Пришедшего с севера звали Гонбочжаб Цэбекович Цыбиков. Родился он в Урда-Аге Забайкальской области Читинского уезда в апреле 1872 года. Его отец, бурят кубдутского рода бывшей Агинской степной думы (потом Агинской инородческой области) Цэбек Монтуев, в юные годы хотел посвятить себя духовному поприщу, но встретил препятствие со стороны родителей — ярых шаманистов. Невзирая на это, он самоучкой овладел монгольской и тибетской письменностью, что позволило ему впоследствии занимать важные общественные должности.

Потом он рассказывал сыну, как тяжело переживал отказ родителей послать его учиться в один из ламаитских монастырей. Ему казалось, что ответы на все загадки мира хранятся в священных списках, которые ламы якобы ведут с незапамятных времен. Он хотел знать, как возникают опустошительные болезни и как рождается, подобная раскаленному шару, потрескивающая молния, которую он видел однажды после грозы. Он пытался постигнуть, что движет звездами и откуда пришел человек. Но более всего волновал его неразрешенный вопрос о смысле жизни.

Один бродячий лама как-то поведал ему слова Будды, что вся жизнь — это страдание. «Рождение есть страдание, старость есть страдание, болезнь есть страдание, соединение с немилым есть страдание, недостижение желаемого есть страдание…»

Цэбек и так видел, что несчастья и горести окружают человека с первых же его шагов на земле. Но вот во имя чего мир создан именно так, этого он понять не мог.

Где же конец этих мучений, в чем их смысл и можно ли устроить жизнь иначе, чтобы человек был счастлив на Земле? Он часто задумывался над этими вопросами. Но ответов не находил.

Мечтам его об учении не суждено было осуществиться. Но он дал себе слово, что если у него будут сыновья, то он обязательно отдаст их в учение — одного в светское, другого в духовное.

Оспа унесла старших братьев Гонбочжаба, когда те находились еще в младенческом возрасте. Казалось, что мечте отца не суждено было сбыться…

Когда сыну минуло пять лет, Цэбек сам стал обучать его монгольской грамоте. Он с таким благоговением гладил рукой печатные страницы, с таким трогательным вдохновением пытался зажечь в сыне любопытство к загадкам природы, что тот невольно проникался его чувствами. Через два года он отвез Гонбочжаба в приходское училище при думе, где преподавали русский и монгольский языки. Но за весь первый год учителя не показали мальчику ни одной буквы… Основные предметы были история государства Российского и Священная история.

О эти буквы! Маленький Гонбочжаб смотрел на них, как на таинственные знаки, по которым можно отыскать дорогу в новый и прекрасный мир. Он не знал, каков этот неведомый мир. Но перед ним смутно рисовалось бескрайнее поле, покрытое громадными разноцветными маками, синие-синие реки, залитые солнцем красные скалы и ослепительная радуга над землей. Видел он ульи и густой янтарный мед, медленными тяжелыми слезами сползающий из вынутого сота на серебряную, как от жира, густозеленую траву. И города видел, расплывчатые и дрожащие, как сквозь залитые дождем ресницы, яркие, многоцветные города, в которых никогда не был, о которых даже не слышал.

Второй год учения прошел с большей пользой. Гонбочжаб овладел основами русской грамматики и мог, правда по складам, разбирать букварь. Потом как-то само собой получилось, что он перестал следить за трудным процессом составления слов и медленного проявления их смысла. Это осуществлялось уже помимо сознания. Тогда он жадно набросился на книги. Прочел все, что только мог достать в своей глуши.

Однажды ему попалась книга, в которой слова были напечатаны столбиками, и отдельные строки перекликались одинаковыми созвучиями. Это было похоже на увлекательную игру. Так в его жизнь вошли стихи, вошла русская литература.

В душе задрожала какая-то грустная, беспокойная струна. Словно он все время силился вспомнить что-то очень знакомое, но никак не мог. Потом, познакомившись с пьесами Чехова, понял, что это было. В «Трех сестрах» он услышал вдруг слова отца, мучительно вопрошавшего о конечном смысле нелепых и ненужных страданий.

Когда скончалась матушка, отец еще более укрепился в намерении как можно дольше держать Гонбочжаба в училище, чтобы избавить от обид мачехи. Он не знал, зачем судьба посылает людям муки, но, как мог, старался эти муки облегчить. Всем, кроме себя самого. Но так созданы люди. Они могут болеть либо за других, либо только за себя. Середины тут быть не может. Те, что уверены, что нашли ее, ошибаются, либо сознательно идут на обман.

Осенью 1884 года в Чите была открыта гимназия, на которую буряты сделали значительные пожертвования. В благодарность за это местная администрация задумала привлечь в гимназию мальчиков-инородцев. Агинцы могли послать в нее четырех человек. Но буряты, не привыкшие к училищу с почти десятилетним курсом, не спешили посылать детей. Тогда начальство заявило о своем согласии принять всех желающих. Цэбек воспользовался этим и, чтобы избежать конкурса, повез сына еще в начале августа. Цэбек плохо говорил по-русски и часто прибегал к мимике. Он долго искал нужного человека, но важные господа в синих вицмундирах отсылали его от одного к другому. Цэбек все более жалко горбился и силился языком жестов возместить немоту слов. Лицо его дергалось и кривилось, будто он собирался заплакать. Мальчику до слез было жаль его. Он видел, как сильно сдал за эти годы отец, как пытливые, острые щели его глаз словно подернулись голубоватой дымкой. Как болото перед вечером. Как далекий огонек в пустыне за легким туманом.

Наконец их все же направили к нужному лицу. То был сам управляющий гимназией инспектор Карл Феодорович Бирман. «В этом мальчике, — сказал он, — я вижу первого бурята, пожелавшего учиться в русской гимназии, и охотно возьмусь содействовать выполнению всех формальностей».

Потом он обратился к мальчику и, кажется, был приятно удивлен его знаниями русской словесности. Он спросил Гонбочжаба, знает ли тот Пушкина, и попросил что-нибудь прочитать на память. Гонбочжаб выбрал «Памятник» и довольно бойко дошел до слов: «и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык». Бирман прослезился, долго и шумно сморкался в огромный платок, который достал из-под длинных фалд, а потом сказал, обращаясь к отцу: «Это очень способный мальчик, и вы не пожалеете, что отдали его в гимназию. Здесь сделают из него достойного гражданина отечества».

Надо сказать, что Гонбочжабу удивительно повезло. Через неделю привезли и других детей их района, но, так как инспектор Бирман настоял на том, чтобы маленького Цыбикова приняли первым, в гимназию зачислили еще только троих, а четвертому было отказано.

Учение продолжалось девять лет, и Гонбочжаб стал первым бурятом, окончившим Читинскую гимназию. Кончил он с серебряной медалью, третьим по классу, потому что в шестом классе его усердие значительно ослабело и он уже не был первым в науках. Тем< не менее педагогический совет постановил оказать ему содействие в продолжении образования и выдал прогоны и пособие, чтобы доехать до Томска, где Гонбочжаб и поступил на медицинский факультет. Но, уступая желанию отца, он оставил этот факультет и, пропустив еще год, проведенный в Урге, поступил в 1895 году в Санкт-Петербургский университет на факультет восточных языков.

Цэбек оставался верным своей мечте. Как и в юности, он все еще полагал, что ключ к загадкам природы хранится в древних учениях Востока. Сын не разделял этих его убеждений. Напротив, лишь в стремительном росте европейской цивилизации видел он грядущее избавление человечества от голода, угнетения и болезней. Свет шел с Запада, а не с Востока. Всеобщее просвещение обещало дать со временем благодатные всходы.

С душевным трепетом ехал он в далекий Петербург, в столицу западной культуры, в прекрасную Северную Пальмиру.

Этот город поразил, восхитил и одновременно разочаровал его. Был он величав и распахнут, раскрыт, как-то удивительно просторен. Но ничего не было в нем от тех туманных, полузабытых грез, которые пронес Гонбочжаб в каких-то неведомых тайниках души через всю жизнь.

Он считался православным, но в Бога не веровал, хотя и любил пышность церковной службы, торжественность крестных ходов и проникновенность хора. Из любопытства заходил и в буддийский храм, построенный за рекой, на острове. Потом Цыбиков понял, как он заблуждался, считая учение Сакья-Муни языческим суеверием.

В основе своей оно оказалось мало похожим на верования бурятских сородичей.

Но это было уже на третьем году учения в столице Российской империи, когда Гонбочжаб Цыбиков под влиянием профессоров решил посвятить себя изучению тибетской культуры.

А пока он жадно впитывал всеми органами чувств несказанное очарование туманного города, где небо так часто нависает над самой землей беспросветной серой завесой.

Он принимал живейшее участие в студенческих сходках, хотя больше сидел в углу и слушал, чем говорил сам. Многие из его товарищей удивительно владели даром слова. Их речи вновь и вновь будили в молодом буряте те беспокойные, дремавшие струны, которые вызывали в мозгу картины бескрайних степей и желтого, с длинными синими полосами неба. Он вновь видел темных, влачащих жалкое существование соплеменников, отца, пытавшегося гримасами возместить недостаток слов, и вечное отцовское беспокойство о конечной цели. И он давал себе слово возвратиться, закончив курс, в родные места, чтобы учить там раскосых ребятишек сложной науке жизни, рассказывать им о больших городах, железных дорогах, моторных экипажах и о газовых фонарях, которые тысячами глаз светят в ночи, и о чудесных ротационных машинах, несущих в мир просвещение.

Товарищи Цыбикова много говорили о конституции, которая должна была выдвинуть Россию на стезю свободы и процветания. Большая часть придерживалась революционных взглядов. Решительно настроенные студенты резко высказывались за уничтожение монархии и проповедовали грядущий социализм. Они говорили, что рабочий люд и мужицкая деревня давно созрели дли решительного боя и что царизм падет при первом же натиске восставшего народа.

Но Цыбиков придерживался взглядов тех, которые считали, что Россия в целом еще не созрела для революции. Он-то хорошо знал, какая пропасть лежит между Петербургом и окраинами империи. Поэтому и казалось ему, что эра всеобщего равенства хотя, несомненно, наступит, но придет не скоро. Пока же нужно нести в народ просвещение и этим готовить ниву для грядущих всходов.

Как любил он эти жаркие бессонные ночи вокруг остывшего самовара. До сих пор при воспоминании о них ему чудится запах вареной колбасы и ситного хлеба. Под утро студенты выходили гурьбой на улицу и долго шли, не расходясь, то зачарованные ночным солнцестоянием, то притихшие, в потрескивающем ледком непроглядном и синем утре.

Цыбиков сгребал рукавицей снег с чугунных завитков оград и долго следил, как тает льдистый ночной огонь на невидимых громадах разведенных мостов.

Это было удивительное время…

Этнография казалась ему самой удивительной из наук. Он часами мог разглядывать устрашающих идолов с Вест-Индских островов, дротики и плетеные циновки с нехитрым орнаментом.

Но уже тогда он мечтал о Тибете.

На родине Цыбикову приходилось видеть привезенные оттуда паломниками предметы: серебряные чайники с двумя носиками, раздвижные, наподобие подзорных, львиноголосые трубы, колокольчики, бронзовых будд и бодисатв, субурганы, мандалы, всевозможные балины для подношения божествам, хадаки из синего и красного шелка, украшенные магическими свастиками чаши. Одежда, обычаи и предметы обихода этого народа были ему во многом близки и понятны. Но как мало знал он тогда о Тибете! Он часто беседовал со своими профессорами на самые различные темы, но, как только разговор заходил о Тибете, а этим рано или поздно дело кончалось, разговор очень скоро наталкивался на непроницаемую стену тайны. Тибет был закрытой страной, и приходилось по крупицам собирать разрозненные в литературе сведения. И готовиться… К последнему курсу Цыбиков хорошо владел уже не только тибетским языком, но и английским и китайским, без которых невозможно было получить необходимые сведения об интересующей стране.

По предложению Александра Васильевича Григорьева — секретаря совета Русского географического общества — Цыбиков сделал доклад о современном состоянии знаний о Тибете. Заседание было очень бурным. Выступавшие с огорчением называли знаменитые имена русских путешественников, которые поставили целью добраться до загадочной Лхасы, но были вынуждены свернуть с полпути. Тайны Тибета волновали всех, и неоднократно в зале раздавались возгласы, призывавшие снарядить новую экспедицию.

После заседания Александр Васильевич тепло поздравил Цыбикова с успехом и шутливо спросил:

— А что, Гонбочжаб Цэбекович, махнули бы вы в Лхасу да и рассказали нам на следующем заседании, что да как.

— Готов отправиться в дорогу хоть завтра, — ответил Цыбиков.

К ним в этот момент подошел профессор Александр Максимович Позднеев об руку с Сергеем Федоровичем Ольденбургом — тонким знатоком буддизма.

Григорьев представил молодого востоковеда Сергею Федоровичу со словами:

— Вот, батенька, самый подходящий нам кандидат. Готов ехать хоть завтра. А если поторопить, то, верно, и сегодня отправится в Ургу.

— Скоро сказка сказывается, — улыбнулся Ольденбург, пожимая Цыбикову руку. — Достичь Лхасы дело трудное. К нему нужно тщательно подготовиться.

— А молодой человек и готовится, — вступил в разговор Александр Максимович. — Со временем он станет крупнейшим нашим тибетистом.

— Не сомневаюсь, — поклонился на прощание Ольденбург. — Я слышал его сегодняшний доклад. Мы еще не раз, наверное, увидимся, — сказал он, уходя.

Итак, Тибет…

Северный Тибет, или Чан-Тан, почти пустынная страна. Можно пройти многие сотни верст и не встретить людского жилья. Линия пограничных сторожевых постов здесь резко отодвинута к югу. Отдельные отряды тибетской стражи не любят забираться далеко на север. Вот почему многие экспедиции с севера смогли так близко подойти к Лxacе. Им не удалось, правда, проникнуть в таинственный город, но был он близок и казался досягаемым. Пять-шесть конных маршей, последний отчаянный бросок к тайне, но этот бросок так и не удавался. И все же путь с севера, путь через пустыню — самый многообещающий путь.

После H. М. Пржевальского, впервые обновившего этот забытый путь, и года не проходило, чтобы кто-нибудь не снарядил экспедиции в Лхасу. С севера, с северо-запада, с северо-востока устремлялись в Тибет исследовательские караваны. Они проникали далеко в глубь страны, в то время как южная граница была неприступной.

Первые попытки достичь высокогорной страны были предприняты еще алтайскими староверами, мечтавшими продолжить путь в беловодье. Одна из таких партий, состоявшая из 130 человек, отправилась из Томской губернии по совершенно диким местам бассейна реки Тарим. Ей удалось дойти до самых предгорий Тибета, до тех самых мест, которые обследовал потом H. М. Пржевальский.

В работе Г. Е. Грум-Гржимайло «В поисках беловодья», напечатанной в «Санкт-Петербургских ведомостях», отмечалась поразительная точность собранных этой экспедицией географических сведений.

И все же только величайший из исследователей Центральной Азии, Пржевальский, смог предпринять первое по-настоящему научное изучение этой страны. Он страстно стремился достичь Лхасы. Она снилась ему ночами. Она была его Эльдорадо, его Офиром, его обетованной землей. Он отдал жизнь штурму тибетской твердыни, как отдают жизнь штурму полярных земель, экваториальных лесов Африки. Но не природа преградила ему путь. Он прошел там, где до него осмеливались бродить только дикие яки. Но вынужден был повернуть назад, когда достиг караванных дорог, и загнутые по краям крыши Лхасы горели перед ним в закатном огне.

Первую экспедицию Пржевальский предпринял вместе с М. А. Пыльцевым в 1872–1873 годах с северо-запада к озеру Кукунор и далее к реке Янцзы через Цайдам. Он вынужден был вернуться тогда. Результатом этого путешествия явилась книга «Монголия и страна тангутов».

В конце 1876 года он вместе с Ф. Л. Эклоном устремился в Тибет вдоль Тарима. Ему опять не удалось достичь Лхасы, но он смог подробно исследовать горную цепь Алтын-Таг.

В третий раз он пошел вместе с Эклоном и В. И. Роборовским от Зайсанского поста через Гоби и Цайдам. В октябре 1879 года экспедиция после долгих скитаний по безводной пустыне и солончакам вышла к стальным водам Янцзы. Но у поселения Нанчу путешественники нарвались на тибетский сторожевой отряд. И вновь вынужден был Пржевальский уходить от зовущей его розовой Лхасы, спрятанной среди синих заснеженных гор. Но прежде чем возвратиться в Россию, экспедиция задержалась в неизученном бассейне Кукунора и Желтой реки — Хуанхэ.

В октябре 1883 года Пржевальский в четвертый раз отправился на штурм Тибета. Вместе с В. И. Роборовским и П. К. Козловым выступил он из Кяхты и уже к маю следующего года достиг истоков Желтой реки, завершив незаконченное исследование. Но и на этот раз после нападения местных тибетских племен отряд Пржевальского вынужден был повернуть назад. На пути к Лоб-Нору Пржевальский сделал новую попытку через город Полу пробраться на Тибетское плоскогорье. И вновь неудачно…

А между тем в Петербурге одна за другой выходили в свет его классические работы, которые тут же переводились на все европейские языки: «От Кульджи за Тяныпань и на Лоб-Нор» (1877), «Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки» (1883), «От Кяхты на истоки Желтой реки», «Исследование северной окраины Тибета и путь через Лоб-Нор по бассейну Тарима» (1888).

Это целая эпоха в изучении Центральной Азии. Сверхчеловеческое напряжение. Долголетний подвиг, ставший привычным и будничным делом.

Но розовая Лхаса, отраженная в недвижных водах ледниковых озер, оставалась мечтой.

Пржевальский разработал подробный план своего пятого путешествия. На этот раз все обещало удачу. Оригинальный и неожиданный маршрут, скрупулезный учет каждой мелочи, снаряжение, люди, наконец бесценный опыт предыдущих экспедиций — все, решительно все было на стороне великого путешественника.

Но в октябре 1888 года в Караколе в самый разгар подготовительных работ Пржевальский скоропостижно скончался.

Если бы не эта смерть… Цыбиков подробно изучил план пятого, несостоявшегося, путешествия. Все мыслимые случайности были учтены. Пржевальский, несомненно, достиг бы Лхасы, если бы не эта смерть…

Но разработки Пржевальского всеми были восприняты как его завещание. Императорское Русское географическое общество, под эгидой которого совершал свои путешествия Пржевальский, снарядило под начальством М. В. Певцова новую Тибетскую экспедицию, в которой приняли участие прежние спутники Пржевальского: Роборовский, Козлов, геолог Богданович.

Весной 1890 года после успешных работ в Куэнь-Луньской горной стране экспедиции удалось проникнуть и на Тибетское плоскогорье. Путь на Лхасу был открыт. Но китайская администрация отказалась пропустить чужеземцев.

В 1893 году В. И. Роборовский возглавил новую экспедицию, в которую вошли Козлов и переводчик Ладыгин. Она проникла в Цайдам и углубилась на юг по направлению к провинции Сычуань. Но на подступах к Желтой реке тяжело заболел Роборовский. Опять пришлось возвращаться…

Боги, казалось, ревниво оберегали Лхасу.

Более обширные районы охватила экспедиция Козлова, в которой участвовали А. Н. Казнаков и Ладыгин. Через Цайдам она вышла к реке Дрэчу (верховья Янцзы), перейдя которую направилась к Чжекуньдо. Далее следовать путем предшественников Козлов не решился. Именно здесь обычно происходили встречи с пограничными отрядами, после чего оставалась лишь одна дорога — назад. Козлов свернул с дороги и резко повернул на юг, желая выйти к Чамдо.

Город был от него лишь в одном переходе, когда экспедицию атаковали местные племена. Пришлось уходить на восток и зимовать в долине реки Рачу. По весне экспедиция продолжила путь на восток, но опять была вынуждена повернуть назад. В конце мая она вышла к озеру Орин-Нор.

Экспедиция не достигла «города небожителей», но собрала много интересных и достоверных сведений о нем. Окружающая Лхасу завеса тайны начинала постепенно редеть. Когда Козлов зимовал на Ричу, его посетило специально снаряженное далай-ламой посольство.

Сопровождаемые громадной свитой, лхасские чиновники решились «начать с нами переговоры лишь после того, как убедились в том, что мы русские», — писал Козлов в своем отчете о путешествии в Монголию и Кам…«В последнее полугодие, — обратился главный посол к Козлову, — далай-лама, получая о вашей экспедиции довольно часто самые разноречивые сведения, решил наконец командировать нас, меня и товарища, для выяснения вопроса, кто вы такие — русские или англичане? Если русские, то приказано тотчас же познакомиться с вами и передать от далай-ламы привет, а если англичане, то, не заводя никаких разговоров, ехать обратно в Лхасу».

Переговоры проходили непринужденно и дружески. Но в главном тибетцы оставались непреклонными.

«Прежде всего далай-лама великодушно просит извинения, — сказал в заключение главный посол, дзэйчонир Джамни Шэраб Уадра, — у сильного русского государя за то, что его экспедицию не пустили в Лхасу, но это сделано только в силу основных древних законов и заветов лхасских, обязывающих всех и каждого из тибетцев свято охранять Будалху (Поталу) от посещения чужеземцев».

Маленькая страна, задыхающаяся в лапах китайского дракона, зажатая между великими империями Британской и Российской, отчаянно стремилась сохранить свою обособленность. Кроме этих, ставших знаменитыми экспедиций, Русское географическое общество снарядило экспедицию Г. Н. Потанина (1884–1886), которая подробно исследовала область Амдо, и отряд братьев Г. и М. Грум-Гржимайло (1889–1890) — в бассейн Кукунора.

В 1890 году капитан Б. Л. Громбчевский попытался проникнуть в Западный Тибет из Полу, но потерпел неудачу.

Русские экспедиции охватили окраинную горную систему Куэнь-Луня и почти весь северо-восток Тибета, входящий в ведение сининского амбаня. Выдающейся чертой этих экспедиций являются открытия как в области географии, так и в областях ботаники, зоологии, геологии. Чрезвычайно ценны и сделанные в ходе путешествий метеорологические и гидрологические наблюдения. Каждая экспедиция, кроме того, провела обширные тригонометрические съемки, а Г. Н. Потанин и Г. Е. Грум-Гржимайло много внимания уделили этнографии.

Недостижимая Лхаса перестала быть абсолютной терра инкогнита. Постепенно накопились проверенные сведения о ее главных религиозных святынях, государственном устройстве, обычаях и быте народа.

Столь блестящие результаты работ русских экспедиций не прошли незамеченными. Иностранные путешественники обратили на Северный Тибет самое пристальное внимание. С середины 80-х годов англичане, французы, американцы все чаще начинают предпринимать попытки проникнуть в Лхасу с севера. Но, несмотря на личную храбрость руководителей, экспедиции эти из-за плохого оснащения и незнания местных условии достигают немногого.

Англичанин Керн во время своего путешествия по Центральной Азии (1885–1877) перешел Алтын-Таг и достиг северной части Тибетского плоскогорья. Он пересек маршрут Пржевальского и углубился на восток вдоль подножия Куэнь-Луньских гор. Потом он пересек западную дорогу Синин — Лхаса и вышел к верховьям Желтой реки. Но вынужден был, как и его русские предшественники, отступить на север.

В 1889 году американский дипломат Уильям Рокхилл, прожив некоторое время в амдоском монастыре Гумбум, предпринял поход к Кукунору. Обогнув озеро, он через Цайдам направился к верховьям Желтой реки, перешел ее и достиг Янцзы. Он форсировал и эту реку севернее Чже-куньдо и по ее долине достиг Дацзяньлу.

Русский перевод подробного отчета Рокхилла вышел в приложении к журналу «Мир Божий» под заглавием «В страну лам». Рокхилл собрал много ценных сведений о стране, но сам лично даже не подошел к ее центральным районам.

В ноябре 1889 года француз Габриэль Бонвало, сопровождаемый принцем Генрихом Орлеанским и одним бельгийским миссионером, снарядил экспедицию в Чархалыке (к юго-западу от Лоб-Нора). Они направились на юг по совершенно не исследованной местности и к февралю 1890 года вышли на северный берег Тенгри-Нора. Отсюда они еще круче взяли к югу, надеясь коротким маршем достичь Лхасы. Но стремительный бросок их разбился о тибетскую стражу, и путешественники были препровождены на восток по средней «чайной» дороге через область Чжядэ. К июлю они через Чамдо прибыли в Дацзяньлу. Свою стремительную авантюру Бонвало описал в книге, переведенной в Ташкенте под заглавием «Неведомая Азия».

Отчаявшись преодолеть индо-тибетскую границу, капитан бенгальской кавалерии Боуэр попробовал в 1891 году проникнуть в Тибет из Ладака через пограничный перевал Ланак-ла. Отсюда он проследовал на восток и, миновав озера Хорпа-Цо и Ару-Цо, свернул к югу. Ему удалось пересечь Чан-Тан и выйти к озеру Джаринг-Цо. Но здесь он был остановлен пастушескими племенами и повернул назад. Пройдя Чжядэ, он прибыл в феврале 1892 года в тот же Дацзяньлу, где годом ранее закончилась авантюра Бонвало.

В 1891 году Рокхилл решился на новое путешествие. Как и в первый раз, он вышел из Гумбума и, обогнув Кукунор с юга, опять проследовал через Цайдам в направлении окраинных хребтов Северного Тибета. Стараясь держаться юго-западного направления, он прошел истоки Янцзы и пересек маршруты Бонвало и Боуэра. Но близ озера Намру-Цо его задержали и заставили повернуть на восток. Тем же роковым путем через Чамдо вышел он к Дацзяньлу.

Английская миссионерша мисс Анна Тэйлор то же, как и Рокхилл в первый раз, выступила в сентябре 1892 года из монастыря Лабран и, перейдя Янцзы и Желтую реку, достигла Чжекуньдо. Отсюда она пошла к городу Чамдо, вблизи которого резко свернула на запад, к сининской дороге. Она достигла этого прямого пути в Лхасу севернее города Нагчу, но была остановлена, после чего совершила традиционный марш в Дацзяньлу.

В 1893 году француз Дютрейль де Рене попытался достичь Лхасы прямым броском из Черчена. Ему удалось добраться до восточного берега Тенгри-Нора. Но здесь его поджидали тибетские власти. Шесть недель путешественник отчаянно пытался добиться от них разрешения на посещение Лхасы. Тибетские чиновники были неумолимы. Де Рене повернул к Нагчу и по еще не исследованной дороге вышел в Чжекуньдо, пересекши второй путь Рокхилла вблизи монастыря Таши-гомба. Из Чжекуньдо отважный путешественник двинулся на север по направлению к Кукунору, но близ Тунбумдо на экспедицию напало разбойничье племя. В завязавшейся схватке Дютрейль де Рене был убит. Его сподвижнику Гренару удалось благополучно возвратиться в Париж.

Супружеская пара Литлдэл в 1895 году выехала из Черчена на юг, к верховьям реки Черчендарья, а затем через Чан-Тан к озеру Джаринг-Цо. С большими трудностями преодолели они путь от этого озера к Тенгри-Нору. Зато от Тенгри-Нора они с максимально возможной быстротой двинулись к Лхасе. Им удалось подойти к городу на расстояние всего в 50 миль. Но здесь они натолкнулись на стражу и вынуждены были повернуть на запад, к Ладаку. По пути они собрали ценнейший гербарий. Литлдэлам ближе всех удалось подойти к заветной цели. Это был своего рода рекорд.

Капитан Уэлби и лейтенант Мальколм, следуя путем капитана Боуэра, проникли в Тибет через перевал Ланкла из Ладака. Пробираясь вдоль северной окраины Чан-Тана по совершенно пустынным и неисследованным районам, они на исходе сил вышли к Чумаре — истоку Янцзы, откуда проследовали в Танкар.

Почти одновременно с ними из Ладака отправился и капитан Дизи, сопровождаемый Пайком. Они посетили озеро Ешиль-Куль и открытые Боуэром озера Арцу-Цо и Чарол-Цо. Тибетская стража заставила их возвратиться назад. Но путешествие это имеет большое значение. На всем пути английские военные производили триангуляционные работы.

В 1896 году выступил из Копа в Северный Тибет шведский путешественник Свен Гедин. Он проник в долину северных истоков Янцзы, откуда повернул в Цайдам. Лхасы он, конечно, не достиг, но проделанные им исследовательские работы представляют собой исключительный интерес. Описание его путешествия «В сердце Азии. — Памир. — Тибет. — Восточный Туркестан» вышло в свет на многих языках.

Другую попытку достичь Лхасы Гедин предпринял в 1901 году из Чархалыка, намереваясь пересечь Тибет по диагонали к верховьям Инда. От Лхасы его отделяло только четырнадцать дней пути, когда он тайно покинул караван и, переодевшись в монгольское платье, боковыми тропами направился прямо к желанной цели.

Но в пяти днях пути от Лхасы, близ озера Бум-Цо, его задержали и подвергли допросу. Выяснив, что перед ними не буддист-паломник, а европейский путешественник, тибетские власти приказали ему покинуть страну. Но неугомонный путешественник соединился со своим караваном и, повернув на запад, прошел к Ладаку по пути Боуэра и Литлдэлов.

Непрерывный штурм поднебесной твердыни, во всех направлениях, по всем путям и дорогам. И все же никому еще не удалось достичь Лхасы, чтобы на месте проверить все собранные путешественниками сведения о ней. В итоге научный мир и в 1900 году не имеет ни подробного плана этого города, ни точных описаний его святынь. Во всем свете нет ни одной фотографии, которая была бы сделана в Лхасе. Поистине это достойная цель для любого путешественника. Манящая и недоступная цель.

Руководители Географического общества сообщили Цыбикову, что располагают некоторыми сведениями о том, что англичане получают сведения о Лхасе от индусов, которые проникают туда под видом буддийских паломников.

Но ведь и Россия находится в этом отношении в благоприятных условиях! Разве не проживают в ней 800 тысяч душ бурят и калмыков, которые исповедуют буддизм? Буряты с незапамятных времен поддерживают сношения с далай-ламой — духовным главой всех ламаитов. Каждый год из их степей отправляются в Тибет богомольцы для поклонения лхасским святыням. Порой такие паломники подолгу живут в Тибете, совершенствуя свои религиозные познания в различных монастырях. Да и калмыки, правда, значительно реже, тоже совершают паломничество в Тибет!

До недавнего времени ламаиты России во избежание всяких затруднений ездили туда под видом халхасцев — жителей Китайской Монголии, но вот уже несколько лет как они ездят туда, не скрывая своего подданства.

И тем не менее в России не делалось попыток специальной подготовки ламаитов для путешествия в Лхасу. Но некоторые ламаиты соглашались, чтобы с их слов был записан рассказ о паломничестве.

Таких описаний в печати появилось очень немного. Цыбикову прежде всего пришлось познакомиться с изданными А. М. Позднеевым рассказом бурятского хамбо-ламы Заяева о его поездке в Тибет, совершенной в 1741 году, и сказанием о таком же паломничестве калмыка База Монкочжуева (1891–1894).

Но эти рассказы религиозных и малопросвещенных людей не могли, конечно, удовлетворить исследователя.

— А почему бы Географическому обществу не послать в Тибет специально подготовленного бурята или калмыка? — спросил как-то Цыбиков Александра Васильевича Григорьева.

— Ах, батенька вы мой, — развел он руками. — Все мы на Руси задним умом крепки. Много ли вы найдете бурят, которые свободно владеют тибетским языком, знают буддийские обычаи да к тому же могут фотографировать, измерять температуру и давление, составлять планы и производить геодезическую съемку? А ведь без этого географические исследования немыслимы.

Цыбиков посетовал на то, что правительство, не занимаясь просвещением инородцев, подрывает основы своей же государственной мощи.

— То-то и оно! — кивнул головой Александр Васильевич. — Все надо менять в государстве российском. Все порядки менять надо. Но ведь сколько времени на то уйдет… А еще при жизни хочется узнать все про этих небожителей.

— Верно, хочется, — ответил Цыбиков. — Но пока суд да дело, а подходящих людей найти можно. Я сам, как горячий патриот российский, готов свои услуги отечеству предложить. Не скоро вы сыщете, без ложной скромности заявляю, столь подходящего во всех отношениях человека. Единственное, чего не умею, — это триангуляционную съемку производить. Ну да разве я шпион какой? На манер пандитов?

Григорьев встал и положил руки на плечи Цыбикова, вздохнул глубоко, а потом тихо сказал:

— На вас, дорогой, вся надежда. Но не так это просто, как кажется. Фотографический аппарат незаметно пронести и то большое дело! Откуда у простого паломника аппарат? А о том, что работать в одиночку придется, вы забыли? Ведь даже паломники, с которыми отправитесь на поклонение Большому Джу, не должны ни о чем догадываться! Не то выдадут властям без промедления. А те церемониться не станут. Одно дело европеец-путешественник, другое — подозрительный монгол. Это вы понимаете?

— Понимаю, Александр Васильевич. Не раз думал об этом и, кажется, кое к чему пришел.

— К чему же, позвольте вас спросить?

— Перво-наперво не надо стремиться сделать все в один присест. Не так разве?

— Так-с. Безусловно, так-с.

— Посему и мы можем начать с рекогносцировки. Сперва один человек, я, допустим, отправится с караваном паломников в Лхасу. Осмотрится там, кое-какие знакомства заведет, а на другой год поедет уже с помощником, точно и ясно представляя себе и обстановку тамошнюю, и необходимый объем работ. Разве это не разумно, Александр Васильевич?

— Несомненно, разумно. Но ведь рискованно, сударь мой. Очень рискованно.

— Так ведь любая экспедиция немалый риск собой представляет. Что же делать остается, если другого-то пути нет, как только этот паломнический маскарад?

— В этом вы правы, Гонбочжаб Цэбекович, пока ни одна экспедиция до Лхасы не дошла. Боюсь, что столь бдительная охрана и впредь убережет столицу далай-ламы от любопытных очей. Но и паломников-то они допросу подвергают, отсеивая от правоверных буддистов людей подозрительных.

— Ну, этот допрос меня не страшит. Я весьма поднаторел в буддийских делах, все обычаи знаю. Да и воспитывался в среде буддистов. В наших местах паломничество в Лхасу — дело обычное.

— В том-то и беда, сударь, что можете вы легко встретить человека из ваших мест, который вас непременно узнает. Слава-то о вас по всем бурятским степям идет. Шутка ли, в самом Петербурге Цыбиков большим начальником сделался.

— Уж вы скажете, Александр Васильевич.

— Да совершенно серьезно я, чудак-человек, многих ли можно назвать, к стыду нашему, ваших соплеменников, которые бы смогли высшее образование получить? Да еще где — в Петербурге! И в этом, Гонбочжаб Цэбекович, я провижу едва ли не самую главную опасность.

— Ну, положим, узнает, так неужели выдаст земляка и соплеменника?

— Хороший человек не выдаст. Но может найтись такой, фанатически настроенный или почему-либо нерасположенный к вам, который и продаст.

— Значит, надо, Александр Васильевич, отчетливо сознавать, что здесь мы идем на сознательный риск.

— Нет, сударь. Не зная броду, не суйся в воду. Это дело надо хорошо обмозговать, учесть любые случайности. Готовить экспедицию надо так, как делал это покойный Пржевальский. Но даже он не мог всего предусмотреть.

— Ну, Александр Васильевич, если уж до пословиц дело дошло, то позвольте и мне свои аргументы выложить. Цайдамские монголы говорят, что знакомому богу и в шапке помолиться — простит. А мне это дело знакомо. Я родился и вырос среди бурят-ламаитов. Как-нибудь с ними полажу. Мне, простите, виднее.

— Но те же цайдамцы, милостивый государь, утверждают, что встречаются люди, которые у себя на голове не видят рогов, а замечают на отдаленной сопке веточку.

— Как понимать прикажете?

— Очень просто. Вы-то будете считать себя натуральным паломником, а люди станут принимать вас за неловкого разведчика. Разве так не может случиться?

— При хорошей подготовке не может.

— Ну, вот видите; готовиться при всех условиях еще надо. Но, кроме всего, извините за повтор, возможность встречи со знакомым меня больше всего пугает.

— Можно по-хорошему договориться, в крайнем случае подкупить.

— Наши друзья монголы учат, что сто незавязанных мешков можно завязать, сотню ртов людей нельзя заставить молчать.

— Один — это не сотня.

— Не говори тайны одному — от одного узнают сто человек.

— По части знания цайдамского фольклора мне за вами не угнаться, Александр Васильевич. Сдаюсь!

— Иногда и мелочь может спасти жизнь. Так что готовьтесь пока. А там как Бог даст. И со своим человеком в путь-дорогу идти надо. Со своим!

С того дня Цыбиков по-настоящему стал готовить себя к тайному паломничеству в Лхасу. Оставив мысль поехать в Тибет в составе специальной экспедиции, он все свое внимание сосредоточил на проникновении туда по исконным дорогам богомольцев. Прежде всего нужно было резко изменить привычки. Отныне он должен был превратиться в заурядного паломника, не отличимого от сотен других. Забыть о вилке и о русской речи, о европейской кухне, обо всем, что составляет каждодневное окружение рядового петербуржца. Выдать и погубить могла действительно мелочь. Мысль о тайных тибетских святынях, которых не видел ни один европеец, не оставляла его. Он начал готовиться, хотя вопрос о поездке еще не был решен окончательно.