Герман Кондратьевич Гончарук вызвал машину и поехал в порт, где у тридцать восьмого причала стоял белоснежный красавец «Борей» с двумя мощными радиотелескопами в шаровых оболочках. Судно три дня как пришло из доков и было поставлено под загрузку. Контейнеры с оборудованием ждали своей очереди, составленные вдоль подъездных путей в замысловатые фигуры.

Машина остановилась возле трапа. Дружески поздоровавшись с вахтенным помощником, которого видел впервые в жизни, Герман Кондратьевич прошелся вдоль кнехтов. В зазоре между бетонной плитой причала и высоким бортом завороженно темнела вода. Туго натянутые полипропиленовые тросы с резиновыми дисками против крыс косо пересекали сумрачно подернутый синеватой пленкой мазута омут. Несло сыростью, сладковатым чадом солярки и тем особым железным холодком, что ощущается только в порту.

Над рубкой лязгала плохо смазанная поворотная стрела, опуская на палубу оранжевую крышку батискафа системы «Пайсис», намертво закрепленного на корме. Место для второго аппарата, отмеченное откинутыми скобами, было пока свободно. Его обещали подвезти только в начале будущего месяца, что нарушало весь тщательно разработанный график.

Убедившись, что окованные жестяной полосой ящики с новейшими магнитометрами уже опущены в трюм, Гончарук перешагнул через камингс и, грохоча по ступеням, сбежал на ют, где размещались лаборатории. У гидрохимиков и биологов моря еще конь не валялся. Столы и полки сплошь были заставлены нераспакованной посудой и приборами. В геофизической продвинулись значительно дальше. Бесчисленные напичканные электроникой блоки были размещены по своим кронштейнам, а всевозможные самописцы надежно принайтованы к переборкам. Единственное, что здесь требовалось, это вынести развороченную тару и провести генеральную уборку.

Лишь в вычислительном центре, как всегда, царил абсолютный порядок. Судовые отсеки, находившиеся на попечении капитана, Герман Кондратьевич осматривать, конечно, не стал, а сразу поднялся на верхнюю палубу в свои апартаменты научного руководителя с просторной ванной и кабинетом, отделанным под красное дерево.

Взглянув на всепоясной хронометр — до заказанного разговора с Москвой оставалось минут двадцать, — он отомкнул сейф и разложил перед собой списки, испещренные галочками и прочими таинственными знаками. В целом научный состав был укомплектован. Лишь возле одной фамилии, обведенной красным карандашом, выделялся жирный минус, перечеркнувший едва различимый теперь плюс.

Столь неожиданно и, главное, не вовремя выбыв из строя, Рунова поставила Гончарука перед сложной проблемой. Он, само собой разумеется, сочувствовал Светлане Андреевне, которая была ему не совсем безразлична, и мысленно желал ей всяческих благ. В первую очередь — быстрейшего выздоровления. Но на это как раз, судя по уклончивым ответам врачей, особенно рассчитывать не приходилось. По крайней мере в обозримый период, вернее, в жестко отмеренные сроки, коими располагал, готовя экспедицию в район Большого Барьерного рифа, Герман Кондратьевич.

Превыше всего ставя интересы дела, неразрывно связанные с сугубо личными, Гончарук умел абстрагироваться от всякого рода нюансов, которые собирательно именовал «человеческим фактором». В сложных распасовках, которые он вел, комплектуя научный состав, Рунова была лишь единицей, которую требовалось срочно кем-нибудь заменить. Трагический случай, который не мог оставить равнодушным даже совершенно постороннего человека, знания, опыт и не в последнюю очередь личное обаяние Светланы Андреевны — все это как бы осталось вне игры, не терпящей сантиментов. В запечатанных кладовых сердца, говоря иными словами, которых никак не затрагивали неписаные правила делового пасьянса.

Если бы можно было срочно найти подходящую кандидатуру, задача решилась бы автоматически. В этом случае Гончарук одним выстрелом убивал, а вернее, обезвреживал сразу двух зайцев, не зайцев — китов: Слепцова, который тайно интриговал против участия Светланы Андреевны, и Северьянова, который ее всемерно поддерживал. Пока все было в норме, в этой дилемме перетягивал Северьянов. И не только потому, что от него зависело обеспечение исследовательской группы, которую Герман Кондратьевич планировал направить на острова Драконьего Жемчуга. От Северьянова многое зависело. Добавочной гирькой на его чашке, почти уравновешенной замдиректорским постом Слепцова, и был тот самый «человеческий фактор». Теперь же, когда волею обстоятельств Рунова оказалась вне игры, можно было без потерь удовлетворить обе стороны. Не его, Гончарука, вина, что так получилось. Жизнь сама развязывала все мертвые узлы.

Единственное, что требовалось в данный момент, — это заполнить вакансию. Без всякой спешки и по-джентльменски достойно, чтобы не потерять лица. Сложность ситуации заключалась, однако, в том, что Гончарук не мог ждать. Во-первых, его лимитировали сроки, необходимые для оформления в загранплавание, во-вторых, и тут таилась непредвиденная ловушка, заменить Светлану Андреевну оказалось отнюдь не легко. Альголог — вообще редкая специальность, тем более с геологическим профилем и к тому же пригодная по всем прочим параметрам. Если же присовокупить ко всему последнее выступление на отделении академика-секретаря, специально нацелившего экспедицию на железомарганцевые конкреции, то вообще свет, что называется, сходился клином на ней одной, единственной, неповторимой.

Как бы обрадовался Герман Кондратьевич, если бы Светлана внезапно выздоровела! Сейчас все, кроме какого-то валета Слепцова, было на ее стороне. За исключением здоровья, сводившего на нет любые раскладки. Но на нет и суда нет.

Мыслящий человек не должен бунтовать против природы. Всегда найдутся обходные пути. Это ничего, что все аналитически прослеживаемые линии открывались пока на одной карте. Ее следовало, выждав минимально приличный срок, окончательно сбросить и на время забыть. Итак, решено — замена. Пусть москвичи отпадают, потому что Слепцов сейчас же подсунет своего человека, и это будет равносильно капитуляции. Пусть даже во всем Владивостоке не найдется приемлемой кандидатуры, кроме Астахова, а его вряд ли отпустят с биостанции, можно ведь поискать в Ленинграде. Там должны быть хорошие альгологи. Школа! Правда, они в основном сориентированы на полярные области — Арктику и Антарктику, но не боги горшки обжигают. Как-нибудь приспособятся и к южным морям. Альголога можно найти, и даже неплохого. Зато специальные геологические знания и все те же конкреции, промышленная разработка которых уже поставлена на повестку дня, по-прежнему остаются камнем преткновения. Не каждый потянет. Тут, словно в прикупе, неизвестно, что возьмешь. Подвинув к себе телефон, подключавшийся на стоянках к городскому кабелю, Гончарук вызвал междугородную.

— Соедините с главврачом райбольницы, — попросил он, нетерпеливо постукивая пальцами по столу.

— После восемнадцати, — ответил усталый женский голос.

— Но почему же после? Ведь это совсем рядом! Легче до Рио-де-Жанейро дозвониться…

— Вот и звоните себе в Рио-де-Жанейро, — был ответ, за которым мгновенно последовал короткий сигнал.

— Безобразие! — бросил Гончарук в прерывисто гудящую трубку.

Не успел он, перелистывая записную книжку, собраться с мыслями, как требовательным звонком о себе возвестила столица.

— Дмитрий Васильевич? — Он обрадовался, застав Северьянова в кабинете. — Владивосток беспокоит с утра пораньше… Знаешь уже про наши подвиги?

— Ты о чем это, Герман Кондратьевич? — В ретранслированном спутником голосе вибрировало легкое эхо.

— Да о Руновой! Неужели не доложили?

— Ах, Света! Как она там сейчас?

— Вот сижу на телефоне, дозваниваюсь. С тобой проще оказалось соединиться… Главные страхи, можно сказать, позади. Оклемывается потихоньку. Но врачи говорят, что до полного выздоровления еще далеко. Прямо не знаю, как быть. — Гончарук выжидательно примолк.

— В смысле?

— Так ведь с якоря надо сниматься!

— Ну, до тех пор еще много воды утечет.

— Не скажи, Дмитрий Васильевич, время быстро летит, не успеешь и оглянуться… А медицина между тем ничего успокоительного не сулит. Длительное амбулаторное лечение, говорят, потом санаторий. Что присоветуешь в данном контексте?

— Я-то тут при чем? Тебе виднее. Очевидно, искать замену придется, я правильно понимаю?

— Боюсь, что так, Дмитрий Васильевич. У тебя нет подходящей кандидатуры?

— Отошел я от морской геологии за эти годы, порядком отошел…

— Боюсь, что непросто будет найти нужного человека. Рунова и геолог превосходный, и батискаф знает. Прямо ума не приложу.

— Сочувствую, но ничем помочь не могу. Я потому и просил за нее, что видел, как говорится, в деле…

— Ну, извини в таком разе, Васильевич. Всего тебе самого лучшего.

— И тебе, Герман Кондратьевич, и тебе… Спасибо за звонок. А Светлане, если увидишь, мой самый горячий привет. Попутного ветра…

Закончив разговор, Гончарук почесал макушку тупым концом карандаша. Затем нашел в академическом справочнике номер ленинградского филиала и заказал разговор, вычеркнув попутно Рунову из списка.

Звонок прозвучал, едва он положил трубку.

— Теплоход «Борей» на проводе, — ответил приятно удивленный Герман Кондратьевич.

— Гера, салют! — Оказалось, что звонит, причем по собственному почину, Слепцов. — Узнал про твои печали и поспешил с дружеской помощью.

— Очень тронут, Владимир Федорович. Дружба превыше всего. Только у нас, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, все пока развивается по плану. Разве что «Пайсис»-второй немного запаздывает. Ты про него?

— При чем здесь «Пайсис»? — с ощутимой ноткой нетерпения укорил Слепцов. — Тут, понимаешь, весь институт гудит про Светлану, а он «Пайсис»! Аппараты тебе дороже людей, технократ ты неисправимый!

— Обижаешь, Владимир Федорович. Я полностью в курсе.

— Нелепый случай! Как же это она, бедняжка?

— Да, не убереглась, но с кем не бывает?

— Мы все ужасно переволновались. Положение серьезное?

— Считай, что обошлось. Вытащили. Пошла на поправку.

— Даже так? Ну, я рад, Гера, чертовски рад. В мембране послышалось учащенное дыхание и чьи-то дальние голоса.

— Алло, Владимир Федорович! Ты тут?

— Да, извини, отвлекли на минуту… Значит, обошлось, говоришь? И может пойти в плавание?

— Вот этого пока не знаю. Подождем, что скажут врачи.

— А не останешься сидеть на бобах?

— Есть такая неважная перспектива, но что делать, Владимир Федорович. Заменить Рунову практически некем, и ты знаешь это лучше меня. Ценность ее, как работника, неоспорима. Особенно в свете последней ориентировки насчет конкреций.

— Я потому и звоню, что понимаю, как ты там маешься. Есть у меня на примете один симпатичный человечек, Гера. В порядке подстраховки. В случае положительного решения сможем оформить вмиг.

— Кто? — без всяких околичностей спросил Гончарук.

— Башмачникова Нелли Антоновна. Тоже кандидат наук, участвовала в морских экспедициях, притом наш кадр, институтский, не откуда-то со стороны. Ты обмозгуй, Гера. Только не затягивай слишком. Я, говоря по чести, не любитель форсмажорных ситуаций.

— Я тоже. Но ведь она, по-моему, чистый биолог?

— Подумаешь, какая важность! Подучится.

— С высокого-то кресла все легким кажется, — вздохнул Герман Кондратьевич, записав фамилию на отдельном листке. — Геологическим исследованиям Руновой в программе отводится ведущая роль, — отчеканил он с металлом в голосе. — За них с меня спросят в первую голову… Кого получше нет у тебя, Владимир Федорович?

— Я, Герман Кондратьевич, рекомендации не с бухты-барахты даю, с полной ответственностью.

— И все же?

— Поразмыслю на досуге, — нехотя пообещал Слепцов, — но и ты озаботься. Лады?

— Ну, лады в таком разе.

— Так я вызову тебя в понедельник?

— Больно торопишь, Владимир Федорович. Так нельзя.

— Не я, дорогой товарищ, время нас торопит.

— Что-что, а уж это на собственной шкуре ощущаю. Значит, все ясно, будем думать, — закончил разговор Гончарук в полной уверенности, что ни при каких обстоятельствах не возьмет Башмачникову. Поколдовав над исчерканным списком, он заменил жирный минус на крохотный вопросительный знак.

Потом дали Ленинград.

К телефону подошел членкор Андреев, заслуженный полярник, у которого Гончарук начинал ассистентом.

— Как же, хорошо помню, — ответил он с чопорной вежливостью на выспреннее приветствие. — Даже слежу порой за вашими маршрутами по карте… Чем могу служить?

— Выручайте, Борис Львович! — взмолился Герман Кондратьевич. — Срочно нужен дельный альголог, причем с геологическим уклоном. Не присоветуете по старой памяти.

— В экспедицию?

— Да, причем маршрут очень интересный и исключительно перспективный.

Когда?

— Скоро, Борис Львович, в том и беда.

— Чего же вы только теперь спохватились?

— Так уж вышло… Заболел наш самый надежный товарищ.

— Боюсь, что ничего не получится, у всех, понимаете, свои планы. Да и поразъехался народ по белу свету! Нет, такие вопросы нужно решать загодя.

В райцентр удалось пробиться только под вечер.

— Как там наша больная, доктор? — проникновенно понизив голос, осведомился Гончарук.

— Состояние удовлетворительное, но чувствует она себя еще очень плохо.

— А печень?

— Думаете, за один день что-то может измениться?

— Почему за один? Но вообще-то я вас понимаю, доктор. Я и сам биолог. Клетки медленно восстанавливают свою функцию. Вся беда в этом.

— Не только, но в основном верно.

— Ускорить процесс, так сказать, поддержать деятельность ничем нельзя?

— Думаем в этом направлении. На будущей неделе приедет наш консультант из Владивостока.

— Спасибо вам, доктор. Так я еще позвоню?

— Сделайте одолжение.

Герман Кондратьевич пощипал в задумчивости подбородок. Угробив почти целый день, он так и не продвинулся ни на одном из направлений, а кое в чем даже осложнил себе жизнь. Если экспедиция уйдет без альголога, Башмачникову ему не простят. Он принял душ, не спеша побрился перед зеркалом во всю стену, переменил сорочку. Успев перебрать в уме десятки разнообразных комбинаций, позвонил на квартиру Иосифу Гавриловичу Шехману.

Старик заведовал лабораторией алкалоидов в институте физиологически активных веществ и, как никто, разбирался в индо-тибетской медицине. Он написал лучшую в мировой научной литературе монографию о трепанге и был одним из тех, кто внедрил в медицинскую практику заменитель чудесного корня жизни — элеутерококк. Не боясь подорвать свой действительно высокий авторитет, он охотно пользовал от разных болезней как своих друзей и знакомых, так и знакомых своих друзей.

Поворчав, по обыкновению, Иосиф Гаврилович от консультации по телефону уклонился и велел приезжать. Гончарук беспрекословно подчинился.

Шехман жил в старом доме среди старых вещей, переживших не одно поколение хозяев. Вместо обычных комнатных растений он выращивал в цветочных горшках актинидию, лимонник, имбирь, тангутский ревень и даже индийский тамаринд. На стеллажах от пола до потолка вперемешку с книгами стояли у него всевозможные флакончики, баночки со снадобьями. Колдовские эликсиры в темных бутылках он хранил в тумбочке, на которой стоял древний граммофон с трубой в виде цветка колокольчика. В редкие минуты досуга старый профессор прослушивал на нем хрипящие пластинки с религиозной музыкой или заунывными японскими песнями, которые очень любил, хоть и не знал языка. Телевизора он не держал.

От сложенных на антресолях полотняных мешочков с сушеными травами вся его темная, заставленная громоздкой мебелью квартира напиталась стойким аптечным запахом. Шехман и сам занимался составлением мудреных гомеопатических рецептов, а если верить злым языкам, то даже ятро-химией в парацельсовском варианте.

Но это нисколько не вредило ему во мнении академического света. Получив лет двадцать назад дипломы доктора и профессора, он понял, что достиг своего потолка, и, перестав заботиться о карьере, жил в свое удовольствие. В городе он был необыкновенно популярен, власти ласкали его, местные средства массовой информации ловили каждое его слово. Даже удачливый ловкач и бонвиван Муржинский, добившийся правдами и неправдами звания члена-корреспондента, завидовал такой славе. Воистину свободен лишь тот, кто не боится ничего потерять.

Старик не боялся и, как бы бравируя этим, резал правду-матку, невзирая на лица. Даже в тех нередких, к сожалению, случаях, когда в этом не было особой необходимости. В нем причудливо сочетались крайне противоположные душевные качества.

Он был добр и одновременно мстителен, вспыльчив и терпелив, чувство юмора уживалось у него с постоянным брюзжанием.

— Не накатались еще по заграницам? — буркнул он, пропуская Гончарука в узкий лаз между двумя шифоньерами. — Или уже во? — отмерил по горло рукой.

— Мы редко заходим в порты, — объяснил Герман Кондратьевич, устраиваясь на кожаном стуле. — А море оно море и есть. Какая уж тут заграница?

— Но море это прекрасно!

— Да, если бы в нем не было столько воды… Помогите, Иосиф Гаврилович, — Гончарук, по обыкновению, перешел прямо к делу. — Хорошего человека вытащить надо.

— Из тюрьмы или с того света? — со свойственным ему злоязычием поинтересовался Шехман, ехидно взвизгнув. — И то и другое не по моей части. — Он рассыпался сатанинским прокуренным смешком.

— Очень остроумно, — оценил Гончарук и объяснил терпеливо: — А ведь речь идет о красивой молодой женщине, Иосиф Гаврилович. Вы же были очень неравнодушны к прекрасному полу? Или уже все?

— Что значит «или»? — взорвался Шехман. — Оставьте меня с вашими кабацкими намеками! Тоже мне боцман выискался! — Он негодующе дернулся и спросил, глядя в сторону: — Что с ней, с вашей очередной пассией?

— Положим, это не так, Иосиф Гаврилович, но вы все равно не поверите, и я не стану отнекиваться. — Гончарук смиренно опустил долу свои карие шельмовские очи, чем лишь укрепил старика в его мнении.

— Меня не интересуют чужие шашни, — махнул рукой Шехман. — Так что же все-таки с ней?

— Поражение печени вследствие сильной интоксикации. В точности по вашей части. — Гончарук коротко, но обстоятельно рассказал о происшествии.

— Гонионемус вертенс, — глубокомысленно кивнул Иосиф Гаврилович. — Это намного серьезнее, чем полагаете вы и ваши сельские эскулапы. Если не принять мер, ваша знакомая может остаться инвалидом до конца жизни. Сколько ей лет?

Будучи в курсе анкетных данных, Гончарук ответил, не задумываясь.

— А вы говорили молодая, — Шехман вызывающе прищурил глаз.

— Побойтесь Бога, Иосиф Гаврилович.

— Бога нет. Вас плохо воспитывали в пионерском отряде. У человека, тем более женщины, в этом возрасте печень плохо восстанавливается, вот в чем загвоздка. Эволюционно такая особь уже не нужна. Природа сбрасывает ее со счетов.

— Умный человек не бунтует против природы, — процитировал Гончарук излюбленную присказку Шехмана, которую тоже взял на вооружение. — Но ведь можно помочь природе?

— Она что, такая же красивая, как и молодая? — вновь поддел неугомонный старик.

— Женщине столько лет, на сколько она выглядит.

— Вздор! У каждого внутреннего органа свои биологические часы. В том числе и у печени. Я постараюсь помочь вашей знакомой. Но вы тоже не сидите сложа руки. Вам ведь ничего не стоит достать необходимое лекарство из-за границы?

— Скажите только название.

— Не помню. Это пилюли, которые вырабатывает из гималайских трав по рецептам аюр-веды одна фармацевтическая фирма. Стоят они гроши, но действие оказывают поразительное.

— Что прикажете привезти из плавания, Иосиф Гаврилович? Запас не подысчерпался?

— Освежить никогда не мешает, — старик задумался, вспоминая. — Значит, так, привезите сейшельский орех, семена лотоса розового, калгана и побольше древесины: сандал, камфорное дерево, мускатный орех. Если попадете в китайскую аптеку, то обязательно купите желчь питона… Не забудете?

— Я все аккуратнейшим образом заношу на бумагу, — успокоил Гончарук. После того как Шехман избавил его от хронического гастрита, он неукоснительно выполнял все его заказы. Даже самые курьезные, вроде скелета летучей мыши или настойки из сколопендр.

— Завтра я приготовлю микстуру для вашей приятельницы. Пусть пьет, пока вы будете доставать лекарство. Она где, в больнице?

Гончарук кивнул.

— Пусть скажет врачам, что это из элеутерококка. С этим у нас, кажется, примирились, как ни странно.

— Чего же тут странного? Космонавты и те пьют.

— Э! — кисло скривился Шехман. — Вы мне не говорите. По возвращении в гостиницу Гончарук плотно поужинал и, несмотря на поздний час, позвонил замначальника пароходства.

— У тебя есть кто-нибудь в Индии? — спросил он, обменявшись традиционными шутками насчет командированых мужей.

— Представитель в Бомбее тебя устроит?

— Можешь отбить ему телекс насчет одного лекарства?.. Пусть перешлет с ближайшей оказией. Очень нужно и очень срочно. За мной не пропадет.

Когда интересы дела не расходились с «человеческим фактором», он ощущал душевную приподнятость и просветленность, любуясь собой как бы со стороны.