собой. – Мне хотелось поскорее обладать своим сокровищем.
– Тогда надо внести задаток.
Мы договорились о задатке в двадцать тысяч лир (больше у меня не было при себе), я сообщил свое имя и выписал чек. Все это время молодой человек сидел в углу, не поднимая головы, уткнувшись в свой журнал.
– Желаете познакомиться с художником? – под конец спросил старик.
– Если это удобно.
– Вполне. Анжело! – воскликнул старик. – Мистер Граймс, собиратель ваших работ, хочет познакомиться с вами.
Молодой человек оторвался от журнала, взглянул на меня и улыбнулся. Улыбка делала его еще моложе, особенно выделялись тогда его прекрасные белые зубы и блестящие темные глаза с грустным, как у итальянского ребенка, взором. Поднявшись, он сказал:
– Пойдемте, мистер Граймс, в кафе и побеседуем, отметив это событие.
Когда мы выходили, старик прикрепил первую табличку «продано» на картине, выставленной в окне.
Анжело привел меня в кафе на углу, где мы заказали кофе.
– Вы американец, не так ли? – спросил я.
– Слоеный пирожок.
– И давно уже здесь?
– Около пяти лет.
– Значит, выставленные картины созданы более пяти лет назад?
Он рассмеялся:
– Нет, они все новые. Созданы памятью и воображением. Я рисовал их от чувства одиночества и тоски. И мне как будто удалось передать в них подлинное дуновение, вы не находите?
– Я бы согласился с этим.
– А когда вернусь в Америку, буду рисовать Италию. Подобно многим художникам, и у меня своя теория. Она заключается в том, что надо уйти из дома, чтобы издалека понять, каков твой дом. Вы думаете, что я чокнутый?
– Нет. Во всяком случае, судя по вашим работам.
– Они вам нравятся?
– Очень.
– Это хорошо. – Он улыбнулся. – Анжело Квин дал простор своим чувствам. Я помешан на родной земле. Держитесь за эти картины. Рано или поздно они будут стоить целое состояние. Вот увидите.
– Я собираюсь оставить их у себя, – сказал я. – И вовсе не из-за денег.
– Спасибо, – он прихлебнул кофе из чашечки. – Даже только ради такого кофе стоило пожить в Италии.
– Почему вас зовут Анжело?
– Моя мать итальянка. Отец привез ее в Америку. Отец был провинциальным журналистом, часто менял работу, и они мотались по всяким захолустным городишкам. Вот я и изобразил места, где жила наша семья. А вы и в самом деле собираете картины? Или Бонелли просто так ляпнул?
– Нет, – ответил я. – Откровенно говоря, я впервые в жизни приобрел картину.
– Боже всемогущий! – воскликнул Квин. – Так вы только что лишились девственности. Что же, вкус у вас хороший, хотя мне, должно быть, не стоило так говорить. Я закажу вам еще кофе. Вы принесли мне удачу.
На следующий день я принес Бонелли чек и потом добрых полчаса любовался на купленные мной картины. Бонелли пообещал, что картины дождутся моего возвращения, даже если я опоздаю к закрытию выставки.
Во всяком творчестве должно быть жизненное устремление, думал я, уезжая в пятницу из Рима в Порто-Эрколе. И я решил, что первое посещение Вечного города было успешным, по-настоящему обогатив меня.