20
Новое издание книги тов. Л . П. Берия
...Книга сделана с большой любовью и тщательностью, отпечатана прекрасным шрифтом на хорошей бу маге производства Красногорской бумажной фабрики и снабжена большим количеством иллюстраций... Нельзя без волнения смотреть на снимок — «Товарищ Сталин в группе арестованных в Кутаисской тюрьме»... В каждой мелочи полиграфического оформления книги тов. Берия видна подлинная забота Партиздата о читателях.
«Правда», 25 февраля 1936 г.
Военно-фашистский заговор в Токио
...Убиты японский премьер-министр Окада, министр финансов Такахаси, бывший премьер Саито и другие.
«Правда», 27 февраля 1936 г.
Французская палата депутатов одобрила ратификацию франко-советского договора 353 голосами против 164.
«Правда», 28 февраля 1936 г.
Колоссальное темно-серое здание, выстроенное на Берсеневской набережной Москвы-реки в 1931 году, замышлялось, наверное, как образец коммунистического быта. Тут находились свои магазины, кинотеатр и клуб; в просторном дворе было где разгуляться подрастающей детворе. В домовой кухне готовили вкусные обеды, и многие жильцы с превеликой охотой забирали их в скрепленных длинной ручкой судках. Перед лифтом сидели вежливые дежурные, дворники в белых фартуках с раннего утра и до позднего вечера посыпали песком скольжину, чистили крыши, а с наступлением весны мели и поливали из черного шланга асфальт. Малышей водили строгие воспитательницы. Велосипедисты и няни с колясками могли без опаски разминуться с въезжавшими под высокие арки машинами.
Казалось бы, пустяк, но и его предусмотрели заботливые архитекторы. Черные «фордики» и шикарные «линкольны» с застывшей в полете никелированной гончей подкатывали к подъездам и днем и ночью. Дом — первая ласточка голубых городов будущего — был предназначен для большого начальства. Сюда из разных концов Москвы, и не только Москвы, перебрались наркомы, ответственные работники Центрального Комитета, военачальники, дипломаты. Кое-кто выехал из кремлевских квартир. Во дворцах за зубчатой стеной остались жить только самые избранные, вожди и такие знаменитые люди, как товарищ Бухарин или товарищ Радек, все еще занимавшие достаточно высокие посты. Вся Москва с Полным на то основанием называла внушительную громаду «домом правительства». В сущности, только мост отделял его от Кремля.
Окна квартиры Тухачевских — маршал жил с мамой, женой Ниной Евгеньевной и дочкой Светланой — смотрели на Троицкую башню. Света гордилась таким замечательным видом: красавица река, каменный мост, купола соборов и будка охраны по правую сторону от ворот.
О результатах голосования Тухачевский узнал ночью от Максима Максимовича.
— Поздравляю,— голос в потрескивающей мембране звучал удаленно, словно с другого конца земли.— Здесь есть и ваша заслуга. Я только что говорил с товарищем Сталиным.
— Ну и как?! — тесно прижавшись к трубке, спросил Тухачевский.
— Бесспорно, это крупное достижение, но главная борьба впереди.— Литвинов, казалось, не понял вопроса.— Понадобятся значительные усилия, чтобы каждая статья договора нашла конкретное воплощение. Обстановка сложная. Сто шестьдесят четыре депутата проголосовали против. Вместе с сотней воздержавшихся это составляет почти половину. Вы же понимаете, какие бои нам предстоят?
Михаил Николаевич вышел в коридор, невольно прислушиваясь к дыханию спящего дома. Нудно, как осенняя муха, гудел электрический счетчик. Осторожно, чтоб не скрипнул паркет, прокрался в кладовку. Нащупав фарфоровый выключатель, зажег тусклую лампочку, скупо высветившую полки, заставленные, как в аптеке, всевозможными склянками. Свидетели провалов, плоды бессонных ночей... В коричневых бутылках с выпуклыми мерными рисками вызревали таинственные, боящиеся дневного света эссенции. Хрупкие огнестойкие колбы хранили растворы, приготовленные по старинным рецептам, выписанным из пожелтевших журналов и книг. В замутненных сокслетах всеми цветами радуги переливались липучие лаки.
Отыскав наполненную желеобразной массой бюксу, Тухачевский бережно поднял ее, пытаясь разглядеть донышко, но оно было черным-черно. Растворившись в обезвоженной муравьиной кислоте, хитиновые надкрылья жуков образовали похожий на деготь осадок. Сквозь пришлифованную крышку просачивался едкий запашок.
«Опять не получилось! Видно, напрасно Света ловила на даче бронзовок. Не удалось сварганить из них итальянское зелье. То ли в Кремоне жуки покладистее, то ли рецепты врут — всяко бывает. А что, если передержал? »
За день до отъезда в Европу Михаил Николаевич проверил, как подвигается опыт: осадка не было. Почти полгода коллоидная взвесь сохраняла относительную прозрачность, но стоило ненадолго уехать, и все пошло насмарку.
Алхимия да и только!
Тухачевский не задумывался о том, какая сила привела его, точно какого-нибудь лунатика, в душный чулан. Восемь дней как он дома, но почему-то именно сейчас, среди ночи, вспомнил про свой злополучный эксперимент. Жизни не хватит, чтобы хоть на вершок приблизиться к цели. Сколько их было, увлеченных искателей, понапрасну сгоревших на этом костре. Смешно надеяться, будто можно чего-то достичь, работая вот так, урывками, от случая к случаю.
Даже для скрипки, и то не нашлось свободной минуты.
Иными заботами перегружена голова, совершенно иными. Клейменов вывез на полигон реактивный снаряд, заварилась очередная склока вокруг автоматического оружия, срывались сроки поставки танковой брони.
Тухачевский унес бюксу в кухню, погрел ее над газовой камфоркой и попробовал размешать осадок стеклянной палочкой. Густые хлопья размазались по стенкам. Пришлось вылить протухшую жидкость в раковину. Неудача не слишком огорчила. Не до игры, не до кудесников италийских. Дни и ночи сгорают бездымным порохом. Светит, пробивается иногда сквозь беспрерывную круговерть мигающий огонек, как ни петляет дорога и ни кружит метель. И на том спасибо. «Я весь вышел из детства» — вроде бы так сказал Лев Толстой. Этим и жива душа человека. Нет ни детства, ни старости, пока не иссякнет поток, в котором, как струи ручья, переплетаются звуки и мысли. Великий старец верхом на «Дели- ре», а рядом ты, маленький гимназист: яснополянское тихое утро, опустевшие поля, облетающие аллеи — это было и есть. И бабушка, и ее дом во Вражском, и лермонтовские Тарханы в девятнадцати верстах, и Андрей Болконский на поле Аустерлица. Мелодия ведет картины.
Она явилась прежде, чем стала понятна речь. Руки потянулись к медному изогнутому рожку до первых игрушек. Сначала была скрипка, а потом уже сабелька и деревянный конь.
Память — это ты сам, и все, что было и не было до тебя, и что будет или не будет после. Она безропотно отворит зачарованные чертоги, где вечно звучит грустная песня сверчка и свеча дышит горячим воском.
Так явственно, с таким щемящим очарованием выплывают мельчайшие подробности и, будто стеклышки в калейдоскопе, встают на свои места.
В тот вечер, вернее, в один из тех вечеров, нет — в те вечера, слитые музыкой воедино, отец и бабушка в четыре руки играли Шопена. За другим роялем сидел Шурик, а маленький Игорь листал для него клавир. В черном зеркале застекленного портрета, что висел над полкой нотных альбомов, дрожали язычки свечей. Он казался окошком в неведомый мир. Вдохновенный лик Антона Рубинштейна — бабка уверяла, что он играл на ее рояле,— скрадывала сумрачная глубина.
Внезапным порывом распахнуло форточку, и морозный ветер, задув канделябр, пронзил насквозь. И ничто не исчезло: ни ледяное дуновение, ни грохот крышки, ни отзвук дрогнувших струн. Их протяжно угасающий звук постоянно тревожит память. Прокрадываясь в неспокойные сны, томит провидческим ожиданием беды.
Игорек, обещавший стать выдающимся пианистом, не дожил до пятнадцати лет, умерла Надя, скоропостижно скончался отец.
Из всей семьи один Шура избрал карьеру профессионального музыканта. Поступив в консерваторию по классу профессора Гольденвейзера, неожиданно сменил фортепьяно на виолончель.
Как-то на концерте камерной музыки — играли «Прощальную симфонию» Гайдна — он признался, что дважды видел один и тот же сон: огни в черном лаке рояля, задутые ветром.
«В пятнадцатом году, когда от тебя долго не было писем,— брат запомнил дни.— А наутро Коля принес «Русское слово», и мы прочли, что подпоручик Тухачевский и поручик Веселаго взорвали мост в тылу у неприятеля. Никогда не забуду жуткие слова: «Судьба героев неизвестна». А герой сидел в немецком плену...»
На концерте они познакомились с Евгением Францевичем Витачеком, знаменитым скрипичным мастером, знатоком и ценителем старинных инструментов. Он и приобщил Тухачевского к загадке кремонских скрипок. Литература оказалась обширная, в пору шею свернуть, но знание языков помогло вычленить основное. Как отец, как братья, Тухачевский беззаветно верил в силу науки. Почему бы и не разгрызть орешек, на котором обломало зубы не одно поколение мудрецов? Из кадетского корпуса и юнкерского училища он вынес изрядные познания в химии, физике и математике, еще в детстве постиг столярное дело, свободно управлялся с токарным станком. Подобно царю-плотнику, начинать решил с самых азов. Терпеливо и тщательно подбирал подходящее дерево, резал, сушил, затем выпиливал заготовки, грунтовал их и склеивал, покрывал лаком. Сработанные им альты и виолончели медленно, но верно приближались к лучшим образцам.
Евгений Францевич ревниво следил за успехами ученика, и прошел не один год, прежде чем педантичный чех признал в нем мастера, почти равного себе.
«Изрядная вещь,— изрек он однажды, придирчиво опробовав новенькую виолончель.— Но до кремонской ей так же далеко, как и прочим».
Шура без лишних слов забрал инструмент себе...
Невеселые мысли лезут, однако, в голову.
Ночное, когтящее мозг сознание должно выливаться в сны. Не дело разгуливать по квартире в потемках, путаясь в воспоминаниях. Где быль, где небыль — не разберешь. Откуда эти задутые ветром огни? Свечи были дороги, зажигали их редко, вечера коротали при керосиновой лампе.
Спать, и никаких гвоздей, спать.
Заснуть удалось перед самым рассветом. Разбудили глухие удары лома и мерзкий скрежет обитой железом лопаты. Ни свет ни заря дворник надумал скалывать лед.
Едва успел закипеть чайник, как позвонил Коля Жиляев: не терпелось поделиться открытием.
— Приезжай,— сказал Тухачевский.— Но только скоренько. Без четверти двенадцать я должен отбыть.
Немного некстати, но разве откажешь старым друзьям? Коля отличался особой душевной тонкостью, как все наивные люди, был глубоко раним. Одаренный музыкант и бескорыстный фантазер, он влюблялся не то что с первого взгляда, но даже понаслышке и картинно страдал на глазах театральной Москвы. У него ходили в приятелях тотошники и бильярдисты, официанты в «Астории» или, скажем, «Савое» почитали за честь красиво обслужить Николая Сергеевича. Жил он неустроенно, трудно, но артистическая безалаберность не замутила его восторженного преклонения перед идеалами революции.
Портрет молодого военачальника в краснозвездном шлеме висел у него в комнате на самом видном месте. Для Коли это была и память о восемнадцатом годе, и верность юношеским порывам. Он никогда не напоминал о своей причастности к легендарной судьбе. Именно в восемнадцатом Тухачевский вступил в партию. С будущим поручителем — революционером Кулябко — его познакомил не кто иной, как он, Николай Сергеевич Жиляев.
Тайная гордость выливалась в благоговейное обожание «демона революции». Неисправимый романтик по- своему понимал давнее, почти позабытое нынче сталинское высказывание.
Пока Михаил Николаевич находился в зарубежной поездке, Жиляев увлеченно копался в книгах. В «Истории скрипок» Мозера и в «Кремоне» у Нидерхейтмана ему попалось на глаза упоминание о сделке дома Гварнери с одним венецианским негоциантом, поставлявшим альпийскую сосну.
Гипотеза ослепила, как театральный софит. Для пущей уверенности Николай Сергеевич разыскал крупного специалиста по лесосплаву. Через знакомого замнаркома добился приема и заставил себя выслушать. Специалист долго не мог понять, что от него требуется и какое вообще он имеет касательство к производству смычковых инструментов. Бурный темперамент Жиляева определенно вызывал в нем скрытое противодействие. Одна только мысль, что на лесоповале, где полно заключенных, будут ставиться какие-то опыты, могла лишить душевного равновесия. Когда же в конце концов выяснилось, что не требуется ни ответственных решений по отрасли, ни официальных заключений, ответработник позволил себе немного отмякнуть. Как человек просвещенный и не чуждый искусств, он с полным одобрением отнесся к новаторской идее по части вымачивания древесины в соленой воде. И подтвердил, что она, древесина, действительно способна обрести совершенно иные качества. Какие именно? Товарищу музыканту, конечно, виднее, он же лично не считает себя компетентным в вопросах акустики. Но сама мысль ему очень даже понравилась. Оперативная обработка сплавного леса — самое узкое место. Топляк и все такое... Из-за этого много претензий. О том же, что свойства материала могут улучшиться — мореный дуб, например,— никто и слушать не желает. Короче говоря, ценная инициатива. Стоит работать в таком направлении.
Жиляев ушел окрыленным. В магазине на Кузнецком мосту он приобрел контурную карту Апеннинского полуострова, по которой школьники упражняются в географии, и нанес на нее предполагаемый маршрут от итальянских Альп до Кремоны.
Николай Сергеевич церемонно поцеловал руку Нине Евгеньевне, скинул галоши, повесил пальто и, предвкушая торжество, направился прямо в кабинет.
— Вот! — он благоговейно опустил на стол свернутую в рулон карту.— Можешь забыть о грунтовке и лаках, Миша. Это был тупиковый путь.
— Возможно,— Тухачевский понял суть из телефонного разговора и не торопился с возражениями. Пусть Николай сперва изложит подробности.
— На этой схеме ты найдешь все, что нужно,— Жиляев развернул и разгладил свой свиток.— Тут были леса, где произрастали альпийские сосны,— он обвел мизинцем заштрихованный чернильным карандашом овал.— Может, они и теперь там растут, но это неважно... Отсюда бревна сплавлялись по горным речкам в низину. Видишь стрелочки?
— Почему ты уверен, что именно сплавлялись?
— А как иначе можно вывезти лес? По железной дороге, что ли?
— По льду, например, зимой.
— Ты это читал или нарочно так говоришь, чтобы сбить?
— Извини, Коля. Просто реплика по ходу. Пожалуйста, продолжай.
Жиляев умел рассказывать, фантазируя на лету. Взволнованно, ярко, с увлекательными подробностями. В университете города Падуя преподавал Галилей, морская вода излечивает дерево от грибка — не отличишь правду от вымысла. Скользя по извилистым контурам рек, он мотал головой, показывая, как вертятся в пенном потоке смолистые стволы и летят в вихре брызг в штормящее море.
— Черт знает сколько месяцев их будет болтать на гребнях Венецианской лагуны! — Коля поднимал завороженные глаза к потолочной лепнине и продолжал плести словесную ткань.— Рано или поздно отяжелевшие, пропитанные морской солью бревна выволакивают баграми на берег; рано или поздно они попадут в Падую. Ах, какой это город! Капелла дель Арена, фрески Джотто... Там их разделают, распилят на доски и благополучно отправят на баржах в Кремону.
— Против течения?
— Разве?.. Пожалуй, ты прав! Значит, дождутся зимы, когда на реке По установится санный путь. Подробности не имеют значения. Венецианская лагуна — все дело в ней! Когда пустоты между волокнами заполняются рассолом, сосна приобретает чудесную особенность. Вот где разгадка тайны!
Он никогда не был в Италии и вообще за границей. Но с каким упоением произносил магические названия: «Венецианская лагуна», «Падуя», «река По»! Словно воочию видел торжественный ход груженых парусников мимо дивных аркад и переплеск зеленых волн на мраморных плитах. Покачиваются черно-золотые гондолы, красавицы в масках перебегают по горбатому мостику через сонный канал. И все это не во времена оны — теперь.
Слушать было легко и грустно.
В прихожей затренькал звонок: Ваня Кудрявцев, шофер.
— Спасибо, Коля, необыкновенно интересно! Твою
гипотезу обязательно нужно проверить,— Михаил Николаевич незаметно взглянул на часы: Ваня прибыл минута в минуту.
— Опять опыты? Скучно и долго.
— А как же иначе?.. Впрочем, знаешь что? Отправлю-ка я тебя, братец, в Щелково, на наш химический полигон! Они там собаку съели на всем, что касается дерева. Поговори, посоветуйся...
— Думаешь, получится? — Жиляев машинально записал адрес полигона на обратной стороне карты.
— Должно получиться. Я им позвоню,— хлопнув себя по коленям, маршал встал, поправил портупейную пряжку.— Тебе куда?
— В филармонию.
— Тогда по коням. Я подвезу.
— Что там в Японии? — спросил Николай, громыхнув железной дверью лифта.— Это очень опасно для нас?
— Ты же читаешь газеты: военно-фашистский заговор. Вот и делай выводы. Конечно, опасно.
— Но мы начеку?
— Мы всегда начеку.
Сквозь стальную сетку шахты мелькали лестничные пролеты и окна: сумрак и свет.
