Глава 12. В поисках Бога

Мы завозим ее на каталке. Ей, наверное, за девяносто: бледная тестообразная плоть, шишковатые кисти и ступни, лицо – сплошная сетка вен, зубов нет. Ложе занимает почти все квадратное помещение. Позади нее – шторка в сине-белую полоску, через которую она вошла. С боков – кафельные стены с крючками, вдоль них стоят пластмассовые стулья. Впереди, за ее ногами, – еще одна шторка.

Она дрожит, когда мы ее раздеваем. Мы расстегиваем блузу и обнажаем объемистый живот. «Ne vous inquiétez pas, – велит ей Мадам, коренастая испанка. – Не волнуйтесь».

Вскоре старая женщина обнажена, остался лишь огромный подгузник. Двое из нас становятся по бокам, наши движения отлажены. Мы перекатываем ее сначала на один бок, потом на другой, подкладывая простыню под массивное тело. Накрываем голубым одеялом и поднимаем на простыне, чтобы подсунуть носилки; затем убираем одеяло и накрываем, как скатертью, другой простыней, но только эта влажная и холодная.

Нужны семеро (по трое с боков плюс один за головой), чтобы перенести носилки ногами вперед за внутреннюю шторку во второе помещение. Оно мало, аскетично и выложено серым камнем. Квадратное, но с высоким вогнутым потолком, похожее на миниатюрную часовню.

Пол – влажные и потому коварные плиты, а в центре – прямоугольное каменное вместилище для холодной, голубого цвета воды, которой там по колено. На дальней стороне стоит маленькая сине-белая статуя – Дева Мария. Мы кое-как спускаемся на пару ступенек, пока носилки с женщиной не оказываются над водой, а голова – на верхней ступеньке. Затем мы дружно считаем до трех: un, deux, trois – и опускаем ее в воду.

Я занималась этим весь день, опускала в эту ледяную купель женщину за женщиной. Эта комнатка – последняя в череде примерно десяти таких же, со шторками, и в каждой трудится отдельная команда, всеми которыми руководит Мадам. Мы – волонтеры, трудимся бесплатно, и эта работа не похожа ни на какую из моих прежних. Каждую смену мы начинаем с двадцатиминутных песнопений и молитв, и наши голоса возносятся выше стен.

Затем входят женщины (еще есть отдельные купели для мужчин и одна детская). Они протомились в очереди часы, ожидая этого момента, и съехались со всего мира точно так же, как мы, волонтеры. Здесь американки, итальянки, индианки, ирландки. Молодые, старые, здоровые, больные. Все они верят в целительную силу здешних вод. Это Лурд.

Лурд, французский городок у подножия Пиренейских гор, был мало известен вплоть до 1858 года. Затем 14-летняя девочка по имени Бернадетта заявила, что несколько раз узрела в этом отдаленном гроте Деву Марию, после чего там же, по ее словам, открылся родник. Сегодня Лурд – одно из главных мест паломничества католиков. Ежегодно сюда стекается больше пяти миллионов человек, ищущих духовного – и телесного – исцеления. Из окружающих грот скал и над ним выросли три сплетенные одна с другой церкви, а родников несколько, и посетители могут напиться святой воды. Но в опыте большинства главенствуют купели.

Священные места для паломничества исцеления ради и омовения от грехов существуют во многих религиях. Миллионы мусульман ежегодно совершают хадж, посещая Мекку, что в Саудовской Аравии, тогда как индусы каждые 12 лет собираются на реке Ганг. Другими местами паломничества католиков, осиянными явлением Девы Марии, являются Междугорье в Боснии и Герцеговине и Фатима в Португалии. Но Лурд выделяется, он необычен и, может быть, уникален, ибо претендует на научное подтверждение тамошних исцелений.

Если кто-то объявляет о своем поразительном выздоровлении в Лурде, то врачебная комиссия собирает соответствующие медицинские документы и выясняет, можно ли дать случаю научное объяснение. Если нет, то епископ решает, придать ли необъяснимому исцелению статус чуда. С 1858 года перед комиссией предстало более семи тысяч человек, и 69 случаев были признаны чудесными. Эти немногочисленные счастливцы избавились от таких недугов, как туберкулез, слепота, рассеянный склероз и рак.

Мне интересны эти несомненные исцеления. Лично я в чудеса не верю – по крайней мере, не в те, что попирают законы природы. Но эти случаи побуждают глубоко задаться вопросом, способны ли религиозные переживания и вера воздействовать на мозг и, в свою очередь, на тело. Лурд кажется подходящим местом для разбирательства.

Я начинаю с купелей. Мы работаем трехчасовыми сменами. В помещениях жарко и многолюдно, за шторку проходят паломница за паломницей. Мы предлагаем женщинам раздеться, оборачиваем их простынями. Старательно изъясняясь языком жестов, мы помогаем каждой справиться с пуговицами, шнурками, бюстгальтером. Затем, одну за другой, ведем их за внутреннюю шторку. Действуя выверенно и механически, мы провожаем их к дальнему краю купели и сталкиваем. Некоторые плачут, некоторые кричат, погрузившись в холодную воду. Кто-то прикасается к статуе Марии и целует ее. Одни напряжены, противясь купанию; другие опрокидываются с таким рвением, что мы едва успеваем подхватить их, прежде чем голова ударится о ступеньку.

Одна американка долго стоит перед статуей и шепчет. Мать-нигерийка всхлипывает и просит меня помолиться за ее сына. Мы разворачиваем их и выводим из воды, произнося молитвы. Затем одеваем и отсылаем за шторку на весеннее солнце.

Делает ли вас здоровее вера в Бога? Говоря откровенно, этот вопрос не был приоритетным для науки. До 1980-х слово «духовность» почти не появлялось в базе данных PubMed (где собраны мировые биохимические журналы). Такие видные ученые, как Ричард Докинз и Стивен Хокинг, написали целые книги, посвященные искоренению надобности в Боге. Согласно одному ученому, работающему в этой сфере, изучение связи между религией и здоровьем до недавних пор считалось «антитенюрным фактором», верным способом погубить карьеру.

Но в последние годы к этой теме возник необычайный интерес. В крупных медицинских и психиатрических журналах опубликованы тысячи статей, а в американских мединститутах в обычном порядке предлагаются циклы по религии, духовности и здоровью.

Результаты многих таких исследований показывают, что религиозность улучшает эмоциональное и психологическое здоровье, но все большее их число указывает и на соматические сдвиги. За последние несколько лет веру в Бога увязали с меньшим процентом сердечных заболеваний, инсультов, гипертензии, метаболических нарушений, лучшей работой иммунной системы, лучшими исходами при СПИДе и менингите, меньшим риском развития рака. У верующих реже возникают возрастные когнитивные нарушения и недееспособность, они быстрее восстанавливаются после операций и реже обращаются к врачам.

Опираясь на эти данные, некоторые ученые утверждают, что религия должна быть интегрирована в систему медицинской помощи, а врачи – интересоваться духовным здоровьем пациентов и укреплять его. Но критики, как, например, Ричард Слоэн, профессор поведенческой медицины из Колумбийского университета в Нью-Йорке и автор книги «Слепая вера: нечестивый союз религии и медицины» («Blind Faith: The unholy alliance of religion and medicine»), возражают, говоря, что многие из этих испытаний не исключают должным образом другие факторы, которые не связаны напрямую с верой в Бога. Верующие, к примеру, склонны вести более здоровый образ жизни – меньше курят и пьют, меньше занимаются небезопасным сексом.

Более того, при крупных обзорах религиозность обычно выводится из посещения церкви. В целом считается, что воцерковленность добавляет 7–14 лет жизни. Однако известное здоровье необходимо для того, чтобы вообще дойти до церкви, а потому, наверное, неудивительно, что эта категория живет дольше. Кроме того, у посещающих церковь могут быть более прочные социальные связи, а Слоэн указывает, что «есть множество других способов повысить свою социальную востребованность».

С другой стороны, недавний метаанализ 91 исследования позволил сделать осторожный вывод, что даже после учета этих факторов «религиозность/духовность» может оказывать профилактическое воздействие на изначально здоровых людей, а для тех, кто регулярно посещает церковь, риск смерти (по данным пятилетнего и более длительного наблюдения) оказывается на 20 % ниже, чем для тех, кто там не бывает.

Если эффект существует, он может быть частично связан с реакциями плацебо: улучшение здоровья обусловлено верой, что Бог исцелит нас. Опрос более 900 американцев, проведенный в 2011 году, показал, что 77 % верят в способность молитвы излечивать от травм и болезней. Вера в фиктивное лечение устранило симптомы синдрома раздраженного кишечника у Линды Буонанно и проявления перелома позвоночника у Бонни Андерсон. Можно предположить, что такие же биологические механизмы включаются у тех, кто молится или совершает паломничества в места вроде Лурда.

Но вскоре я обнаруживаю, что дело далеко не только в этом.

Шери Каплан называет себя «милой еврейской девушкой». Она хорошенькая, у нее голубые глаза и рыжие кудри. Выросла она во Флориде, но пожила на Манхэттене, когда ей было за двадцать, – свиданки, гулянки плюс работа в журнале. Вернувшись в Майами, она на пару с сестрой открыла свое дело и занялась кейтерингом, у нее появился постоянный бойфренд. В 1994 году, когда ей было 29 лет, все изменилось. У нее диагностировали ВИЧ-инфекцию.

«Я онемела, – сказала она в интервью от 2005 года. – Как под поезд попала – смятение, страх, злость, скорбь, уныние». Бойфренд отчалил. Она была уверена, что умрет. Бросила кейтеринг и израсходовала кредитки на двухмесячное путешествие по Европе. Шери думала, что это прощальный выезд, но он обернулся новым началом, и она вернулась в Майами, исполненная решимости с толком потратить оставшееся время. Шери поискала группу поддержки, но не нашла ни одной для гетеросексуалов с ВИЧ – только для геев и наркоманов. Тогда она основала собственную.

«Центр позитивных связей» возник в виде горстки женщин, которых Шери разыскала через местные клиники. Они еженедельно встречались и болтали за кофе. Через несколько лет группа располагала полумиллионным бюджетом и насчитывала более 1500 членов. Она обеспечивала социальную занятость, группы поддержки, «горячие линии» по всей стране, персональную рекламу и ежегодные круизы на Карибы. Шери объехала со своей миссией весь мир, завоевывая награды и знакомясь с такими звездами, как Ричард Гир.

Благодаря группе она обрела новую жизненную цель, расценив свою болезнь как часть Божественного замысла. «Я получила ВИЧ, потому что в этом смысл моего существования, – сказала она. – Мне пришлось познать, что это такое, чтобы помогать обществу на новом уровне и способствовать социальным переменам». Удивительно, но она хорошо себя чувствовала и считала, что вирус сдерживает вера. Она не была одинока: исследование 2006 года показало, что 50 % ВИЧ-инфицированных считают, что именно религия (духовность) продлевает им жизнь. Но была ли она права?

Это смахивает на безумие. ВИЧ инфицирует CD4-клетки иммунной системы, используя их для самовоспроизводства в тысячах экземпляров и убивая по ходу. В итоге количество CD4-клеток уменьшается настолько, что иммунная система отказывает, и человек остается беззащитным перед смертельными заболеваниями. Современные лекарства позволяют многим ВИЧ-инфицированным жить долго и без болезней, но в середине 1990-х эта инфекция считалась смертным приговором.

Однако Гейл Айронсон, психолог из Университета Майами, штат Флорида, заметила, что некоторые пациенты из тех, с кем она общалась, не заболевают. Многие из них говорили о важном месте, которое занимает в их жизни духовность, и она начала задаваться вопросом, действительно ли это влияет на состояние здоровья.

Айронсон расспросила около ста пациентов с недавно диагностированной ВИЧ-инфекцией, включая Шери, об их жизни и убеждениях, после чего наблюдала за ними в течение четырех лет. Она обнаружила, что 45 % из них стали более религиозны после постановки диагноза, у 42 % значительных изменений во взглядах не произошло, а 13 % стали менее религиозны. Чутье не подвело Айронсон. На протяжении четырех лет те, кто стал более религиозен, теряли CD4-клетки намного медленнее, и содержание вирусов в их крови было меньше. Взять для примера Шери. В 2005 году, через 11 лет после постановки диагноза, у нее так и не было симптомов, а CD4-клеток хватало, чтобы не принимать препараты против ВИЧ.

Изменения в религиозных воззрениях наверняка изменяют и поведенческие факторы, что в свою очередь влияет на развитие болезни – человек, например, ведет здоровый образ жизни или исправно принимает лекарства. Но Айронсон говорит, что ее результат остался значимым даже после учета различий в образе жизни, приеме препаратов и других психологических факторов, как то оптимизм и депрессия.

Само по себе это исследование не исчерпывающее, и, насколько я знаю, никто не взялся повторить работу Айронсон. Впрочем, если она права, то улучшение состояния верующих больных не нужно объяснять Божественным вмешательством. Айронсон считает, что их вера понизила уровень стресса.

Есть убедительные данные в пользу того, что стресс увеличивает скорость, с которой бессимптомная ВИЧ-инфекция преобразуется в развернутый СПИД. В частности, гормон стресса норадреналин помогает вирусу попадать в CD4-клетки и быстрее размножаться внутри. По данным одного этапного исследования, в ходе которого ВИЧ-инфицированные мужчины наблюдались на протяжении девяти лет, каждое новое (умеренно тяжелое) стрессовое событие на 50 % повышало вероятность развития СПИДа в указанном периоде. Результаты некоторых испытаний позволяют предположить, что снижение уровня стресса посредством лекарственной или когнитивно-поведенческой терапии способно замедлить развитие заболевания. Вера в Бога может действовать по тому же механизму.

По сути, очевидная польза религии для здоровья – включая снижение риска возникновения таких хронических заболеваний, как диабет, деменция и инсульт, – весьма напоминает таковую от снижения стресса. Невролог Эндрю Ньюберг из больницы Университета Томаса Джефферсона в Филадельфии, изучающий воздействие религиозной веры на мозг, объясняет мне, что молитва, как медитация, урежает сердцебиение, снижает кровяное давление и помогает регулировать эмоциональный ответ на стрессовые ситуации. По его словам, религия помогает верующим «познавать себя, познавать мир и справляться с невзгодами».

Вера в Бога обеспечивает нас и последней социальной поддержкой перед лицом неприятностей. «Возникает чувство, что за вами стоит некто, ваш козел отпущения, – говорит Майкл Моран, доктор католицизма из Белфаста, который является членом Международной медицинской комиссии Лурда и регулярно выступает волонтером. – Иногда почти ощущается, что тебя принимают в свои руки и держат».

Но вера, как и эффект плацебо, предупреждает Ньюберг, имеет и теневую сторону, – например, когда вы оказываетесь в церкви или религиозном сообществе, где проповедуются ненависть и злоба. «Это крайне негативные эмоции, которые способны разрушить и мозг, и тело». По словам Ньюберга, для снижения стресса и улучшения здоровья необходимо «исповедовать религию, побуждающую к позитивным эмоциям – любви, состраданию, сопричастности, чувству общности с другими людьми. Не только с членами группы, но и с теми, кто вне ее».

Если взять даже основные религии, то похоже, что духовная борьба или вера в злобного и придирчивого Бога подвергает людей еще большему стрессу с соответствующими последствиями для здоровья. В исследовании 2001 года психолог Кеннет Паргамент из университета Боулинг Грин, штат Огайо, два года наблюдал примерно за 600 больничными пациентами в возрасте 55 лет и старше. За этот срок, даже после контроля других факторов, чаще умирали те, кто вел духовную борьбу в связи со своим заболеванием – гадал, покинул ли его Бог, спрашивал, любит ли его Бог, или решал, что болезнь от дьявола.

Между тем Гейл Айронсон расспросила своих поднадзорных ВИЧ-инфицированных, каким они видят своего Бога. (Атеистов из той же выборки она не трогала, так как их было очень мало – 6,3 %.) Она оценила ответы по двум отдельным шкалам: «позитивному» взгляду на Бога (всеблагой, милостивый, всепрощающий) и взгляду «негативному» (суровый судия, который покарает их за грехи). У тех, кто расценивал Бога позитивно, – как Шери, – болезнь прогрессировала значительно медленнее, с пятикратно большей сохранностью CD4-клеток, чем у тех, кто нет. Эффекты остались значимыми после учета других аспектов образа жизни, здоровья и настроения – фактически представление о Боге прогнозировало развитие заболевания лучше, чем все остальные психологические факторы, оцененные Айронсон.

Одним из участников, который чувствовал себя богооставленным, был Карлос – мужчина с католическим воспитанием, который только приехал в Нью-Йорк учиться на бакалавра искусств, как у него диагностировали ВИЧ-инфекцию. «У меня не было друзей в Нью-Йорке, так что пришлось справляться в одиночку, – сказал он Айронсон. – Во мне угасла всякая вера в то, что я высшее существо, равно как и в духовное начало… я ощутил, что меня покарали. Я думал, что умру за грехи». В отличие от Шери, у которой за время исследования так и не появились симптомы, у Карлоса после постановки диагноза стремительно развился СПИД.

Вот-вот стемнеет, и я стою у реки, на другом берегу – Лурдский грот. Я нахожусь перед приемным отделением больницы Нотр-Дам – одной из тех, где обслуживают больных паломников, ожидающих начала Процессии Благословенного Таинства. Появляется группа священников, благоговейно несущих круглую белую облатку на золотой подставке, укрытую под узорным кремово-золотым балдахином.

Многолюдно. Священники сходятся на открытой площадке перед больницей, и к ним присоединяется группа людей в инвалидных креслах и на носилках. Их окружает толпа других паломников и туристов, но много больше сидит на стене перед рекой, образуя тянущуюся вдоль берега очередь. Служится короткая служба, затем все направляются к ближайшему мосту. Первой шествует облатка, за нею – носилки с больными, оснащенные кислородными масками и капельницами; затем коляски, толкаемые сестрами милосердия в белых косынках и черных накидках с отчетливо видным красным крестом.

За самыми немощными следуют другие паломники, везомые в синих «колесницах». Есть девочка лет двенадцати, одетая в зеленую куртку и розовые джинсы, волосы собраны в хвост. Она сгорбилось, ее швыряет вперед и назад, но она победно держит за руку мать. Сразу за ней сосет рукав синей кофты мальчонка, лет двух или трех, с копной светлых кудрей.

Ходячие идут следом. Нас сотни в этой процессии, которая медленно движется через мост, после чего змеей огибает большую, увенчанную шпилем церковь, что обозначила местонахождение грота. По пути следования из динамиков льется хоровое пение. Крепкая пожилая женщина подле меня возбужденно выкрикивает: «Аминь! Аминь! Аллилуйя!» – по ходу используя зонтик, как трость.

Мы не заходим в церковь и вместо этого втекаем в нечто похожее на бетонный тоннель. Я диву даюсь, не понимая, куда мы идем. Однако под землей мы сворачиваем за угол, и проход открывается в огромную, размером с футбольное поле, базилику (потом я прочла, что она вмещает 20 тысяч человек). Она сделана из бетона, освещена рядами квадратных прожекторов и по диагоналям укреплена внушительными стропилами.

На стенах висят алые хоругви, украшенные изображениями святых. Сотни деревянных скамей выстроены ровными рядами перед центральной платформой со ступенями со всех четырех сторон, из-за которых она похожа на пирамиду. Она залита светом, на ней стоят большой белый алтарь и серебряная статуя распятого Христа; там же находится золотой шар с фимиамом, из которого вьется и вздымается под крышу серый дым.

Прямо перед платформой выстраиваются те самые синие колесницы – немощные здесь в почете. И вот я вижу сбоку хор, поющий под трубы и орган. Когда начинается служба, на свисающих с потолка экранах появляются увеличенные изображения священников, окруживших алтарь, так что действо видно вблизи; кроме того, происходящее транслируется для верующих всего мира по Лурдскому телевидению.

Мы поем и скандируем на многих языках – латинском, французском, немецком, испанском, ориентируясь на экранные субтитры. Много вставаний, присаживаний, подпевания. В какой-то момент священники в кремовых рясах начинают шествие с облаткой, воздевая ее перед каждой группой и звоня в колокол. Когда они доходят до нашего сектора, все люди вокруг меня опускаются на колени и крестятся.

Я чувствую себя чужой среди всего этого бесконечного пения. Я никогда не была на католической мессе и обычно всячески избегаю религиозных церемоний. Мне не по нраву мысль заменить рассудок и ясное мышление рясами, заклинаниями и таинственными высшими силами. Но в то же время это красиво, это впечатляющий, сильнейший удар по чувствам. Море света; золотые, красные, кремовые, серебряные краски. Сладкий, но дымный аромат фимиама; воодушевляющая музыка; огромная толпа. Синхронизированная физическая нагрузка – встать и сесть, встать и сесть.

Совершенно неожиданно я испытываю сильнейшее чувство общности, как будто нахожусь в центре чего-то намного, гораздо большего. У меня возникает ощущение, что здесь, в этом гигантском зале, мы связаны нитями, которые пронизывают не только мировое пространство, но и время, будущее и прошлое. Тысячи людей вокруг меня, которые никогда не встречались, говорят и поют на разных языках, но в полной гармонии. А их лица посредством телетрансляции облетают планету, и эти мгновения разделяют с нами еще миллионы. Эти песнопения и движения образуют ритуал, который отправлялся веками и, вероятно, продолжится в грядущих столетиях.

Невролог Эндрю Ньюберг утверждает, что подобные обряды являются важнейшим компонентом физического и духовного воздействия, которые оказывают на нас религия и духовность. Он объясняет их мощный эффект тем, что они уходят корнями в глубины нашей эволюционной истории. В животном мире они возникли как брачные ритуалы. Но по мере усложнения нашего мозга, говорит он, мы приспособили их и для других целей, от предродительной вечеринки до церемонии открытия Олимпийских игр. «Часть того, что в итоге осуществляют эти ритуалы, – установление связи между нами», – говорит Ньюберг. Если брачные ритуалы сочетают двоих, то в религиозном или ином культурном контексте они сплачивают общество или общину через единый комплекс действий и верований.

Если говорить о религии, то ритуалы связывают нас так прочно потому, что конкретизируют наши общие абстрактные представления. «Когда вы исповедуете некую веру, это оказывает мощный эффект, – говорит он. – Но если она встроена в ритуал, то переживание становится намного богаче, ибо верование не только мыслится мозгом, но и ощущается телом».

Это может быть не сложнее чтения молитв по четкам, при котором комплекс религиозных представлений сопрягается с физическим актом пересчета бусин. Но ритуалы, очевидно, оказывают сильнейший эффект, когда в них участвуют группы людей, которые выполняют одни и те же действия, как мы в этом огромном подземном зале.

Лурд не обратил меня в веру. Но после посещения этой грандиозной подземной службы я потрясена физической мощью религиозного убеждения. Здесь, в базилике, общее представление преобразовано в нечто видимое, слышимое, осязаемое, пахнущее (и обладающее вкусом для причащающихся). Вера была бы эфемерна, но этот ритуал придал ей материальный вес. Мне вдруг перестает казаться, что так уж трудно принять мысль о мощном воздействии такой веры на организм.

Если физиологические эффекты веры можно объяснить такими механизмами, как стресс и ритуалы, то нужен ли в этой картине Бог? Мы уже наблюдали благоприятные соматические изменения при пользовании программами светской медитации СВСТ и МВСТ, но не теряют ли они чего-нибудь при переводе?

Едва ли это кто-то изучал, но психолог Кеннет Паргамент считает, что духовный аспект вносит различие. Совместно с коллегой Эми Вахгольц он предлагал волонтерам медитировать на конкретное высказывание. Одной группе предложили на выбор фразы духовного содержания «Бог есть мир» или «Бог есть любовь», тогда как другой – сентенции нерелигиозного характера: «Трава зеленая» или «Я счастлив». Волонтеры медитировали две недели по 20 минут в день, после чего Паргамент и Вахгольц проверили их устойчивость к боли. Члены группы духовной медитации сумели продержать руки в ледяной воде почти в два раза дольше (92 секунды), чем группа светской медитации или те, кто столько же времени осваивал технику релаксации.

Во втором исследовании с участием 83 человек с мигренью те, кто месяц упражнялся в духовной медитации, реже страдали от головной боли и лучше переносили боль, чем члены групп релаксации и медитации светской. (Они же испытывали меньшую тревогу и чувствовали себя лучше в целом.) «Содержание играет роль, – говорит мне Паргамент. – Похоже, что духовные высказывания усиливают эффект медитации». Это небольшие исследования, которые необходимо повторить, но если результаты подтвердятся, то духовный ракурс, по мнению Паргамента, может способствовать снижению эмоционального воздействия боли, помещая ее в больший, более благостный контекст. «Он отвращает сознание от материальных и мирских забот, сосредотачивая его на Вселенной и месте в ней человека», – говорит он.

Обнадеживая меня, Паргамент заявляет, что духовность не обязательно означает веру в конкретного Творца и не нужно быть верующим, чтобы извлекать пользу из религии. В его исследованиях те волонтеры, которые не хотели медитировать на религиозные мантры, могли выбрать альтернативу – например, заменить Бога «Матерью Землей» (хотя поступил так всего один человек). Должно пригодиться все, что мы воспринимаем как наделенное божественностью и значимостью – как обособленное или особенное. В Соединенных Штатах, по словам Паргамента, это обычно понимается как некая Божественная фигура: Бог, Иисус, нечто трансцендентное. Но возможны и другие варианты.

В Швеции, например, священной часто считают природу, и люди реагируют на нее теми же переживаниями, какие в молитве испытывает по отношению к Богу верующий. «Люди пишут о своем опыте выезда на природу, общении с нею наедине, чувстве ее нескончаемой живой пульсации», – сообщает Паргамент.

Кто-то считает священной свою работу, или идею о лучшем, справедливом мире, или семью. Паргамент приводит слова матери двух маленьких детей: «При виде моих малышей сознаешь, что они… богоподобны… не потому, что чем-то уж так необычны, а потому, что своими руками я не смогла бы создать такого чуда… Пощекотать им пятки и услышать смех – в этом космос, это божественно».

Идеи Паргамента совпадают с данными другого исследования, согласно которым взгляд на себя как на часть чего-то большего или признание превосходящих нас цели и смысла благоприятно сказываются на физическом самочувствии. Так, из 9-й главы мы узнали о работе стрессологов Элизабет Блэкберн и Элиссы Эпель, касавшейся трехмесячной уединенной медитации в горах Колорадо и показавшей, что у медитирующих, по сравнению с контрольной группой, повышен уровень энзима теломеразы, который защищает теломеры и этим замедляет старение клеток. Когда исследователи взялись выяснить, какие физиологические изменения способствовали этому эффекту, они обнаружили, что воздействие на теломеразу было сильнее у тех, кто сообщил о большем чувстве контроля и повышенном ощущении наличия в жизни цели.

Руководитель этого исследования невролог Клиффорд Сарон из Калифорнийского университета в Дэвисе утверждает, что этот психологический сдвиг в сторону цели и контроля мог быть важнее самой медитации. Он указывает, что участники уже были искушенными медитаторами, а потому исследование позволило им три месяца заниматься любимым делом. Аналогичным образом оздоравливает любое важное для вас дело – хоть садоводство, хоть волонтерство. То, что, по словам Сарона, действительно демонстрирует исследование, так это «глубокое воздействие возможности жить осмысленно для себя» с Богом ли или без него.

Между тем Стив Коул из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, знакомый нам по 10-й главе, где рассказано об изучении им одиночества и генной экспрессии, исследовал и чувство счастья. В ходе одного исследования он открыл, что люди с высоким уровнем эвдемонистского благополучия (удовлетворения, которое возникает при деятельности, имеющей высший смысл или цель) отличаются меньшей экспрессией генов, связанных с воспалением, чем те, кто предается удовольствиям низшим вроде шопинга или секса. Коул утверждает, что наличие высшей цели снижает стресс, порожденный угрозой личному благополучию. Если мы умрем, наше дело останется жить.

Иными словами, ощущение себя частью чего-то большего может помочь не только разобраться с обыденными тяготами, но перебороть глубочайший страх – понимание своей смертности. В своей книге 2008 года «Одиночество» Джон Качиоппо пишет, что в нас живет врожденная биологическая потребность в этой связи. «Точно так же, как полезно для нас установление социальных связей, идет на благо и то открытие, что к нам весьма расположено нечто трансцендентное, будь то вера в божество или в научное сообщество, – говорит он. – Отчаяние при мысли о нашей смертности покидает нас только в случае, когда мы обретаем некое фундаментальное чувство сопричастности».

Западное общество, говорит Паргамент, склонно ценить усиление контроля и преодоление барьеров. «Мы стараемся решать проблемы. Мы пытаемся увеличить продолжительность жизни». Но в какой-то момент все мы сталкиваемся с событиями и переживаниями, над которыми не властны. И если западная медицина достигла колоссального прогресса в здравоохранении и повышении расчетной продолжительности жизни, ей не очень-то удается помочь нам справиться с неожиданными препятствиями. «Классический пример – врачи, сознающие, что больше ничем не могут помочь пациентам, – говорит Паргамент. – Порой они, к сожалению, просто отходят в сторону. Иногда даже в гневе, потому что ощущают неполноценность своего контроля и не знают, как с этим быть».

Духовность, по его мнению, заполняет эту брешь, помогая нам смириться с тем, что мы хрупкие, смертные люди. Не важно, насколько хороша медицина. «Мы все соприкоснемся с проблемами, которые в известном смысле неустранимы, включая физическую боль. И все мы в конечном счете умрем».

Я хочу узнать о чудесах.

«Если и есть в мире место, где стыкуются наука, религия и здоровье, то это Лурд». Алессандро де Францискис, глава медицинского бюро Лурда, расслабленно сидит в кресле, скрестив ноги и закинув правый локоть на спинку. Его кабинет, от которого рукой подать до входа в подземную базилику, просторен и элегантен, с диваном и креслами – кофейного цвета, мягкими, с резьбой по ореховому дереву, – которые выстроены по периметру персидского ковра. За ними на огромном деревянном столе – распятие и старомодная зеленая настольная лампа. На книжной полке «Бог как иллюзия» Ричарда Докинза и «Великий замысел» Стивена Хокинга стоят на почетном месте под четырьмя фотографиями в рамках, запечатлевшими встречу Францискиса с папой.

Сам Алессандро де Францискис имеет ученый вид – высокий лоб и темные седеющие волосы. Когда-то он работал в Неаполе педиатром, у него также гарвардский диплом эпидемиолога. Он обаятелен, но воинствен – так и выстреливает именами ученых, выясняя, знакома ли я с их трудами, и не выносит, если его перебивают, когда он рассказывает что-то длинное, уподобляясь поезду, который только и знает, что идти кружными путями, но остановить его невозможно.

Если кто-нибудь сообщает, что исцелился в Лурде, де Францискис руководит проверкой. Бюро, рассказывает он, было основано в 1883 году «как защита от обвинений Лурда в избытке суеверий и чудес. Французы очень гордились тем, что стояли у начала новых времен – рационализма, картезианства и так далее. Им досаждало наличие места, куда стягивалось все больше людей, чтобы молиться и в ряде случаев – исцеляться».

Врачи, сотрудничавшие с Лурдом, начали изучать и фиксировать все исцеления. Целью, как говорит де Францискис, было ни больше ни меньше как «силою научного объяснения доказать существование Бога». В 1905 году папа Пий Х санкционировал эту деятельность, объявив, что все утверждения об исцелении в Лурде должны проходить «надлежащую процедуру».

Этот процесс продолжается по сей день под руководством де Францискиса. Если случается исцеление, он приглашает присутствующих в данное время в Лурде аффилированных врачей. Они собирают информацию. Был ли человек по-настоящему болен? Действительно ли ему стало лучше? Есть ли свидетели момента исцеления? Они также запрашивают с родины претендента медицинские документы и снимки, отражающие периоды до и после посещения Лурда; проверяют, не получал ли этот человек лечение, которым можно объяснить выздоровление; собирают мнения медиков и ждут – иногда десятилетиями, – определяя стойкость эффекта.

Если врачебное бюро удовлетворено, они отсылают свои записи в Международную медицинскую комиссию Лурда (CMIL), которая голосует за или против необъяснимого исцеления и составляет официальный медицинский отчет. Это предел компетенции врачей, – говорит де Францискис. Отчет посылают местному епископу претендента для решения, является ли исцеление Божественным чудом.

Де Францискис утверждает, что эта процедура придает Лурду серьезность, подотчетность в отношениях веры и медицины, которой нет ни в каком другом месте мирового паломничества. Я гадаю, уйдет ли он в оборону при упоминании об уже признанных медиками 69 чудесах, но он откровенно горд отчетами и снабжает меня копиями всего, о чем ни попрошу.

Среди документов, которые он мне вручает, есть отчеты об излечении от таких заболеваний, как рак, слепота и паралич, охватывающие весь XX век. Меня поражает, что несколько исходных диагнозов, включая рассеянный склероз, якобы имевшийся у одного француза, были поставлены на основании жалоб, а не данных обследования. Врачи сочли эти случаи безнадежными, и исцеление явилось для этих людей откровенным чудом. Но я не задаюсь вопросом о доказательности паранормального или Божественного вмешательства. Мне хочется понять, не демонстрируют ли эти выздоровления мощь сознания, которое способно вызвать разрушительные симптомы, и силу веры, способной снять это бремя.

Один отчет отличается от других. В нем рассмотрен случай молодого итальянского солдата по имени Витторио Мичели; это шестьдесят третье чудо, признанное таковым в 1976-м. В апреле 1962 года, когда Витторио было 22 года, его госпитализировали в связи с болью в тазобедренном суставе. У него диагностировали злокачественную опухоль таза – остеосаркому. За несколько следующих месяцев она разрушила костную ткань в левом тазобедренном суставе и перекинулась на мышцы. Согласно отчету, Витторио не получил никакого лечения по поводу рака – ни операции, ни лучевой, ни химиотерапии. Нога опасно вихляла, и врачи упаковали его в гипс с головы до ног, после чего сказали, что больше ничего не в силах сделать.

По настоянию матери в мае 1963 года Витторио отправился в Лурд. Прикованный к носилкам, он был немощен и тяжело болен – не ел и принимал обезболивающие в больших дозах. «В Лурде я не испытал ничего необычного, – вспоминает он в 2014-м. – Но на обратном пути, в поезде, я уже не нуждался в обезболивающих. И ощутил голод. Я снова начал есть». В Италии он вернулся в больницу, но врачи не обратили особого внимания на его рассказ и заинтересовались лишь через несколько месяцев, когда Витторио стал чувствовать, что нога снова прикреплена к туловищу. В феврале 1964 года врачи сняли гипс, и он начал ходить. С тех пор Витторио неоднократно возвращался в Лурд, часто как волонтер, и даже женился там. Сейчас ему за семьдесят, и он по-прежнему отлично ходит.

Именно в этом случае я и решаю разобраться. Вернувшись в Великобританию, я показываю отчет Витторио Тиму Бриггсу, хирургу-ортопеду и специалисту по остеосаркомам из Королевской национальной ортопедической больницы в Стэнморе, Миддлсекс. На рентгенограммах, сделанных до приезда Витторио в Лурд, видна огромная опухоль левого тазобедренного сустава, которая полностью пожрала головку бедренной кости и суставную впадину. Гистологическое исследование окружающих тканей показывает наличие агрессивного, инвазивного рака. На следующей странице фигурирует рентгенограмма, сделанная после возвращения из Лурда и снятия гипса. Рака больше нет, а кость восстановилась. Она немного деформирована, как рубцовая ткань, но структура налицо: головка бедренной кости, суставная впадина – все полностью функциональное.

Поначалу Бриггс выглядит впечатленным. «Удивительно», – признает он. Забирает отчет для подробного изучения и через несколько недель вновь приглашает меня в свой офис. «Я нашел ответ!» – победоносно объявляет он. Ознакомившись с данными гистологического исследования, он подтверждает, что опухоль была злокачественной, но говорит, что это не остеосаркома, а скорее лимфома, более распространенный вид рака, при котором страдают не сами костные клетки, а лимфоциты, разновидность белых кровяных телец, находящиеся в костном мозге.

«Лимфома – совершенно другое злокачественное новообразование», – говорит Бриггс. Остеосаркома агрессивна. В настоящее время ее лечат химиотерапией, затем полностью удаляют опухоль хирургическим путем, потом снова проводят химиотерапию, и даже при этом пятилетняя выживаемость составляет всего 60 %. Будь у Мичели остеосаркома, «он был бы мертв».

Напротив, при лимфоме операция, как правило, не показана, и эта опухоль отлично поддается химиотерапии. Более того, Бриггс с коллегами нашли в глубинах Лурдского отчета упоминание о том, что Мичели мог получать препарат под название эндоксан. Это другое название циклофосфамида – иммунодепрессанта, которым часто лечат лимфомы, поскольку он убивает белые кровяные тельца. В этом смысле отчет неоднозначен – во всех остальных его пунктах говорится, что Мичели не получал противоракового лечения, но Бриггс считает, что единственным правдоподобным объяснением является достоверность упоминания об эндоксане. Мичели «явно отреагировал на него очень хорошо», – говорит он.

Поскольку рак прошел, постольку Бриггс не удивлен восстановлением сустава Мичели. «У костей есть поразительная способность к регенерации после химиотерапии», – продолжает он. И считает, что в случае Мичели этот процесс мог занять 6–12 месяцев. Информация, содержащаяся в отчете, скудна, и невозможно знать наверняка, что произошло. Но хотя выздоровление могло показаться Мичели чудесным, в нем нет ничего категорически необъяснимого с позиций науки.

Снова же в Лурде де Францискис настаивает, что даже если отдельные чудеса получают впоследствии научное объяснение, это не отменяет их статуса как знака Божественного вмешательства для тех, кто хочет веровать. «Чудо – интерпретация, – говорит он. – Епископ верит, что человек получил Божий дар».

Я остаюсь в немалом замешательстве, в первую очередь насчет научного подтверждения исцелений. Несмотря на дотошность комиссии, мне кажется, что существование Божественных чудес остается скорее предметом веры, а не науки. Однако мы сходимся с де Францискисом в том, что религия – и Лурд тому блестящий пример – является могущественным сочетанием всех способов, которыми сознание улучшает здоровье, включая социальные связи, снижение стресса и эффекты плацебо. И притом что это улучшает самочувствие во всех отношениях, это же и доказывает, что сознание не может осуществлять чудесные исцеления. Лурдские паломники при всей их вере не отправляются домой трансформированными физически. В конце концов, из сотен миллионов здесь побывавших об исцелении сообщили только несколько тысяч, и лишь 69 случаев признаны чудесными.

«Если Лурд сочтет себя клиникой, ему придется закрыться на следующий же день, это полный провал! – говорит де Францискис. – Нет, Лурд не клиника. Здесь отправляется культ». Он заявляет, что пересчетом исцелений не понять главного: Лурд предлагает нечто намного большее, преображающее. Первоначальной задачей медицинского бюро, по его словам, было документирование чудес и, следовательно, доказательство существования Бога. Но сейчас у де Францискиса иная миссия.

«Привет», – говорю я, и Кристофер сияет в ответ. Ему 24 года, но выглядит он гораздо моложе. Он маленький, скрюченный в своем кресле-коляске, у него горб и хилые руки и ноги. Он тянет меня за руку и указывает на свою широченную улыбку, призывая сфотографировать его на телефон. Я показываю, что вышло, и он держит экран в паре дюймов от сведенных глаз, всматриваясь в картинку, после чего, довольный результатом, кивает.

Кристофер родился с редким генетическим заболеванием – синдромом Рубинштейна – Тейби. Мутация одного-единственного ключевого гена вызывает множество нарушений, включая умственную отсталость, остановку роста, кардиологические нарушения и расстройства дыхания, приема пищи, зрения и речи. Кристофер не может ни говорить, ни ходить, – сообщает мне его мама Роуз. Он в подгузнике и нуждается в постоянном уходе.

Я все еще осмысливаю это, когда Роуз представляет меня своей дочери Мэри-Роуз, которая на три года младше Кристофера. Она тоже родилась с тяжелым генетическим синдромом, но с другим. Ее организм нашпигован доброкачественными опухолями, они поражают органы, в которых находятся, начиная с мозга и глаз и заканчивая сердцем и легкими. Мэри-Роуз выше и тучнее, чем Кристофер. Она одета в розовый спортивный костюм, а светлые волосы украшены розовыми и оранжевыми цветками. Мэри-Роуз, как и Кристофер, сидит в коляске, носит подгузник и не умеет говорить. Она не может самостоятельно принимать пищу. У нее эпилепсия, и она слепа. Я беру ее за руку и говорю, что мне нравятся цветы в ее волосах, но ее лицо по-прежнему ничего не выражает.

Роуз и ее дети приехали из графства Корк, что в Ирландии. Они прибыли в Лурд в составе группы, насчитывающей 130 паломников, стараниями небольшой ирландской благотворительной организации «Каса». Мы встречаемся в вестибюле отеля сразу после обеда в самом начале их недельного пребывания. Роуз умна и практична, но темные глаза выдают бесконечную усталость.

Она сообщает, что впервые привезла сюда Кристофера, когда ему было четыре месяца. Он не покидал больницы, и врачи давали ему один месяц жизни. В сопровождении бригады медиков она привезла его в аэропорт, чтобы лететь в Лурд. «Это ближайшее к небесам место, – говорит она. – Я хотела, чтобы он не испытывал боли перед смертью». Теперь она привозит детей ежегодно. В Лурде их, по словам Роуз, принимают. «Дома людям невдомек, что это личности, способные на любовь. Там видят только коляски. А здесь их принимают в свое сердце и любят».

После первого визита Кристофер опроверг ожидания. Роуз сообщает, что он перенес 17 операций «на сердце, легких, ногах, ушах, глазах – всех частях тела». Но многие его сдвиги она приписывает ежегодным паломничествам. «Кристофер бы не выжил, не прилети он в Лурд, – настаивает она. – Считалось, что он никогда не научится ни есть, ни общаться. А сейчас полюбуйтесь на него!» Ее сын и вправду гоняет в коляске по холлу с мячом, любимец других гостей. У Мэри-Роуз между тем бывало по 40 судорожных припадков в день. «Сейчас их три. Она впервые улыбнулась именно в гроте, когда ей было девять. Тогда я поняла, что ей станет лучше».

Мне, правда, кажется, что если кому и нужен Лурд, то самой Роуз. Дома она дни напролет ухаживает за обоими детьми, а также за мужем, который, по ее словам, тяжело болен. «Дома мне никуда не выйти, – говорит она. – Я не могу толкать две коляски». Паломничество – ее единственная отдушина. «У меня нет другой жизни, – откровенно признается она. – Здесь я Роуз. И человек. Дома же, когда родились дети, люди забыли о моем существовании. Здесь я знаю, что существую. Наша Царица Небесная знает, что я существую». Роуз не ведает, хватило бы ей сил без этих ежегодных поездок и поддержки медперсонала с другими паломниками. «На моих плечах тяжкое бремя, и оно исчезает к моменту, когда пора отправляться домой. Я не знаю, в купелях ли дело. Или в гроте. В объятиях. Взглядах. Но так получается. Я возвращаюсь другим человеком».

Я нахожу поразительным в Лурде то, что все, с кем я беседую, исцеленные или нет, считают, что пережили чудо.

За рекой, в больнице Нотр-Дам, готовится к отбытию еще одна группа ирландских паломников. Здесь я встречаюсь с Кэролайн Демпси из Дунгарвена, 47-летней учительницей с короткими светлыми волосами. На ней лиловые резиновые тапочки. Она делит больничную палату с тремя женщинами, лет за восемьдесят. Мы сидим на ее койке и разговариваем, а сестры разносят печенье и чай.

Спутник ее жизни умер от рака. А теперь саркома у Кэролайн. Опухоль возникла семь лет назад в ноге, ее удалили, но теперь она в животе. Кэролайн не слишком набожна, она не хотела ехать в Лурд и находится здесь только по настоянию матери. Но сейчас ей не хочется домой.

«Мессы тут какие-то другие, – говорит она. – Дома это воспринимается просто как ритуал, никто в него ничего не вкладывает. Но здесь все искренние. Кажется, что тысячи людей молятся за твое здоровье». Купели ей мало что дали. Но нынче же, до нашей встречи, она побывала на мессе с миропомазанием, и, когда священник приблизился к ней с елеем: «Я не смогла пошевелиться. Я таяла. Я испытала огромное облегчение». Когда случился рецидив рака, Кэролайн насмерть перепугалась. «Но сегодня я обрела это чувство. Не теряй надежду, проживай жизнь, не страшись ее».

Через коридор находится 82-летний Джон Флинн. Он лыс, и, когда говорит, его мучает одышка. По койке рассыпана уйма таблеток и капсул – розовых, белых, красно-зеленых, в желтых пузырьках, пакетиках из фольги и белых пластмассовых банках. Джон тридцать лет проработал на сталелитейном заводе, пока не разорвал плечевые сухожилия и стал нетрудоспособным. Тогда, в 1988 году, он впервые посетил Лурд. «Мне понравилось, – говорит он. – Меня зацепило». Сейчас он здесь в шестнадцатый раз.

Он страдает от невралгии, после инсульта семилетней давности у него парализована кисть, а ногу он подволакивает, и все это сочетается с повсеместным артритом. Джон признается, что дома его бесит, когда он не может сделать чего-то, что мог раньше. Но в Лурде он видит истинное положение дел – людей, которым намного хуже, и это помогает ему смириться со своим состоянием.

Снаружи во тьме сидят женщины, они курят и беседуют, взирая через реку на освещенный прожекторами грот. Джоан усаживает меня в свободное кресло-коляску. «У меня рассеянный склероз, рак, диабет и артрит, – сообщает она. – Мне пятьдесят шесть». С ней заодно действует Энн, страдающая рецидивирующей депрессией. «Мой брат утонул, когда мне было четыре, – рассказывает она. – Отец умер, когда было семь. В детстве я подверглась сексуальному насилию. Вышла замуж, а потом муж сбежал с другой».

Для них ценность Лурда заключается в социальной поддержке. Возможность выговориться – то самое, чего дома не дождешься ни от медиков, ни от общества. Две эти женщины познакомились только на этой неделе, но Джоан говорит, что они «разделили жизнь». «Дома я одинокая странница. Здесь же – небывалое единство душ».

«Дома никто не разговаривает друг с другом, – подхватывает Энн, держа в одной руке кружку с чаем, а в другой – сигарету. – Если идем к психиатру, нам выписывают таблетки. Мне психиатр заявил: „Я здесь не для того, чтобы слушать. Я ставлю диагноз и делаю назначения“». Она говорит, что не осуждает медиков. Врачам не выслушать всех, а без психиатрических больниц ее бы здесь нынче не было. «Но страха тут меньше. Люди не боятся общаться. Любовь буквально сочится из стен». И все до единого паломники тоже отмечают заботу и поддержку, которые получают от волонтеров, как подростков, так и старших врачей. «Просто фантастика, – говорит Джоан. – К тебе относятся с уважением».

Удивительно, но я выслушивала подобные сентенции и от самих волонтеров. Они сами оплачивают себе дорогу и каждое лето тратят на Лурд неделю драгоценного отпуска. «Я приезжаю не ради паломников, – сообщает мне один, когда мы стоим в очереди в кафетерии для персонала. – Я здесь ради себя. Мне это нужно ежегодно». Другой волонтер, лондонский банкир, который скрывает от друзей свои поездки в Лурд, сообщает, что впервые побывал здесь подростком в благодарность за выздоровление. Прошли десятки лет, но он все приезжает, потому что «ловит кайф, когда помогает».

Волонтеры и медперсонал говорят мне, что Лурд лишает важности их личные заботы и обеспечивает товарищество, которого нет в их обыденной жизни. Это место, где мгновенно обзаводишься закадычными друзьями. Здесь все равны, больные и здоровые, и не имеет значения, чем они занимаются дома.

Я поняла их. Здоровые, больные, бедные и богатые здесь действительно смешиваются и сближаются так, как мне не приходилось видеть, и спонтанные добрые дела являются нормой. Возле купелей волонтеры завязывают паломникам шнурки. В базилике больных выстраивают в первом ряду. Даже на дальних улицах, забитых лавчонками с безвкусными сувенирами, велосипедные дорожки заменены колясочными. Монахиня, которую я знать не знаю, тайком оплачивает мой ланч. Я иду на вокзал помочь паломникам сойти с поезда и впоследствии выясняю, что моими спутниками-волонтерами были генеральный директор компании и мусорщик.

Де Францискис говорит, что это и есть подлинное чудо Лурда.

Он заявляет, что в западном обществе больные вытеснены на обочину жизни и лишены человеческого статуса. «Как только вы оказываетесь в больнице, – продолжает он, – вы становитесь лейкемией. Вы становитесь гиперхолестеринемией. Вы превращаетесь в диагноз». В Лурде же, рассуждает он, на больных взирают как на людей, а не болезни, и они пребывают на равных с самым важным врачом. «В Лурде обычное дело вместе петь, молиться, болтать, танцевать, пить пиво».

В этом, стало быть, и заключается новая миссия де Францискиса. Как глава Лурдского медицинского бюро, он продолжает фиксировать необъяснимые исцеления. Но его приоритетом сделалась демонстрация миру плюсов такого подхода к больным, при котором их уважают, ценят и окружают всеобщей заботой. В конечном счете он надеется изменить отношение к больным не только в больницах и клиниках, но и в обыденной жизни; вдохновить нас к иному образу жизни, который не обязательно сопряжен с верой. «Это выше церкви, – говорит он. – Это другая модель общества».

Модель, в которой наше биологическое состояние сплетено с психологическим, эмоциональным и духовным здоровьем. В итоге возникнет лечение нового типа, нацеленное не только на клетки и молекулы, но охватывающее и нашу человечность. В этой книге мы видели ряд примеров такого подхода, подкрепленного данными исследований, которые снова и снова показывают физические и эмоциональные преимущества холистического лечения. Здесь, в Лурде, этот подход применяется с размахом. И миллионы больных, волонтеров и медиков возвращаются сюда год за годом, чтобы просто вкусить его.

У купелей жарко, и к концу смены я обливаюсь потом. Сегодня мы только и знали, что таскали носилки. Этот труд тяжел как физически, так и умственно. Попытка понять отрывистые распоряжения по-французски. Старание не поскользнуться на мокрых плитах. Возня с бельем всех форм, размеров и покроя. А теперь вот престарелая леди с гигантским животом.

Она делает большие глаза, когда мы погружаем ее в воду. «Оххххх!» – произносит она, и беззубый рот образует идеальный круг. Мы держим ее только секунду, после чего поднимаем и наклоняем носилки. Пока стекает вода, леди приковывается взглядом к статуе Девы Марии. Мы хором говорим: «Notre-Dame de Lourdes, priez pour nous! Sainte Bernadette, priez pour nous!» Затем снимаем с женщины мокрую простыню и заменяем одеялом.

Когда мы несем ее обратно, она спокойна, уже не дрожит и крепко сжимает мою руку, пока другие ее одевают. «Merci! – говорит она, притягивает меня к себе и улыбается. – Merci!» У нее светло-серые глаза. Раньше я видела только безобразную старость: морщины, жир, дряблые мышцы, атрофичные конечности. Сейчас я замечаю доброту, любовь, смех и потрясена ее красотой. Мне интересно, кто она, чем занималась, с кем общалась. Как переносится столь близкое соседство со смертью.

Я не знаю, что сказать. Я плохо знаю и французский, и ее веру. «C’était parfait, – шепчу я. – Это было безупречно».