Глава 1. Фикция

За несколько месяцев до своего второго дня рождения Паркер Бек из Бедфорда, штат Нью-Хэмпшир, казался здоровым и веселым малышом. Затем он начал отчуждаться от мира. Паркер перестал улыбаться, говорить и реагировать на родителей. Ночами он часто просыпался со странными писклявыми криками и приобрел привычку кружиться волчком и бить себя по голове. Его родители Виктория и Гэри обратились к врачу и услышали страшные слова: у сына налицо классические признаки аутизма. Вопреки их стараниям обеспечить сыну лучшее лечение, состояние Паркера ухудшалось до апреля 1996 года, когда ему исполнилось три года. Тут случилось нечто невероятное.

У Паркера, как часто бывает при аутизме, нарушилось пищеварение, в том числе развилась хроническая диарея. Виктория отвела его на прием к Кэроли Хорват, гастроэнтерологу из Университета Мериленда. По рекомендации Хорвата Паркера подвергли обычному диагностическому исследованию – эндоскопии, в ходе которой в кишечник вводится гибкая трубка с камерой на конце. Само исследование не выявило ничего особенного, но Паркер начал стремительно выздоравливать чуть ли не тем же вечером. Работа кишечника улучшилась, сон стал крепким. И он снова начал общаться: улыбался, поддерживал зрительный контакт и, будучи раньше почти немым, вдруг начал называть картинки на карточках и впервые за год произнес «мама-папа».

За ярлыком аутизма скрывается широкий круг расстройств с нарушением речи и социального взаимодействия, в Соединенных Штатах им страдают около полумиллиона детей. Развитие одних нарушено с рождения; другие, как Паркер, кажутся здоровыми, но потом регрессируют. Огромную роль может сыграть образовательная и поведенческая терапия (для детей и родителей), но эффективного средства нет. Внезапное преображение Паркера показалось Виктории чудом.

Она убедила стационар описать проведенную эндоскопию во всех подробностях, вплоть до дозы анестетика. Методом исключения она пришла к выводу, что на симптомы сына подействовал желудочно-кишечный гормон секретин. Он заставляет поджелудочную железу вырабатывать пищеварительные соки, а Паркеру его дали в структуре исследования, чтобы железа работала заведомо хорошо. Виктория усмотрела связь между нарушенным пищеварением и аутизмом и сделала вывод, что толчком к резкому улучшению здоровья Паркера послужил гормон.

Отчаянно желая достать очередную дозу секретина, Виктория звонила и писала врачам Университета Мериленда, излагая свою теорию, но те не заинтересовались. Она связалась со многими американскими специалистами по аутизму, разослав им домашние видео, запечатлевшие улучшение состояния Паркера. Наконец в ноябре 1996 года ее история дошла до Кеннета Сокольски, доцента фармакологии в Калифорнийском университете в Ирвине, сын которого, Аарон, страдал аутизмом. Сокольски уговорил местного гастроэнтеролога назначить Аарону аналогичное исследование. В результате его сын тоже установил зрительный контакт и начал повторять слова.

Этого хватило, чтобы Хорват из Университета Мериленда ввел секретин третьему мальчику и добился той же реакции. Кроме того, Хорват ввел вторую дозу Паркеру, и Виктория отметила новый рывок в выздоровлении сына. В 1998 году Хорват опубликовал в медицинском журнале отчет о лечении секретином трех мальчиков, заявив о «разительном улучшении поведения, выразившемся в укреплении контакта глаз, концентрации внимания и развитии экспрессивной речи».

Хорват отказал Паркеру в новых дозах, выразив озабоченность тем, что секретин не лицензирован в качестве лекарственного препарата. Однако Виктория нашла другого врача, готового лечить Паркера, и 7 октября 1998 года ее историю услышали миллионы зрителей программы Эн-би-си «Дейтлайн» («Dateline»). Была показана видеохроника того, как Паркер становится веселым, общительным малышом, вкупе со свидетельствами других родителей, которые услышали о прогрессе Паркера и тоже применили гормон.

«После этого секретина никакой диареи, к горшку приучился, смотрит в глаза, болтает, говорит: „Гляди, какая хорошая погода!“» – ликовала одна мама. «Он смотрел мне в лицо, прямо в глаза, как будто хотел сказать: „Мам, я год тебя не видел“», – доложила другая. В передаче объявили об улучшении состояния половины детей с аутизмом из тех двухсот, что получали гормон.

Компания «Ферринг фармасетикалз» («Ferring Pharmaceuticals») – единственная в США, которая имела лицензию на производство секретина, – распродала запасы за две недели. В Интернете он продавался по несколько тысяч долларов за дозу. Рассказывали о семьях, которые закладывали ради этого дома́ или приобретали на черном рынке мексиканские и японские аналоги. В последующие месяцы секретин получили свыше 2500 детей, и сообщения о прогрессе множились.

«Поднялся невиданный бум, – вспоминает педиатр Адриан Сандлер из Центра детского развития „Олсен Хафф“, что в Эшвиле, штат Северная Каролина. – Наши телефоны раскалились докрасна – родители детей с аутизмом, которых мы наблюдали, настаивали на лечении секретином». Но медики озаботились риском критической ситуации в здравоохранении. Из-за отсутствия убедительных данных о безопасности неоднократного введения секретина, не говоря уже о его эффективности, в медицинских центрах по всей стране было срочно проведено больше десятка клинических испытаний. Первое проконтролированное испытание с участием 60 больных аутизмом детей, результаты которого были опубликованы, выполнялось под руководством Сандлера.

В соответствии с золотым стандартом подобных исследований, участников произвольно разделили на две группы. Одна получала гормон, вторая – фиктивное лекарство, или плацебо (в данном случае – инъекции солевого раствора). Для признания секретина эффективным средством было нужно, чтобы он оказался действеннее плацебо. Симптомы детей до и после инъекций оценивались клиницистами, родителями и педагогами, которые не знали, какой был введен препарат.

В декабре 1999 года отчет Сандлера появился в престижном «Медицинском журнале Новой Англии» («New England Journal of Medicine»), и опубликованные результаты были удивительны в той же мере, в какой и убийственны. Значительной разницы между двумя группами не было. Результаты других испытаний аналогичны: секретин совершенно ничем не отличался от плацебо. В качестве лекарства от аутизма он оказался бесполезен. Перспективность секретина была явной иллюзией, которую создали родители, настолько жаждавшие улучшения, что буквально вообразили его. Тема секретина была закрыта.

Или нет? Вывод Сандлера умещается в одну строку: «Однократное введение синтетического человеческого секретина не является эффективным лечением аутизма». Но он не написал в той статье о потрясении, которое испытал при виде улучшений в обеих группах. «Меня удивило, что детям из обеих групп стало лучше, – говорит он мне. – Реакция на лечение оказалась яркой и в группе, получавшей секретин, и в той, что получала солевой раствор».

Счастливое совпадение? Симптомы аутизма могут со временем изменяться, как и при многих хронических заболеваниях. Одной из причин, по которой так важно апробировать новые препараты в сочетании с плацебо, является то, что любое наглядное изменение симптоматики после приема лекарства может быть случайностью. Но Сандлер был удивлен степенью улучшения.

Детей, участвовавших в его испытаниях, оценивали по официальной шкале под названием «Вопросник по аутичному поведению», которая охватывает широкий круг симптомов: от реакции на порезы и ушибы до ответных объятий. Шкала градуирована баллами от 0 до 158: чем выше число, тем тяжелее симптомы. В той группе, что получала плацебо, начальный средний показатель равнялся 63. Через месяц после введения фиктивного гормона (солевого раствора) он снизился до 45. За несколько недель состояние испытуемых улучшилось почти на 30 % – чудо для многих родителей аутичных детей. Другой особенностью стало неравномерное распределение эффекта. Состояние некоторых не изменилось, зато другие отреагировали бурно.

Этот паттерн навел Сандлера на мысль, что Беки и другие родители, убежденные в пользе лечения, ничего не выдумали и симптоматика действительно уменьшилась. Но секретин был ни при чем.

Бонни Андерсон не замечала лужи на кухонном полу, пока не стало поздно. Летним вечером 2005 года 75-летняя женщина смотрела телевизор и заснула на своем дэвенпортовском диване. Она не помнит, какая шла передача – может быть, о ремонте или старый фильм (ей не нравятся современные – со сквернословием и кровавыми сценами). Проснувшись уже затемно и не потрудившись зажечь свет, она босиком пошла в кухню за стаканом воды. Но в очистителе была течь, и Бонни, поскользнувшись на влажном кафеле, упала на спину.

Не в силах пошевелиться, женщина почувствовала жесточайшую боль в позвоночнике. «Было страшно, – говорит она. – Боже мой, я сломала хребет!» Супруг Бонни Дон перетащил ее в коридор и накрыл одеялом, а через пару часов она сумела перебраться на диван. К счастью, ее не парализовало, но позвоночник был сломан – обычная травма у пожилых людей с хрупкими от остеопороза костями.

Бонни живет с Доном в маленьком белом бунгало в Остине, штат Миннесота. Она сорок лет проработала телефонным диспетчером на градообразующем предприятии «Хормел фудс» («Hormel Foods»), производящем ветчину «Спам», а выйдя на пенсию, продолжила вести активный образ жизни. Она пользуется оранжевой косметикой, у нее пышная шапка белых волос, она постоянно при деле и больше всего любит гольф на 18 лунок – играла в него всю жизнь. Но несчастный случай вывел ее из строя. Она страдала от непрекращающихся болей и не могла даже простоять достаточно долго, чтобы приготовить еду. «Я не могла спать, – говорит она. – Не могла играть в гольф и знай сидела в своей келье с грелкой».

Через несколько месяцев Бонни приняла участие в испытании многообещающей хирургической процедуры под названием «вертебропластика», в ходе которой сломанную кость укрепляют введением медицинского цемента. Холодным октябрьским утром, едва рассвело, Дон привез Бонни в больницу – клинику «Майо», что в Рочестере, штат Миннесота. После процедуры она вышла, мгновенно почувствовав себя лучше. «Замечательно! – отчитывается она. – Боль и правда уменьшилась. Я снова играю в гольф и делаю все, что хочу!»

Прошло десять лет, а Бонни по-прежнему в восторге от результата. «Просто чудо, как все обернулось», – говорит она. Сейчас у нее появилась одышка, и она не так активна, как прежде, но спина ее больше не беспокоит. «Мне скоро восемьдесят четыре, – посмеивается она, – но летом я еще поиграю в гольф».

Вертебропластика явно помогла преодолеть последствия перелома позвоночника. Одно только «но», о котором Бонни не знала: она не попала в группу вертебропластики. Процедура была имитационной.

В 2005 году, когда Бонни поскользнулась на мокром полу, популярность вертебропластики стремительно росла. «Ее выполняли ортопеды. Ею занимались физиотерапевты, реабилитологи, занимались анестезиологи, – говорит Джерри Джарвик, рентгенолог из Вашингтонского университета в Сиэтле. – Была масса разрозненных хвалебных отзывов. Укладываешь человека на процедурный стол, вводишь цемент – и вот он уже спрыгивает, совершенно здоровый».

Дэвид Каллмес, врач Бонни в клинике «Майо», сообщает, что тоже наблюдал «положительные» последствия этой процедуры и выраженное улучшение было отмечено у 80 % его пациентов. Тем не менее у него зародились сомнения. Похоже, что объем введенного цемента не играл большой роли. Каллмес знал несколько случаев, когда цемент нечаянно вводили вообще не туда, а улучшение наступало. «Сложилось впечатление, что дело далеко не в одном цементе», – признает он.

Решив разобраться, Каллмес объединился с Джарвиком, чтобы совершить нечто революционное – по крайней мере, в области хирургии. Они хотели проверить эффективность вертебропластики на группе пациентов, которые, не зная о том, подвергнутся операции мнимой. Такие испытания с плацебо-контролем обычно проводились в отношении новых лекарственных препаратов вроде секретина, однако для новых хирургических процедур не предусматривались – отчасти потому, что мнимые операции часто считаются неэтичными. Однако Каллмес утверждает, что непроверенные методы хирургического лечения опасны для миллионов людей не меньше, чем сомнительные лекарства. «В поддельных операциях и плацебо нет ничего неэтичного, – говорит он. – Отказ от испытаний – вот это да, не этично».

Каллмес и Джарвик привлекли в медицинские центры по всему миру 113 пациентов с переломами позвоночника, включая Бонни. Половина подверглась вертебропластике, половина – имитационной процедуре. Пациенты знали, что их шанс получить цемент составляет всего 50 %, но Каллмес постарался сделать поддельные операции как можно более правдоподобными, чтобы участники не догадались, в какой они группе. Всех пациентов брали в операционную, где им вводили в позвоночник местный анестетик короткого действия. И только после этого хирург вскрывал конверт и узнавал, подлинной или мнимой будет вертебропластика. Так или иначе, хирургическая бригада действовала по одному сценарию, произносила одни и те же слова, распечатывала пробирку с цементом, чтобы распространить характерный запах лака для ногтей, и надавливала на спину пациента, симулируя введение игл. Единственное различие заключалось в фактическом введении или не введении цемента.

В дальнейшем пациентов наблюдали на протяжении месяца, предлагая вопросники для оценки боли и недееспособности. Результаты исследования были опубликованы в 2009 году. Каллмес испытывал некоторые сомнения в отношении процедуры, но результаты его потрясли. Несмотря на очевидную пользу вертебропластики, она мало чем отличалась от фальшивой операции.

Однако в обеих группах наступило серьезное улучшение. Боль в среднем уменьшилась почти наполовину – с 7/10 до всего 4/10. Оценка дееспособности опиралась, в частности, на вопросы типа: можете ли вы пройти квартал или подняться по лестнице, не держась за перила? В начале испытаний пациенты ответили отрицательно в среднем на 17 вопросов из 23, что расценивалось как «тяжелая инвалидизация». Через месяц после операции средний показатель составил всего 11. Некоторые продолжали испытывать боль, но другие, как Бонни, практически выздоровели. Одновременно были опубликованы данные о втором испытании вертебропластики, проведенном в Австралии, с очень похожими результатами.

Вероятно, улучшение объяснялось несколькими факторами. Болевые симптомы могут со временем изменяться, а позвонки – срастаться. Но Каллмес и Джарвик считают, что для такого резкого улучшения этого мало и что-то происходит еще и в сознании пациентов. Сложилось впечатление, что в данной ситуации, как в случае с секретином, для облегчения, а иногда и полного исчезновения симптомов хватило простой веры в то, что было получено сильнодействующее средство.

Феномен выздоровления после мнимого лечения хорошо известен в медицине и называется эффектом плацебо. Клинические испытания выявляют его при многих заболеваниях – от астмы, артериальной гипертензии и желудочно-кишечных расстройств до утренней тошноты и эректильной дисфункции. Однако в целом ученые и врачи считают его иллюзией или трюком – статистической аномалией, при которой люди чувствуют себя лучше вне зависимости от подлинности средства в сочетании с морально сомнительным феноменом, когда отчаявшихся или доверчивых людей обманывают, внушая им, что их состояние улучшилось, хотя в действительности это не так.

Если оглянуться назад, то в статье, опубликованной в медицинском журнале «The Lancet» в 1954 году, утверждалось, что эффектом плацебо утешается эго невежественных или неадекватных пациентов. Современные врачи формулируют это не столь откровенно, но взгляды медиков не сильно изменились с тех пор. Введенные примерно тогда же испытания с плацебо-контролем явились одной из важнейших для медицины разработок, позволив научно устанавливать эффективность лекарственных препаратов, спасая при этом множество жизней. Они по праву считаются фундаментом современной практической медицины. Но в этих рамках эффект плацебо интересен лишь как настораживающий феномен. Если перспективное лечение оказывается не лучше плацебо, то его отвергают.

Результаты испытаний показывают, что ни секретин, ни вертебропластика не обладают активными лечебными свойствами. Поэтому с точки зрения правил доказательной медицины то улучшение, что испытали на себе Паркер и Бонни, никчемно.

Тем не менее когда Сандлер сообщил участвовавшим в испытаниях секретина родителям, что гормон ничем не лучше плацебо, 69 % не отказались от намерения приобрести его для своих детей. Таким же образом и рентгенологи не отреклись от веры в вертебропластику. После публикации отчета Каллмеса и Джарвика оба они подверглись не только нападкам в редакционной и личной почте, но и брани на встрече. «Людей чрезвычайно задело то, что мы отнимаем нечто важное, полезное для их пациентов», – говорит Джарвик. В Соединенных Штатах данная процедура еще оплачивается многими страховыми компаниями, и даже Каллмес продолжает заниматься вертебропластикой вопреки результатам исследования, заявляя, что у многих пациентов нет другого выхода. «Я вижу улучшения, – говорит он. – Значит, продолжу выполнять процедуру. Когда необходимость вынуждает, деваться некуда».

Мы наблюдаем похожие случаи снова и снова. В 2012 году была показана малая эффективность популярных снотворных препаратов группы Z по сравнению с плацебо. В том же году состоялось проведенное двойным слепым методом испытание седативного препарата кетамин на предмет его эффективности при онкологических болях. В предыдущих исследованиях его действие описывалось как «всеохватное», «поразительное» и «превосходное», однако он тоже оказался не лучше плацебо. В 2014 году специалисты проанализировали 53 испытания с плацебо-контролем, в ходе которых изучались многообещающие хирургические процедуры при самых разных заболеваниях – от стенокардии до артрита коленных суставов, и оказалось, что фиктивные вмешательства были ничем не хуже в половине случаев.

Возможно, во всех этих случаях врачи и пациенты были обмануты сочетанием удачи и стремления выдать желаемое за действительное. Но по мере того, как опыт столь многих людей сбрасывается со счетов, я не могу отделаться от чувства, что мы отвергаем и нечто по-настоящему полезное. Вдруг эффект плацебо не иллюзия, заслуживающая критики, а нечто клинически ценное, и если так, то можно ли применять его, не подвергая пациентов потенциально опасным воздействиям?

Или, выражаясь иначе, обладает ли целительной силой простая вера в то, что нам станет лучше?

Розанна Консонни склоняется над столом, вцепившись в край левой рукой. Перед нею – серая прямоугольная сенсорная панель, и Розанна неуверенно ставит правый указательный палец на зеленый кружок в ее центре. Через несколько секунд на периферии то там, то тут начинает светиться другой кружок, красный. Тогда Розанна спешит переместить палец с зеленого на красное.

Для большинства людей это просто. Но 74-летняя женщина сосредоточенно морщит лоб и похожа на ребенка, который учится писа́ть. Она хочет пошевелить кистью, но палец движется медленно, как чужой. «Дышите», – подсказывает Элиза Фризальди, молодой невролог в белом халате. Всякий раз, когда Розанна успешно добирается до красного кружка, на экране компьютера Фризальди высвечивается синяя полоска, означающая время.

Это неврологическое отделение больницы «Молинетти» в итальянском городе Турине. Сейчас раннее утро, светит весеннее солнце. На расстоянии броска камня по бечевнику у широкой сверкающей реки По проходят джоггеры и собачники. Осыпаются цветочные лепестки, в траве снуют ящерицы. Но мы заперты на цокольном этаже, в кабинете без окон, где стоит синяя кушетка и полно компьютеров и лабораторного оборудования.

Фризальди работает в бригаде, которую возглавляет один из пионеров изучения плацебо – невролог Фабрицио Бенедетти. Проблема клинических испытаний вроде тех, в которых исследовались вертебропластика и секретин, состоит в том, что они призваны не измерять эффект плацебо, а только его исключать. Любые изменения в группе плацебо могут быть вызваны целым рядом причин, включая чистую случайность, а потому невозможно сказать, в какой степени улучшение вызвано собственно плацебо – если оно вообще с ним связано. Но Бенедетти и Фризальди проводят тщательно контролируемые лабораторные опыты с целью точно установить, когда и как убеждения облегчают симптомы.

Сегодняшнему волонтеру Розанне было пятьдесят, когда она впервые заметила, что у нее дрожит правая рука. После двух лет отрицания и неопределенности ей наконец поставили диагноз: болезнь Паркинсона. Этим заболеванием страдает 1 человек из 500 – больше полумиллиона только в Соединенных Штатах. Это дегенеративный процесс, при котором постепенно отмирают те клетки головного мозга, которые вырабатывают медиатор допамин. Когда уровень мозгового допамина снижается, у больных развиваются и неуклонно нарастают такие симптомы, как ригидность мышц, замедленность движений и тремор.

Основной препарат для лечения этого заболевания – леводопа, химический кирпичик, который организм превращает в допамин. Однако Розанна не принимала лекарства со вчерашнего вечера, чтобы паркинсонизм полностью проявился во время опыта Фризальди. Она приходит, вцепившись в руку мужа; у нее шаткая шаркающая походка. Даже сидя она находится в постоянном движении. Говоря, она раскачивается и размахивает руками, ее серебряные сережки так и мотаются. Подбородок и горло подрагивают, как при жевании. Она часто падает и носит под серыми брюками специальные наколенники.

Но ее дух не соответствует хрупкой наружности. Она крайне независима и шутливо называет своего мужа Доменико «badente» – нянькой. Розанна говорит мне, что после установления диагноза она не захотела ничего знать о своей болезни. Таблетки принимала, но в остальном: «Я не читала о ней. Я не желала знать будущее». Эта стратегия действовала двадцать лет. «Я водила машину. Была хорошей матерью. Моя жизнь не особенно изменилась». Она с удовольствием ездила на велосипеде и ныряла на версильских пляжах, что милях в ста пятидесяти южнее Турина.

Но в 2008 году ей стало хуже. Тело одеревенело, конечности не слушались. Однажды, вопреки совету врача, она одна пошла на рынок, где ее сильно толкнули в очереди и ей не удалось сохранить равновесие. Она упала и сломала руку. «Я испугалась, – признается она. – Я почувствовала, что в моей жизни что-то меняется».

Врач порекомендовал Розанне хирургическое лечение, и теперь она ходит с черным наплечным ремнем, к которому пристегнута сумочка, похожая на футляр для маленького фотоаппарата. Внутри помещен портативный инфузионный насос, через который в организм постоянно поступает препарат, нагнетаемый в пластиковую трубку, а та прободает брюшную стенку и открывается в тонкую кишку. Розанна ненавидит имплантат и твердит, что чувствует себя инвалидом, но он позволяет ей сохранить известную самостоятельность.

Сейчас насос выключен, и Фризальди дает Розанне задания с целью оценить выраженность ее симптоматики без лекарств. Кроме пробы с кружка́ми, ей нужно вращать руками, ходить по прямой и дотрагиваться до кончика носа. Когда стандартное обследование заканчивается, наступает время открыть сумочку и включить насос: начинается обыденное введение препарата. Прибор жужжит и пикает. Розанна ждала этой минуты. «С лекарством я двигаюсь лучше, – говорит она. – Руки расслабляются, скованность в ногах исчезает». Через 45 минут я вижу, о чем шла речь. Женщина сидит прямее, подбородок почти не дрожит, движения становятся увереннее, а проба с кружками выполняется вдвое быстрее.

Но в какой мере это преображение обусловлено действием самого препарата и в какой – ожиданием Розанны неизбежного облегчения? Именно на этот вопрос и не дает ответа большинство клинических испытаний, однако Фризальди надеется его узнать. Сегодня Розанна получает полную дозу лекарства, но в другие дни ей и другим волонтерам дают дозы разные, и иногда они знают какие, а иногда – нет (по этическим соображениям Фризальди запрещено полностью отменять препарат).

Меня поражает то, что столь тяжелые, как у Розанны, симптомы, вызванные дегенеративным нервным заболеванием, можно ослабить простым внушением. Но именно это было неоднократно показано при изучении болезни Паркинсона. Джон Стессл, невролог из Университета Британской Колумбии в канадском городе Ванкувере продемонстрировал выраженный эффект плацебо у пациентов-паркинсоников, которым давали фиктивные таблетки. Одним из них был заядлый горный велосипедист Пол Паттисон. Он исправно принимал капсулы и ждал, когда его накроет. «Бум! – поделился он с документалистами Би-би-си, снимавшими фильм об эффекте плацебо. – Тело выпрямляется, плечи расправляются!» Узнав, что на самом деле он принимал плацебо, Паттисон заявил: «У меня был шок. Когда я принимаю лекарства, во мне происходят физические изменения, но как же могут возникать точно такие же ощущения после приема пустышки?»

Опыты Стессла ответили на этот вопрос. Прибегнув к сканированию головного мозга, он показал, что после приема плацебо тот наполняется допамином, как от настоящего препарата. И просто мысль о том, что препарат настоящий, производила немалый эффект: уровень допамина утраивался, соответствуя дозе амфетамина в организме здорового человека.

Здесь, в Турине, его открытие развил Бенедетти. Он выполнял пациентам с болезнью Паркинсона хирургическое вмешательство для лечения методом глубинной стимуляции головного мозга. Электроды имплантируют глубоко в мозг – в область, которая называется субталамическим ядром и участвует в контроле движений. Активность нейронов этой зоны обычно тормозится допамином, но при болезни Паркинсона эти клетки становятся неуправляемыми и провоцируют застывание и тремор. Имплантированные электроды стимулируют эти участки и успокаивают нейроны.

Процедура проводится без наркоза, и Бенедетти усмотрел отличную возможность понаблюдать за эффектом плацебо в действии. Электрод позволяет следить за глубинной мозговой активностью после приема плацебо, что, как правило, невозможно при работе с волонтерами. И вот он провел серию испытаний: погрузив электрод, вводил пациентам солевой раствор и говорил, что это сильнодействующее противопаркинсоническое средство апоморфин.

Пока мы ждем, когда подействует лекарство Розанны, Фризальди выводит на дисплей слайды. Сначала она показывает мне мозговую активность, отмеченную Бенедетти до введения солевого раствора. Это черно-белый график, демонстрирующий поведение одного-единственного нейрона субталамического ядра у испытуемого. При каждом возбуждении нейрона прямая линия сменяется острым пиком. В целом график напоминает штриховой код: почти сплошь черный лес спайков – нейрон неуправляем и сыплет разрядами. Затем врач показывает мне активность того же нейрона после введения плацебо. Наступает почти полная тишина; белое поле нарушено лишь случайным одиночным спайком.

«Невероятно, – говорит Фризальди. – По-моему, это одно из самых впечатляющих исследований Бенедетти». Бенедетти проследил за верой до отдельной клетки, продемонстрировав, что после введения плацебо при болезни Паркинсона мотонейроны возбуждаются медленнее – в точности так же, как на фоне приема настоящего препарата. Стессл и Бенедетти показали нечто замечательное. Хотя у паркинсоников отмечены эффекты плацебо, никто и не думал, что плацебо может фактически имитировать биологический эффект лечения. Но в данном случае было предъявлено доказательство того, что пациенты не воображают свои реакции и не компенсируют симптоматику каким-то иным способом. Эффект был измерим. Реален. И физиологически идентичен таковому после приема настоящего лекарства.

Примерно через час действие препарата заканчивается, и эксперимент прекращается. Розанна говорит мне, что летом по-прежнему собирается поплавать в Версилии, пусть даже с имплантатом, и не будет понапрасну тревожиться из-за возможного утяжеления болезни. «Я всегда живу настоящим и не хочу заглядывать в будущее, – заявляет она. – Такая уж я уродилась, и болезнь этого не изменила». Она достает телефон и гордо показывает снимок: 70 килограммов лимонов, выращенных в ее саду. Встав, чтобы уйти, она кажется крошечной, ее продолжает пошатывать; она похожа на хрупкий стебелек на ветру.

Ознакомившись с этими исследованиями, я впечатлена эффектом плацебо, но вопросов стало еще больше. Если вера не хуже лекарств, то зачем лекарства? Помогает ли плацебо при всех заболеваниях или только при некоторых? Как получается, что простое внушение порождает биологический эффект? Желая разобраться, я решаю нанести визит самому Бенедетти. Но хотя это его лаборатория, сам он не здесь. Мне придется проехать 75 миль на север от Турина и подняться почти на 12 тысяч футов.

Я стою на краю скальной площадки и смотрю на альпийских ворон, которые пикируют на ослепительно-белый снег. Скомканное одеяло горных вершин простирается до горизонта. Позади огромная глыба льда – ледник плато Роза. В разреженном воздухе приглушены звуки, и десятиградусный мороз кажется лютым. Я поднялась на 3500 метров выше уровня моря, на границу между тем, что ученые называют высотой «большой» и «очень большой». Выше в Альпах почти и не забраться. На километр больше лишь знаменитый пик Маттерхорн, кривой треугольник на фоне лазурного неба.

Раннее утро, плато пустынно. Затем прибывает огромный вагон фуникулера, из которого выгружаются броско одетые лыжники. Они текут строем мимо меня, направляясь к пологому склону ледника и едва замечая на горном скате нечто металлическое, похожее на ангар. Строение наполовину зарыто в снег и обставлено лесами.

Внутри находится Бенедетти. Он высок, гостеприимен, одет в черные лыжные брюки и флис. А здание – его высокогорная лаборатория, набитая оборудованием и выложенная сосновой филенкой, как сауна. Он устраивает мне экскурсию, показывая протекающую крышу (летом кошмар, по его словам) и разрешая заглянуть в трехметровый инфракрасный телескоп, с которым делит апартаменты.

Если не считать телескоп, то Бенедетти самостоятельно оборудовал это место, а все необходимое доставил вертолет. Есть основное жилое помещение и кухня, а также две спальни с койками, приборы для мониторинга сна и захватывающий вид. Прямо через хижину проходит государственная граница, и мы перемещаемся из жилой зоны, Италии, в лабораторию – Швейцарию.

Лаборатория представляет собой две смежные комнаты, заставленные приборами и мониторами, она полна мигающих лампочек и тумблеров, шкафы забиты папками. По потолку тянутся провода, а вдоль стены выстроены большие зеленые газовые канистры. Я ошарашена шумом: гудение и жужжание, разночастотное пощелкивание, периодическое шипение. И шлепающие звуки, доносящиеся с тренажер-ступенек. Это трудится сегодняшняя «морская свинка» Бенедетти – крепкий молодой инженер по имени Давиде.

Бенедетти обосновался здесь из-за разреженной атмосферы, которая идеальна для изучения эффекта плацебо при другом нарушении – высотной болезни. Вместо того чтобы работать с больными, он может вызвать симптомы у здоровых волонтеров, просто пригласив их сюда. Затем он играет с их верованиями и ожиданиями и регистрирует физиологические эффекты.

Высотная болезнь обусловлена недостатком кислорода. По мере того как мы поднимаемся над уровнем моря, процентное содержание кислорода в воздухе не меняется, но сам воздух становится более жидким, и каждый вдох поставляет меньше кислорода в легкие. Здесь, на высоте 3500 метров, плотность кислорода составляет всего две трети от той, что отмечается на уровне моря. Это может вызвать головокружение, тошноту и головную боль. Лыжникам, отправляющимся на плато Роза, рекомендуют приезжать вечером, чтобы акклиматизироваться за ночь. Однако Давиде проделал весь путь из Турина за три часа, дабы довести до максимума высотные эффекты, необходимые для опыта Бенедетти.

Сосредоточенный, с лыжными палками в руках, Давиде похож на исследователя-первопроходца. На нем черная неопреновая шапочка с беспроводными электродами для наблюдения за мозговой активностью. Тем временем всевозможные датчики, прикрепленные к нагрудному ремню, измеряют активность нервной системы, температуру тела и кожи, сердечную деятельность и насыщенность крови кислородом. Данные поступают без проводов с черного записывающего устройства размером с секундомер. По словам Бенедетти, это то же устройство за 15 тысяч евро, которым пользовался во время своего небывалого прыжка из космоса парашютист Феликс Баумгартнер. «Разница только в том, что мы находимся на высоте четырех, а не сорока километров».

Давиде трудится, а Бенедетти читает данные, поступающие на его айпад. Сердцебиение инженера преобразуется в зеленые линии, бегущие по черному экрану, а цифровой дисплей показывает насыщенность крови кислородом – на уровне моря она бы составила в норме около 97–98 %, но сейчас снизилась до 80 %. На мониторе соседнего компьютера вращающаяся голова пульсирует желтыми, красными и синими волнами – активность мозга Давиде.

Он шагает 15 минут, затем надевает кислородную маску, прикрепленную на груди к маленькой белой коробке, и Бенедетти объясняет, что это облегчит выполнение оставшейся части теста. Однако не говорит ему (как и мне), что маска не подсоединена, а контейнер пуст. Давиде дышит фиктивным кислородом.

Я познакомилась с Бенедетти накануне за пивом и пиццей на соседнем горнолыжном курорте Брёй-Червиния. Одетый в свитер с зигзагами, он чувствует себя в Альпах как рыба в воде. Говорит, что, хотя и родился на побережье Италии, его утомляют пляжи. Он любит горы.

Бенедетти усматривает эффекты плацебо во всех аспектах жизни – от музыки до секса. Он утверждает, что если нальет мне вина и похвалит его, то это повлияет на вкус. А если выделить мне больничную палату с красивым видом из окна, то я быстрее поправлюсь. «Мы символические животные, – говорит он. – Во всем важна психологическая составляющая».

Его интерес к влиянию психологических факторов на организм возник в 1970-х, когда он начал работать неврологом в Туринском университете. Он уже заметил при клинических испытаниях, что пациенты из групп, получавших плацебо, часто чувствовали себя не хуже, а то и лучше, чем те, кому давали активно действующие препараты. Потом он прочел статью, которая изменила его жизнь, не говоря о всеобщем отношении к эффекту плацебо.

Недавно ученые открыли разновидность молекул, которые вырабатываются головным мозгом и являются естественными обезболивающими средствами. Они называются эндорфинами. Это опиаты, то есть относятся к той же группе веществ, что героин и морфин. Воздействие этих сильных наркотиков на организм хорошо известно, но то, что мы умеем вырабатывать похожие молекулы сами, явилось откровением. Способность мозга производить собственные лекарственные вещества была открыта впервые.

Невролог Джон Левин из Калифорнийского университета в Сан-Франциско задался вопросом, не этим ли объясняется обезболивающее действие плацебо. Большинство ученых придерживалось мнения, что доверчивые пациенты склонны каким-то образом обманываться и думать, что боль не настолько сильна, как есть на самом деле. Но что, если плацебо способствует выделению этих естественных анальгетиков? Тогда боль отступает по-настоящему. Левин проверил свою догадку на послеоперационных пациентах отделения челюстно-лицевой хирургии. После внутривенного введения плацебо, якобы мощного анальгетика, но в действительности солевого раствора, больше трети из них отметили значительное уменьшение боли. Затем, не ставя их в известность, Левин назначил им налоксон – препарат, блокирующий действие эндорфинов. Боли возобновились с прежней силой.

Бенедетти говорит, что именно тогда «родилась биология плацебо». Это было первым доказательством биохимической основы эффекта плацебо. Иначе говоря, если кто-нибудь принимает плацебо и чувствует уменьшение боли, то это не выдумки, не мошенничество и не стремление принять желаемое за действительное. Это физический механизм, реальный не меньше, чем действие лекарственных препаратов. Бенедетти задумался, не объясняется ли этим успех его пациентов, получавших плацебо во время клинических испытаний. «Я решил выяснить, что происходит у них в мозгу».

Он посвятил свою деятельность изучению эффекта плацебо, начав с обезболивания. В ходе испытаний он выявил новые естественные мозговые вещества, которые, будучи активированы нашей верой, способны усилить или ослабить реакцию на боль. Он обнаружил, что при замене опиоидных препаратов плацебо не только снижается боль, но и, как при введении опиатов, замедляется сердцебиение и урежается дыхание. И также открыл, что некоторые препараты, считавшиеся сильными анальгетиками, вообще не оказывают прямого эффекта на боль.

Считается, что анальгетики опиоидного ряда связываются с мозговыми эндорфиновыми рецепторами. Наша осведомленность в приеме конкретного препарата не влияет на этот механизм. Бенедетти показал, что эти же препараты действуют и в качестве плацебо: они запускают ожидание облегчения, а это в свою очередь приводит к выделению естественных мозговых эндорфинов. Вот этот второй механизм уже зависит от нашего знания: мы приняли лекарство и ждем от него положительного эффекта. Невероятно, но факт: Бенедетти открыл, что некоторые препараты, считавшиеся раньше сильными анальгетиками, действуют только вторым путем. Если не знать об их приеме, они бесполезны.

Но это всего один механизм плацебо. Бенедетти выявил обезболивающие эффекты плацебо, которые не опосредованы эндорфинами и не устраняются налоксоном. Тогда он перешел к изучению эффектов плацебо при болезни Паркинсона – исследованию, о котором я узнала от Фризальди, и механизм здесь другой, он основан на выделении допамина. До сих пор эффекты плацебо изучались только в нескольких системах, но есть, вероятно, и много других. Бенедетти подчеркивает, что эффект плацебо – не отдельный феномен, а «тигель» реакций, и в каждом случае используются разные ингредиенты из природной аптеки мозга.

Здесь же, в Альпах, Бенедетти только-только приступил к изучению влияния плацебо на высотную болезнь. Когда мы находимся в горах, снижение уровня кислорода в крови побуждает мозг вырабатывать особые химические мессенджеры – простагландины. Эти нейромедиаторы вызывают разнообразные физические изменения – например, расширяют кровеносные сосуды, чтобы насытить организм кислородом. Считается также, что при высотной болезни они провоцируют головную боль, тошноту и головокружение. Способен ли фиктивный кислород разорвать эту цепь и ослабить симптомы?

Давиде вырабатывает получасовую норму нагрузки. Высота на него явно подействовала: он выглядит сонным и чуть пошатывается, когда Бенедетти усаживает его на стул. Но он неплохо показал себя на тренажере для человека, который считаные часы назад находился на уровне моря. В дальнейшем, проанализировав результаты Давиде и других волонтеров, Бенедетти сообщает мне, что фиктивный кислород действительно оказал на их мозг биологическое воздействие, сопоставимое с таковым в контрольной группе, не получавшей плацебо. Несмотря на то что содержание кислорода в крови не изменилось, уровень простагландинов упал, а вазодилатация уменьшилась. Когда волонтеры испытывают эффект плацебо (что отмечается не у всех), их мозг ведет себя так, будто они дышат настоящим кислородом; симптомы ослабевают, и они лучше переносят нагрузку.

Эти результаты иллюстрируют два важных соображения насчет ограничений, присущих эффекту плацебо. Во-первых, любые эффекты, порожденные верой в лечение, ограничены теми природными инструментами, которыми располагает организм. Вдыхание фиктивного кислорода может заставить мозг отреагировать так же, как он ответил бы на большую концентрацию кислорода в воздухе, но оно не может повысить его исходный уровень в крови. Этот принцип применим и к заболеваниям. Плацебо облегчит дыхание больному муковисцидозом, но не восполнит нехватку необходимого легким белка, как невозможно отрастить новую ногу на месте ампутированной. При диабете I типа плацебо не может возместить недостающий инсулин.

Во-вторых, после ряда исследований плацебо становится ясно, что те эффекты, которые проистекают из ожидания, ограничены симптоматикой – тем, что мы осознаем как боль, зуд, приступы диареи, а также когнитивные функции – сон и действие таких веществ, как кофеин и алкоголь. Похоже, что эффекты плацебо проявляются особенно сильно при некоторых психических расстройствах – депрессии, тревоге и аддикции.

По сути, именно так могут действовать многие психотропные препараты. Ирвинг Кирш, психолог и заместитель директора программы исследования плацебо при Гарвардском университете, воспользовался законом о свободе информации, чтобы заставить Управление по контролю за пищевыми продуктами и медикаментами США (FDA) поделиться теми данными клинических испытаний, которые оно направляет в фармацевтические фирмы. Вскрылось то, что́ эти фирмы утаивали: такие антидепрессанты, как прозак, в большинстве случаев (за исключением тяжелых) немногим отличаются от плацебо. Тем временем Бенедетти открыл, что валиум, широко назначаемый при тревожных расстройствах, не действует, если пациенты не знают о его приеме. «Чем больше мы узнаем о плацебо, – говорит он, – тем яснее становится, что этим эффектом объясняются положительные результаты многих клинических испытаний».

Итак, плацебо отлично влияет на самочувствие. Но мало что доказывает его воздействие на вещи, которых мы не сознаем, – например, содержание сахара или холестерина. Плацебо также не затрагивает, похоже, исходных патологических процессов и причин заболевания. Фиктивная операция Бонни Андерсон избавила ее от боли и восстановила дееспособность, но вряд ли повлияла на позвоночник. В ходе одного исследования астмы обнаружилось, что одышка, по словам пациентов, проходит, но объективные показатели их легочной функции не меняются. Клинические испытания с введением плацебо онкологическим больным показывают значительное уменьшение боли и улучшение качества жизни, но доля тех, у кого уменьшились опухоли, невелика (2,7 %, по данным анализа семи испытаний).

Это серьезные недостатки. Плацебо не всемогущая магия, способная уберечь нас в любых обстоятельствах. Мы не сумеем отказаться от осязаемого лечения. Но с другой стороны, изыскания Бенедетти показывают, что эффекты плацебо опираются на измеримые, материальные изменения в головном мозге и организме. И если польза от плацебо преимущественно субъективна, то это не означает, что эти эффекты не имеют никакой ценности для медицины.

В конце концов, и медицина часто занимается симптомами, а не основными патологическими процессами, особенно если последние трудно диагностировать или лечить. Для онкологических больных рост опухоли и продолжительность жизни имеют колоссальное значение, но обезболивание и качество жизни тоже важны. Пациент с фибромиалгией или синдромом раздраженного кишечника не сильно утешится, услышав, что объективно здоров. Ослабление и урежение в плане суицидных мыслей при депрессии бывают вопросом жизни и смерти.

В лабораторных условиях эффекты плацебо зачастую недолговечны, но есть данные, показывающие, что в клинической практике они могут длиться месяцы или годы. В 2001 году в США были опубликованы результаты испытания, в ходе которого исследователи вводили в мозг больных паркинсонизмом нейроны из абортированных человеческих эмбрионов, надеясь на то, что они приживутся и начнут вырабатывать допамин. Испытание закончилось фиаско, не показав существенной разницы между лечебной группой и контрольной, получавшей плацебо. Однако разница оказалась в другом: было важно, к какой группе причисляли себя пациенты. Годом позже те, кто считал, что получил трансплантат, чувствовали себя намного лучше (по собственному мнению и с точки зрения пребывавшего в неведении медицинского персонала), чем те, кто думал, что получил плацебо.

Конечно, первым могло быть легче догадаться о введении трансплантата. Однако ученые, анализировавшие результаты этого исследования, полагают, что дело не только в этом и «эффект плацебо не утратил силы» даже через год. Розанна думает, что после первоначальной постановки диагноза ее болезнь прогрессирует так медленно именно потому, что она не желает считать себя больной. Результаты исследования показывают, что она, возможно, права.

Итак, на первый взгляд может показаться, что плацебо – волшебное средство с массой полезных свойств, без побочных эффектов и, в сущности, бесплатное. Но неизменно сохраняется одна большая проблема, которая отталкивает от плацебо даже тех врачей, которые признают его действенность. Исходным постулатом всегда было то, что приходится лгать – обманывать пациентов, говоря, что они получают настоящие препараты. Критики заявляют, что, какой бы ни была потенциальная польза плацебо, она не стоит того, чтобы подрывать основополагающий принцип доверия между врачами и больными.

Однако в последние годы горстка ученых поставила этот постулат под сомнение. Их данные могут перевернуть традиционную медицину с ног на голову.