— Это мы с Глебом нашли утром, — сказал Крелин, протянув Люсину диметилсилоксановый оттиск.

— Узор как будто другой.

— Совершенно другой. След, который мы сняли вчера под окном, был в крупную елочку, а этот, — Крелин повертел рифленый оттиск подошвы в прямом луче солнца, чтобы резче были видны тени, — волной. Видишь?

— Он на что-то наступил! — Люсин легонько щелкнул ногтем неглубокую вмятину, пересекшую под острым углом волновой рельеф подошвы.

— Молодец! — довольно улыбнулся Крелин. — Углядел-таки!

— На том стоим. Где нашли?

— У самой калитки. Там, слева от дорожки, жестяная бочка с водой. Представляешь?

— Да, помню… Почва, кажется, глинистая? И мелкая ромашка реденькими кустиками?

— Именно там он и притушил свою сигаретку. Вдавил ее в землю носком ботинка.

— Вы гениальные ребята! — Люсин торжественно пожал Крелину руку. — Ты и твой Глеб Логинов. Где сигарета?

Эксперт-криминалист положил на стол никелированную бюксу:

— По-моему, есть четкий отпечаток указательного пальца. Нингидрином надо будет обработать.

— Не докурил! — усмехнулся Люсин, любуясь покоящимся на вате окурком. — Вот это подарок! Выглядит как платиновая брошь от знаменитого ювелира Картье.

— Не увлекайся. Вполне вероятно, случайное стечение обстоятельств. В наше время не очень-то любят оставлять отпечатки пальцев. Плоды просвещения, так сказать… Распространение научных знаний.

— Что-нибудь всегда остается, — философски заметил Люсин. — Всякое деяние оставляет за собой след. Тем более преступление. Но совпадение, твоя правда, очень даже возможно… Мне вот что непонятно, Яша: зачем он к калитке пошел, когда мотоцикл у них совсем на другом конце стоял?

— Тогда взгляни еще на одну вещицу! — Крелин полез в карман и долго не вынимал оттуда руку. — Плавало в бочке. — Он выложил наконец другую бюксу.

Люсин снял крышку. В бюксе лежал полиэтиленовый пакетик с раскисшей в воде сигаретой и тонкая обгорелая спичка.

— Ничего не понимаю! — вздохнул Люсин. — Он что, нарочно метит свои спички или как?

— Действительно, странно, — согласился Крелин. — На той было изумрудное пятнышко, здесь кончик окрашен в розовый цвет… У меня есть, конечно, предположение. Но не сейчас, сейчас рано. После лаборатории…

— Почему краска не расплылась в воде? — Не прикасаясь к спичке, Люсин направил на нее семикратную линзу. — Она что, масляная? Или это…

— …помада, ты хочешь сказать? — Крелин закрыл бюкс и спрятал его обратно в карман. — Скорее всего, помада.

— Это легко определить с помощью хроматографии. — Люсин придвинул к себе перекидной календарь и сделал заметку на понедельник. — Покажи-ка мне еще раз ту сигарету размокшую…

— Хочешь взглянуть, не окрашен ли фильтр? — улыбнулся Крелин. — Нет, братец, не окрашен. — И как бы вскользь заметил: — Не следует забывать, что подошва явно мужская. Размер сорок два с половиной.

— Всякое в жизни бывает… Но раз помады на фильтре нет, не будем отклоняться в сторону. Вопрос о роковой красавице, стоящей на стреме, снимаем. Тем паче, что при выполнении столь ответственного задания от курения лучше воздержаться. Что за сигарета?

— Марки «Пэл-Мэл» с суперфильтром.

— От «Дымка» до «Пэл-Мэл»! Недурной диапазончик.

— Звучит как заголовок… Картинка вырисовывается!

В отличие от аналитика Крелина, кстати химика по образованию, Люсин слыл интуитивистом. Все знали, что он первым делом рисует в своем воображении «картинку», а уж потом дополняет ее конкретными подробностями. Так было, когда он нашел ольховый листок в манжете брюк пропавшего иностранца, пряжку лифчика, которую «кукольник» Бобер приспособил под грузило для удочки, «макаронину» американской взрывчатки — в тугаях Амударьи. Во всех трех случаях он еще ничего не знал, расследование только-только разворачивалось, но «картинки» возникли. Перед внутренним оком его пылало и не могло закатиться вечернее солнце, пробивающееся сквозь черный ольшаник, меркли, но не исчезали лиловые облака в оранжевых лужах на глинистом проселке. Он ясно увидел вдруг сумасшедшего «кукольника», сладострастно сжигающего в пламени свечи пятифунтовые банкноты. А когда взрывчатка навела на след контрабандистов, то он тут же оборвался, этот остывший за пять месяцев след. Люсин долго не мог избавиться от преследовавшего его образа суфийского старца с нищенской чашей из кокосового ореха и четками из финиковых косточек.

Эта непроизвольная игра воображения, строго говоря, не помогала Люсину в его розыскной работе, хотя не будь ее, он вряд ли смог бы по-настоящему себя проявить. «Картинка» играла двоякую роль: когда под ударами действительности — вещественные доказательства, показания свидетелей, заключения экспертов — она начинала рушиться, он неосознанно сопротивлялся этому, пытался спасти неотвязный, надоедливый, но столь необходимый ему мираж. «Картинка» была нужна ему на первых порах, когда все непонятно, следов практически нет и вообще неизвестно, с чего начать. Она рождалась из внутреннего протеста перед полнейшей растерянностью, мобилизовывала на быстрые, решительные действия. Часто это приводило к ошибкам, но взятая на старте скорость позволяла их вовремя исправить. У следователя-аналитика возникали гипотезы, верные или не верные, не в том суть. Люсин же не мог мыслить абстрактно, он шел наперекор дедукции. Таков уж был его душевный склад, что сам собой рождался осязаемый фантом, яркая галлюцинация, можно даже сказать — художественный образ. К сожалению, случалось это всегда несколько преждевременно, во всяком случае до того, как аналитик успел бы построить гипотезу. Но эта скоропалительность, лихорадочность даже позволяла так быстро опробовать самые разные варианты, что последствия возможных ошибок отставали, запаздывали. Люсин уже задним числом понимал, что, хотя и допустил кучу промахов, тем не менее непостижимым образом несется по верной дороге. Так методом проб и ошибок работала природа, создавая мертвый и живой мир. Но если у эволюции не было никакого первоначального наброска, то перед Люсиным — действия человека всегда целенаправленны — маячила его фата-моргана. И, конечно же, он успевал сжиться с очередной «картинкой», привыкнуть к ней, ибо была она для него столь же реальна, как реален для писателя выдуманный герой. Он всегда с трудом, с болью даже отказывался от своих образов. Но ведь и следователи-аналитики, равно как ученые, тоже не очень-то легко пересматривают свои гипотезы.

Вопрос Крелина застал Люсина врасплох. В самом деле возникла уже «картинка» или все еще клубится холодная, непроглядная мгла? Нет, не вырисовывается «картинка»!

— С тех пор как меня повысили, — Люсин вынул из ящика зеркальце и тщательно причесал волосы, — с тех самых пор муза оставила меня. Сам посуди: зачем мне теперь «картинка», когда почти всю информацию добывают другие? Я, брат, только координатор, а не вольный стрелок и бродячий художник. Продюсер, а не режиссер.

— Ну, это ты брось. Я, слава богу, тебя знаю. Тебе без «картинки» никак нельзя. Иное дело я! Вроде бы многое ясно мне в поведении этого курильщика, а самого его не вижу… Не знаю, какой он.

— А я знаю? А я вижу? — Люсин пососал мундштучок. — Допустим, это он убил, похитил, оглушил, опоил сонным зельем и так далее гражданина Ковского… Все может быть. Пока сплошное гадание и никакой конкретики. Работал, видимо, в перчатках, так как, ты прав на все сто, знание — сила. Что он делал потом?

— Курил.

— Верно, курил. Взволнованный, в ту секунду почти безумный, схватил он со стола пачку дешевых сигарет, которые предназначались совсем для другого, для борьбы с тлей, а не для курения, хотя лучше бы использовал доктор Ковский махру, и… что сделал? Надорвал уголок пачки, выцарапал непослушными резиновыми либо кожаными пальцами одну штучку и закурил. От своих спичек причем… Черт их знает, почему они крашеные… Одним словом, закурил. Пускал дым и постепенно приходил в себя. Стоял или сидел… Хотя, конечно же, стоял возле кушетки и обронил на нее пепел. Сдул его, только рассеянно, не до конца. Потом ушел. У калитки задержался. Зачем? Осмотреться? Выбрать подходящий момент, чтобы выйти? Или просто охранял соучастников, которые вытаскивали в это время через окно — поимей в виду — человека… Только зачем ему было стоять у калитки, когда дом в глубине и входная дверь и то самое окно не видны с Западной улицы? Да еще ночью! Огонек сигареты скорее привлечет внимание случайного прохожего, разве не так? Зачем же курить?

— Волнение.

— Об этом я говорил. Но я учел волнение в иной ситуации. Она исключает вариант дозора. Значит, логичнее допустить, что он все-таки выжидал чего-то, осматривался. Немного успокоившись, заметил, что курит какую-то дрянь, и затоптал сигарету. Достал другую, уже свою «Пэл-Мэл» с угольным фильтром, и зажег ее от своей опять же спички.

— Иначе окрашенной.

— Да, иначе… Тогда же, чуть раньше или позже, снял уже ненужные, как ему показалось, перчатки. Сделав пару затяжек, швырнул бычок в кадку. Может, от волнения не мог курить, а скорее всего, улучив подходящий момент, юркнул на улицу. Почему не с сигаретой в зубах? А черт его знает! Разве все действия человека строго логичны? Контролируемы сознанием? Разве мы роботы? Исходя из чистой психологии, можно предположить, что… выход из калитки потребовал от него полной сосредоточенности, напряжения, собранности, а сигарета отвлекала, мешала ему. Вот он и бросил ее, не подумав, что оставляет след. И ошибка эта не есть следствие ограниченности интеллекта, неумения продумать операцию до мелочей. Скорее всего, она порождена именно той максимальной собранностью, которую почувствовал он в те секунды у кадки с водой, чуть в стороне от калитки… Убеждает?

— Вполне. Но, признаться, от тебя я другого ждал, Володя. «Картинки». А так — анализ де люкс. Ничего не скажешь. Логика на стыке психологии. Все чин чинарем. Только дальше что?

— Не торопи меня, Яша. Есть у тебя материал, вот и неси его в лабораторию. А там, как говорят, будем поглядеть.

— Будь по-твоему. — Крелин взял стул и принялся заполнять бланки. — Унылый у нас заказ получается. Одни окурки.

— Порошок, — напомнил Люсин.

— Да, еще порошок… Ну, до скорого. — Крелин собрал бумаги и, подхватив неразлучный чемоданчик, направился к двери. — Держим связь! — крикнул он уже из коридора.

— Ага, — помахал ему рукой Люсин. — По радио. Семь футов тебе под киль!

Оставшись один, он подтянул к себе городской телефон и набрал две цифры спецсправочной.

— Добрый день, это Люсин говорит, — сказал он. — Мне нужен номер телефона Института синтетических кристаллов… Да, НИИСК. Приемная директора… Благодарю! — Положив и тут же вновь взяв трубку, набрал номер. — Институт синтетических кристаллов? Дирекция?

— Вас слушают! — Голос был женский, тон сугубо официальный.

— Говорят из Управления внутренних дел Мосгорисполкома. Мне нужен директор.

— Фома Андреевич занят. Позвоните попозже.

«Когда именно? — хотел спросить Люсин, но в трубке звучали прерывистые гудки. — И вообще, как фамилия вашего Фомы Андреевича?» — подумал он раздраженно.

Побарабанив пальцами по столу, он включил приемник и прослушал последние известия.

— Говорит старший инспектор Люсин, — медленно, словно диктовал текст машинистке, сказал он в телефон. — Соедините меня с директором… Пожалуйста.

— Фома Андреевич говорит по другому телефону.

— Хорошо. Я подожду.

— А вы по какому вопросу?

— Это, с вашего позволения, я скажу Фоме Андреевичу.

— Как хотите… Только имейте в виду, что Фома Андреевич едет в президиум. У него очень мало времени… Не знаю даже, сможет ли он сейчас с вами говорить. Может быть, вы завтра с утра позвоните?

— Нет. Насколько я знаю, у вас пятидневная рабочая неделя, а сегодня пятница. Поэтому я никак не смогу поговорить с вашим начальником завтра… Кстати, как его фамилия?

— Вы не знаете фамилии Фомы Андреевича? — Официальный, сдержанно-неприязненный тон сменило непритворное изумление.

— Виноват. Не знаю.

— Одну минуту! — торопливо сказала секретарша, и было слышно, как стукнула об стол отложенная в сторону трубка. — Член-корреспондент Фома Андреевич Дубовец сейчас будет с вами говорить, — прозвучал после томительных секунд ожидания торжественный голос. — Соединяю!

«Господи, честь-то какая! «Ведь я червяк в сравненьи с ним, в сравненьи с ним, с лицом таким», — пропел Люсин, разумеется, про себя.

— Слушаю!

Люсин определил голос как лениво-капризный.

— Добрый день, Фома Андреевич! С вами говорит старший инспектор Люсин из Управления внутренних дел Мосгорисполкома.

— Слушаю вас, товарищ Люсин.

— Не могли бы вы уделить мне несколько минут для беседы?.. Не по телефону, разумеется…

— А вы по какому вопросу?

— Мне нужно получить вполне официально некоторые сведения о вашем сотруднике товарище Ковском Аркадии Викторовиче.

— Как вы сказали? Ковский?.. Да-да, есть такой… Только я вам вряд ли смогу быть полезным. Вам, товарищ… э-э… вам лучше переговорить по этому вопросу с начальником отдела кадров.

— Извините, Фома Андреевич, но мне нужны именно вы! Дело в том, что мы разыскиваем вашего, — Люсин подчеркнул это, — сотрудника, который, возможно, похищен или даже убит.

— Да-да, мне уже звонили… Какая-то женщина, жена, что ли? Очень странная история. Но, видите ли, у нас в институте свыше двух тысяч сотрудников, я просто физически не могу знать каждого… Ковского знаю, конечно. Доктор наук. Но мы редко встречаемся, он большую часть времени работает дома, что, надо сказать, вызвало известные нарекания… Да. Так что вряд ли чем могу помочь, позвоните в отдел кадров. Если возникнут вопросы, тогда милости прошу, давайте созвонимся и встретимся. Буду рад. А сейчас, извините, спешу в академию.

«Вот это фрукт! — вздохнул Люсин и медленно, словно боясь разбить хрупкое стекло, опустил трубку. — «Картинка» возникает законченная. Ничего не скажешь», — и стал размышлять, как взять этого Дубовца за жабры.

Прямой наскок тут не годится. Не посылать же ему, в самом деле, официальное приглашение, а тем более повестку? По закону-то оно бы следовало… Любой гражданин, независимо от занимаемого поста, титулов и регалий, может быть вызван для дачи свидетельских показаний. Уклониться от этого нельзя. Следователь имеет право подвергнуть уклоняющегося приводу. И тем не менее… Что же делать в данном, конкретном случае, когда имеешь дело с капризным барином, которому одно удовольствие вежливо обхамить человека, как говорится, на место поставить. Ведь он же не отказался дать показания, а лишь в сторону ушел, на занятость сослался. Да и что толку в беседе с человеком, который не желает иметь с тобой никакого дела? Даже если бы он и соизволил дать аудиенцию, много ли вытянешь из него? Две с лишним тысячи… Ишь ты! А спроси его, за какие заслуги он директорскую зарплату каждый месяц получает, если физически, видите ли, не может, вернее будет сказать — не желает знать своих подчиненных! Нет, прямым нажимом такого не взять. Еще неприятности наживешь. Наверняка вхож во всякие высокие сферы и может напрямую связаться с начальством. Разбираться ведь особенно не станут; дел много важных и времени нет. Чем оно выше, тем кругозор шире. Это для него, Люсина, данное дело — пуп Вселенной, а сверху оно помельче выглядит… Жалоб и скандалов ведь тоже никто не любит. На то и ум человеку дан, чтобы трудные задачи решать. Тех, кто только одно знает — в лоб, не без основания дубарями зовут. Ведь с того, кто вообще ничего не сделал, меньше спросят, чем с того, кто дров наломал. И справедливо: почему не спросил, не посоветовался? Следователь Бородин, что злоупотреблениями на Востряковском кладбище занимался, ничтоже сумняшеся поднял кладбищенские документы и повесточки разослал по тысячам адресов. Опросить, видишь ли, родственников понадобилось, не вымогали ли у них взятку при захоронении усопших. Дело, конечно, правильное, по свежим следам, иначе не докопаешься… Только топорно, в лоб! А кто они, эти родственники, он подумал? В каком моральном состоянии? Как воспримут на другой день после похорон повестку из милиции? Гореть бы этому дубарю Бородину как шведу, если бы министру жалобу кто написал… «Дура леке, сэд леке» — «Закон суров, но это закон». Это, конечно, так, римляне были правы, но вместе с тем и не так. Есть свод законов и есть жизненная диалектика, этические нормы, такт, наконец. Да и конкретные обстоятельства учитывать надо. В разных случаях один и тот же закон по-разному толковать приходится… Те же римляне говорили: «Фиат юстициа, пэрэат мундус» — «Пусть свершится правосудие, хотя бы погиб мир». Правосудие — это, конечно, прекрасно и да свершится оно всегда и везде, но мир пусть все-таки живет. Не будем лезть в бутылку и посылать Дубовцу типовое приглашение, которое он, конечно же, проигнорирует, а пойдем к старику на поклон…

— Лида, приветик! — Он сделал ручкой. — У себя?

— У себя, Володя, проходи, — улыбнулась ему секретарша. — На соревнования поедешь?

— Ох, черт возьми! — Он хлопнул себя по лбу. — Склероз! Забыл!

— Как ты можешь? Это же первое большое соревнование по подводному ориентированию!

— Региональное, — уточнил Люсин. — Так что не будем волноваться. В воскресенье?

— Да. В семь утра встречаемся на Ленинградском вокзале у пригородных касс.

— Хорошо. Постараюсь… У меня к тебе просьба, Лидона: выпиши ты для меня «Курьер ЮНЕСКО» на второе полугодие.

— А не поздно?

— Нет. Он всегда запаздывает.

Люсин вошел в крохотный тамбур и, приоткрыв дверь кабинета, заглянул:

— Разрешите?

— Входи, Владимир Константинович, — кивнул генерал, не поднимая глаз от толстенного справочника. Палец его медленно скользил по строчкам сверху вниз, а губы беззвучно шевелились.

«Как он постарел! — тоскливо подумал Люсин. — Усы совсем белые стали. Но колючие еще, щеточкой, и ежик на голове дыбом стоит, колючий».

— Что у тебя? — Генерал заложил справочник узкой полоской бумаги и снял очки. — Нашел что-нибудь?

— Пока очень немногое. Сдали в лабораторию… Дежурного по городу, конечно, предупредил… И все!

— Действительно, не густо. Но представление уже составил? Есть во всем этом рациональное зерно?

— Чувствую, есть.

— Чувствуешь или думаешь?

— Для дум материала пока маловато, Григорий Степанович. Но дело это, конечно, наше, по всему видно. Я был неправ. Извини.

— Красиво излагаешь. И с достоинством.

Люсин беспомощно улыбнулся и развел руками.

— Только за этим и пришел? — Генерал прищурился и свободно откинулся в кресле, разглядывая Люсина.

— Разумеется, нет. Этикет рекомендует светским людям улаживать подобные вопросы как бы между прочим.

— Не понял. Светским или советским?

— Светским, Григорий Степанович, но это не значит, что советские люди не могут являться одновременно и светскими тоже… Я шучу, конечно, ибо свет уже давно не тот.

— Я тебе, кажется, говорил, что после юрфака ты стал мне меньше нравиться?

— И неоднократно. Но что делать? Университетское образование даже мурманскому бичу придает известный лоск. Допускаю, что некоторым это может прийтись не по вкусу. Профессиональный юрист, даже доцент, видимо, должен чувствовать ко мне кастовую, я бы сказал, ревность. Это кауза эффициэнс.

— Действующая причина, говоришь? Так-так… На твоем месте я бы не стал здесь козырять латынью. Ведь я-то знаю, что больше тройки ты никогда не имел.

— Зато римское право я сдал на пятерку, равно как и криминалистику.

— «Отлично» я, помню, поставил тебе из милости. Все-таки профилирующий предмет… Говори, с чем пришел. Только быстро.

— Нужен совет. Я нарвался на шишку, которая не пожелала меня принять.

— Кто это?

— Членкор Дубовец. У него работал Ковский. Конечно, я могу порасспросить сослуживцев, что и сделаю, но, боюсь, без его по меньшей мере благожелательного нейтралитета мне далеко не продвинуться. Насколько можно судить по первому телефонному разговору, обстановка в институте сложная.

— Тебе поручен розыск, действуй по закону. При чем здесь обстановка?

— «Всякое право установлено для людей» — «Омнэ юс хоминум кауза конститум эст». Так вот, от товарища Дубовца, кроме жалобы, мы ничего не получим. Мне наплевать, но расследованию это повредит, причем в самом начале. Для пользы дела Дубовца надо нейтрализовать.

— Пообломался, Володя? Политиком стал? — усмехнулся генерал.

— Что делать? Учимся понемногу.

— Вижу. Как, по-твоему, его лучше прижать?

— Если интуиция меня не обманывает, наиболее действенной может оказаться протекция какого-нибудь вышестоящего товарища. Фому Андреевича надо попросить сделать одолжение и оказать всяческое содействие имярек. Высокая протекция позволит ему, не теряя сиятельного имиджа, снизойти до малых сих.

— Хорошо. Я понял. Только не надо так длинно. И паясничать не надо.

— Слушаюсь, товарищ генерал, и благодарю.

— Что такое имидж, Володя?

— Чисто американское выражение. Оно означает лицо человека, как оно выглядит в зеркале общественного мнения.

— Общественного! — Генерал поднял палец. — Здесь же, насколько я тебя понял, речь идет скорее о внутреннем зеркале. Так?

— Совершенно верно.

— Тогда все. Иди работай, а я тебе позвоню. Впрочем, постой, хочу посоветоваться с тобой по поводу одной идиомы. — Генерал раскрыл справочник и вынул закладку, на которой были записаны английские выражения. — Вот смотри…

— Уэбстер! — сказал Люсин, наклоняясь. — Где приобрели такое сокровище?

— Презент, — смущенно улыбнулся генерал и, услышав приглушенный гудок, снял трубку с мигающего зеленой лампой селектора. — Никак не отыщу вот эту фразу… Слушаю вас, — сказал он. — Да, он у меня. Сейчас позову. Тебя, — подмигнул он Люсину. — Дежурный по городу разыскивает.

— Старший инспектор Люсин у телефона!

— Привет, Владимир Константинович. Подполковник Баев тебя беспокоит.

— Да-да! Что у тебя, Петр Кузьмич?

— Найден бумажник с документами на имя того самого Ковского Аркадия Викторовича, о котором ты говорил… Паспорт, служебное удостоверение, бумажки всякие, пять рублей денег и билет четвертая зона — Москва, Киевской железной дороги.

— За какое число?! — крикнул Люсин.

— Дата вчерашняя. Двадцать второе июня. Ноль часов с минутами.

— Огромное спасибо тебе, Петр Кузьмич, сейчас выезжаю! А где нашли-то?

— На Кольцевой автостраде, чуть подальше съезда на Ленинский проспект… Инспектор ГАИ Петров обнаружил… Ну, до скорого!

— Подкинули? — спросил генерал, когда Люсин задумчиво положил трубку.

— Не знаю, Григорий Степанович. Все может быть… Но билет этот… Так что за фраза? Ах, это Range of vision, вы совершенно правы, означает «поле зрения», a within range — «на расстоянии выстрела».

— Вот это-то мне и надо! — обрадовался генерал. — Больно уж статья интересная попалась.

В другой раз Люсин не преминул бы найти фразу в словаре и указать на нее генералу, что называется, ткнуть пальцем. Но он был настолько заинтересован этим билетом, что лишь рассеянно улыбнулся и поспешил к себе.

— Гараж? — спросил он по внутреннему. — Люсин вас приветствует. Мне бы машину…