Книга: Собрание сочинений: В 10 т. Т. 10: Атлас Гурагона; Бронзовая улыбка; Корона Гималаев
Назад: Бронзовая улыбка
Дальше: Путь с юга
Живой бог
Уходят мудрые от дома,Как лебеди, покинув пруд.Им наша жажда незнакома —Увидеть завершенным труд.Им ничего не жаль на свете —Ни босых ног своих, ни лет.Их путь непостижим и светел,Как в небе лебединый след.Дхаммапада, VII, 91 и 92 (Здесь и далее тексты даются в стихотворном переложении автора.)
Немногим видеть тот даноДалекий и туманный берег.И снова, как давным-давно,Мы падаем у черной двери.Толпимся шумно у реки.Как будто бы достигли цели…Но незаметны и редки.Кто сумрак вод преодолели,Сквозь частую проплыли сеть,Спокойны к злу и милосердью.Они не победили смерть —Они возвысились над смертью.Дхаммапада, XI, 85 и 86
В Тибете его называют Тугчжэ Чэньпо Шэньрэзиг — «всемилостивейший Авалокитешвара». Он никогда не умирает, хотя порой, огорченный беззакониями мира, удаляется в рай Сукавати, далекий Западный рай. Древние летописи этой страны говорят, что на Земле он появлялся всего лишь четырнадцать раз в течение восемнадцати столетий, прошедших от смерти Будды до начала XV века.
В 1474 году родился Гэдунь-чжяцо, «перерожденец» Гэдунь-дуба, в котором воплотился сам Авалокитешвара. Это был первый из далай-лам. Ему наследовал Сонам-чжяцо, приглашенный в Монголию победоносным Алтан-ханом. Когда Сонам-чжяцо прибыл в лагерь хана, могущественный завоеватель назвал его монгольским именем «далай-лама». По-монгольски «далай» — то же, что по-тибетски «чжяцо», и слово это означает «океан». Просто хан принял слово «чжяцо», которое случайно входило и в имя предшественника Сонам-чжяцо, за родовое, фамильное. С тех пор «перерожденцев» великого ламы стали называть далай-ламами…
Цыбиков и Цэрен пришли сюда, чтобы лицезреть того, кто никогда не умирает…
В одеждах бурятов-паломников стоят они в преддверии бога, прислонившись к колоннам, которые обвивает дракон. Приемная полна ламаитов, пришедших издалека, чтобы взглянуть на того, кому небо дало «вязать и разрешать» людские судьбы. Ни один европеец не видел его лица. Лишь понаслышке знает мир о святилищах поднебесной столицы и ее удивительных мистериях.
Четырехтрубные броненосцы бороздят океаны, государственные деятели обретают бессмертие на экране синематографа, биржи манипулируют стальными заводами и рудниками, и только здесь, в Лхасе, застыло неудержимое время. Ротационные машины, фотографические аппараты, лампочка Эдисона и граммофон — все это осталось у подножия великих гор. Да и была ли она, эта жизнь, наполненная удивительными достижениями цивилизации, ясная, свободная от загадок, которые блистательно разрешила наука? Здесь, где все дышит тайной, где вещи имеют двоякий, расплывчатый смысл, вся прежняя жизнь представляется полузабытым удивительным сном.
Три дня назад через монгольского переводчика, состоящего в штате далай-ламы в звании цзэдуна, они внесли по восемь ланов местных монет, что на русские деньги составляет 10 рублей 66 копеек. Но здесь это огромная сумма. Простому человеку требуется полгода, чтобы заработать ее. Из этих денег пять ланов поступают в казну, остальные идут на угощение.
Переводчик, приставленный к паломникам-монголам, велел им прийти во дворец немного позже полудня. Вместе с тремя ламами, пожелавшими отправиться на поклонение, они подошли к воротам Поталы, когда солнце только начало склоняться к синим и аметистовым горным хребтам. Небо выглядело невероятно зеленым и страшным. Красные крыши Поталы тихо таяли в этом всевидящем небе, от которого нельзя укрыться даже в исполненных древней колдовской мощи пещерах.
Они поднялись по каменным лестницам, мимо святых ступ и портиков, украшенных символами святости и счастья: слонами, колесами, двойными рыбами и красными конями. В приемной собрались и другие паломники из верхних цайдамских монголов, во главе которых был дряхлый старик, принявший под старость обеты гэлона и приехавший с сыном на последнее, вероятно, в этой своей жизни поклонение далай-ламе. Как потом выяснилось, он тоже внес восемь ланов серебра, и права на поклонение были у него равные со всеми.
Приемная была совершенно голой. Только раскрашенные стены, колонны да пол, глинобитный, но с впрессованными камешками и отполированный, как мрамор.
Паломники стояли, прислонившись к колоннам, или бродили бесцельно и сонно, как священные карпы в храмовых бассейнах. Среди них внимание Цэрена привлек один. Был он видом индиец и одет, как положено ученому пандиту. Это удивило Цэрена — насколько он знал, далай-лама не принимал смешанных депутаций. Последнее время и он, и Цыбиков часто встречали этого пандита во время своих занятий и прогулок. Они видели его в храмах, монастырях, на рынке и даже в частных домах сановников. Цыбиков посчитал его за шпиона, хотя и удивился, что к ним приставили такого заметного человека, а не туземца, которого нельзя различить в толпе. Но потом произошло одно событие, которое прояснило и запутало вместе с тем многое. Все оказалось значительно сложнее, чем они предполагали. И вот сегодня, когда взойдет луна, они, возможно, узнают… Впрочем, сейчас лучше не думать об этом…
Цыбиков подошел к стоящему у окна цуайдамскому монголу. Он пришел на аудиенцию вместе с женой. Цэрен и Цыбиков познакомились с ним у оракула, где, так же вот ожидая приема, он поведал им свою историю. Эта супружеская чета, осмелившаяся, вернее, вынужденная, отправиться в дорогу только вдвоем, подверглась возле перевала Данла нападению разбойников-еграев, которые отняли у несчастных всю кладь и лошадей, избили и бросили на произвол судьбы. Они погибли бы, если бы не караван камских купцов, которые помогли им добраться до Накчу. Там они оправились немного и пешком добрались до Лхасы, где их взяли на попечение сородичи. Интересно, что столь смелая поездка их была вызвана не столько религиозным рвением, сколько романтическими обстоятельствами. Цайдамец просто-напросто украл жену у соседа и, чтобы избежать преследования закона, совершил паломничество. Любовники решили, что им покровительствует сам Сакья-Муни, Багаван — Победоносный Будда.
Что ж, у каждого свои победы. И победа над человеческим сердцем, может быть, лучшая из побед.
Во время скучного и долгого ожидания изредка выходил переводчик и забирал принесенные для подношений шелковые шарфы — хадаки. Лишь перед самым закатом, подобном густеющей бычьей крови, появился первый советник далай-ламы — чжишаб-хамбо.
Тотчас же всех пригласили подняться еще на один этаж. Паломники прошли под загнутой кверху крышей Красного дворца по решетчатой галерее мимо сотен ярко раскрашенных дверей. Куда вели они? В Потале 999 комнат, но только в одной из них пребывал Бог. Сквозь зарешеченные окна можно было видеть то кусок белой стены, то золотую верхушку ступы, хранящей прах одного из предшествующих далай-лам.
С закатом солнца депутацию провели еще на этаж вверх. Одолев деревянную и очень крутую лестницу, они очутились вдруг под открытым небом. Тускло-желтое и беспощадное, смотрело оно белесыми точками проявляющихся звезд. Все лестницы кончились. Потала лежала внизу, массивная и расходящаяся, как исполинская пирамида.
Они стояли на широкой площадке перед тяжелыми резными дверьми. Пронзительно раскрашенные драконы и водяные кони равнодушно смотрели на них. Скольких людей видели эти чудовища на своем веку? Люди приходили, уходили, возвращались иногда, но потом опять уходили, когда-нибудь обязательно уходили, чтобы уже не возвратиться. А они, сказочные дивы, продолжали жить, найдя смысл существования в покое и созерцании, а не в мирской суете… Они охраняли приемный зал далай-ламы, мудрые чудовища.
По обе стороны дверей на высоких скамьях сидели самые знатные ламы. Желтый и красный атлас горел под закатным небом жестоким и грустным огнем. На ламах висели белые ожерелья с черепами и священными колесами. На синих парчовых поясах извивались драконы, на красных атласных — бежал золотой узор из право- и левосторонних эмблем благополучия.
Под прямым углом к этим огненным и золотым скамьям на длинных коврах сидели, скрестив ноги, простые ламы из придворного штата. Халаты их были засалены, шапки потерты.
А паломники стояли, уставившись в затылок друг другу, и молча ожидали аудиенции. Впереди Цыбикова был пандит и старый уйгурский лама, сзади — Цэрен и все остальные.
Переводчик в который раз уж повторил правила предстоящей церемонии. Нетерпение ожидающих только разгоралось. Ламы перебирали длинные четки с причудливыми хвостами. Ветер скрипел в флюгерах, приводя во вращение молитвенные цилиндры.
Наконец двери распахнулись, и всех провели в зал. На высоком троне неподвижно, как Будда на лотосе, сидел юноша, почти мальчик, в желтой, богато расшитой мантии. Остроконечная желтая шапочка с длинными завязками делала его удивительно похожим на легендарного реформатора буддизма Цзонхаву. Трон далай-ламы, без спинки и ножек, скорее напоминал сундук из черного дерева. Цыбиков плохо различал подробности, потому что все время смотрел на мальчика, олицетворяющего собой власть над душами миллионов людей. Ему запомнились почему-то только стоящие на задних лапах резные львы, которые как бы поддерживали сидящего на троне, узоры из цветов и листьев, сложная вязь магических символов.
Как и во всех тибетских помещениях, в зале было довольно сумрачно. Тускло поблескивала золотая материя тог, и скупым холодным блеском горели кумиры по стенам. Так вот что окружено такой тайной, так вот к чему стремятся люди за тысячу верст! Цыбиков испытал досаду и разочарование.
По обе стороны престола стояли два красавца телохранителя из высшего духовенства. Чуть поодаль застыли еще какие-то важные сановники. Но было их немного.
Лишь только паломники вошли в зал, началась какая-то нервная, суетливая спешка. Приставленные к ним ламы все время торопили, почти толкали их, то и дело понукая: «Скорее, скорее! Вперед, идите скорее вперед…»
Вместе со всеми Цыбиков и Цэрен подошли к трону и трижды поклонились, держа на вытянутых руках самые красивые хадаки. Мальчик чуть повернул окаменевшее в улыбке лицо. Принял хадаки и благословил каждого наложением правой руки на голову. Такой же милости удостоились старый цайдамец и пандит, который, как успел заметить Цэрен, передал далай-ламе вместе с хадаком кусочек золота. Остальные дары принял стоящий справа от трона свитский прислужник.
Далай-ламе подали несколько шелковых шнурков. Он ловко связал на каждом из них сложнейший узел, дунул на него и положил по шнурку на склоненные перед ним шеи.
Бессмертный, он мог вязать таинственную нить причин и следствий, разрешать запутанные клубки людских судеб.
Шнурок с узлом называется по-монгольски «узангя», а по-тибетски «срундуд», что значит «охранительный узел». Освященный дуновением Бога, после прочтения известного заклинания он превращается в талисман, предохраняющий от несчастий.
Два служителя расстелили перед престолом тоненький коврик, на который паломникам разрешили сесть правым боком к далай-ламе и спиной к его приближенным. Потом в огромном серебряном кувшине принесли чай. Каждый встал и подошел с заранее припасенной чашкой к престолу.
Слуга плеснул в чашки. Паломники тут же выпили и трижды поклонились. После этого налили самому далай-ламе. Он обвел всех своей равнодушной улыбкой, но лишь пригубил чашку. Пятясь в поклоне, все возвратились на свои места.
И вдруг живой бог заговорил. Обыкновенным человеческим голосом, приятным и довольно громким:
— Хорошо ли вы совершили путь и благополучно ли на вашей родине?
Смятение пронеслось по лицам сидящих паломников. По церемониалу они не должны были ничего отвечать, а лишь слегка приподняться и отдать легкий поклон переводчику. Он трижды предупредил об этом. Но старый цайдамец все же издал какой-то благоговейный храп.
Переводчик молча передал от пришельцев поклон далай-ламе. После этой церемонии принесли чашки с припущенным рисом. Далай-лама отведал из поданной ему чашки и сполоснул рот из особого кувшинчика. А паломники даже не успели поднести щепотку риса ко рту. Аудиенция была окончена. Два громадных телохранителя выхватили из-за поясов бичи и набросились на них, рассыпая удары.
— Убирайтесь скорее! — кричали они, а бог провожал всех своей отрешенной, отлитой в бронзе улыбкой. Толкаясь и застревая в дверях, паломники выбежали под жестокое и равнодушное небо. Так вот она, священная тайна Тибета!
Цэрен распрощался со стариком и другим своим приятелем, умыкнувшим жену, и отстал от паломников, чтобы как следует осмотреть Красный дворец и, если удастся, другие здания Поталы. С Цыбиковым они расстались как малознакомые люди. Какой-то безотчетный инстинкт заставил Цэрена вспомнить об ученом пандите. Он стал отыскивать его в толпе, но тот, видимо, ушел раньше всех.
Цыбикову стало вдруг смешно это его неожиданное разочарование. И в самом деле! Выпускник Петербургского университета — и вдруг вообразил себе неведомо что! Конечно, во многом виновата тайна, окутывающая Тибет, и всевозможные домыслы, распространяемые в Европе по поводу этой тайны. И, конечно, религиозный экстаз паломников. Как ни странно, всевозможные трудности и опасности, с которыми сопряжено путешествие в Лхасу, только подогревают этот экстаз. Но таков человек. Запретный плод всегда ему сладок.
«Нечего гневить Бога, — сказал он себе. — Твое паломничество протекает как нельзя более успешно. Ты достиг недосягаемого и увидел невидимое. Осталось совсем немного. Поэтому воспользуйся случаем и осмотри Поталу — местопребывание живой святыни, чтимой столь же высоко, как статуи основателей буддизма», — и он пошел в сторону, противоположную той, куда направился Цэрен…
Дворец далай-ламы находится в одной версте на запад от города. Он вне всякого сомнения является самым замечательным зданием не только Лхасы, но и всего Тибета. Полное название его Ду-цзин-ньибий-побран Потала, или «Потала, дворец второго кормчего».
Построил дворец легендарный царь Сронцзан-гамбо. Так это или нет, кто знает. Несомненно одно, что на этой скале, именуемой «Красной горой» (Марбори), когда-то находился замок, испытавший все невзгоды вековых феодальных войн.
В середине XVII столетия Потала сделалась резиденцией пятого далай-ламы, знаменитого Лобсан-чжяцо, который сумел завоевать верховную власть в Тибете. Это в его время были возведены главные части дворца, а прежние, обветшавшие здания отделаны заново. В народе до сих пор помнят это страшное время, когда людей тысячами сгоняли на рабский труд. Постройка продолжалась десятилетия, подобно скорбной эпопее Древнего Египта, жестокой мистерии пирамид. Чтобы воодушевить изнемогавших рабочих, далай-лама сочинил песню, которую и поныне поют чернорабочие.
Розовый камень и камень седой
Меж небом и нами поднялся стеной.
В Красные горы спустился дворец.
Скоро, ах скоро, скоро конец,
Богу живому небесный венец —
Майтрея, великий Майтрея!
Камни сплавляются жаром сердец.
Рассказывают также, что смерть застала пятого далай-ламу, когда дворец еще не был достроен. Управитель Сан-чжяй-чжяцо шестнадцать лет скрывал от народа, что душа далай-ламы воплотилась в иное тело, и выставлял на празднества загримированную статую. От имени мертвеца принуждал он тибетцев продолжать изнурительную и бессмысленную работу.
Так и вырос на Южной горе целый квартал длиной в добрых 200 саженей. Потом его окружили высокой каменной стеной.
Главный дворец построили на самой вершине; он заполнил своим основанием все углубления и спуски.
Он не похож ни на одно сооружение в мире. Жмущиеся друг к другу низко усеченные пирамиды во много этажей и типично тибетские плоские крыши создают неповторимый резко асимметричный ансамбль.
Фасад дворца производит впечатление грозное и величественное, но оно сразу же сменяется разочарованием при виде задних глухих стен с черными дырами, из которых непрерывно стекают нечистоты.
Но лестницы Поталы — это окаменевшая поэма. Они пересекаются под острыми ступенчатыми углами. Медленно и вместе с тем стремительно уводят они к небу.
Во дворец ведут три широкие лестницы с лицевой стороны и две боковые дороги, которые тоже потом переходят в каменные лестницы. По этим дорогам приходят во дворец различные должностные лица, которых далай-лама рассылает по всему Тибету. Лестницы для пеших, дороги для конных. На круглом дворе всадники спешиваются, слуги отводят животных в конюшни, а перед путником все та же лестница, ведущая в небо.
Главные святыни и апартаменты далай-ламы находятся в центральной части дворца, выкрашенной в красно-коричневый цвет. Поэтому и называется эта часть Поталы «Побран-марпо», что означает «Красный дворец». А может, красен он от крови строителей, коричнево-красен от свернувшейся крови, давным-давно пролитой крови? Об этом умалчивает песня, сложенная пятым «перерожденцем» бессмертного далай-ламы. Но стоит прижаться ухом к стене, и…
За каплей капля ляжет в скальный грунт,
И за душою в вечность отлетит душа.
На вечные скитания, на новый круг
Она уйдет, стенанья заглуша.
Как быстро мы уходим в скальный грунт.
Ведь это мы с тобой становимся скалой.
Как скалы счастливы, когда они умрут,
Но души вновь объединятся над стеной.
На красные они вернутся стены,
На стены те над Красною скалой.
В среднем этаже Красного дворца находится зал для духовенства дворцового факультета, именуемого дацан Нам-чжял. Дацан состоит из 500 лам, постоянно живущих здесь и совершающих богослужения во здравие далай-ламы. А над залом дацана другие залы, в которых тускло поблескивает в шатком свете лампад и курительных свечей золото и бронза пирамид-ступ, или субурганов по-монгольски, в которых хранится прах всех далай-лам, начиная от пятого «перерожденца». Предшественники этого «фараона-строителя» мирно спят в бройбуиском Галдан-побране, а самый первый далай-лама похоронен в монастыре Ташилхуньпо.
Конечно, строитель Поталы, шестнадцать лет числившийся в живых после смерти, удостоился самого богатого субургана. Говорят, что на него ушло все золото и все драгоценные камни тибетской казны. Это настоящая золотая пагода в два человеческих роста.
Во дворце находятся апартаменты первого советника далай-ламы — чжишаб-хамбо и четырех высших сановников — лам, именуемых придворными писцами (дунйигши). Вместе они образуют Совет — йигцан, который заведует всей духовной жизнью Тибета.
В других частях здания, зовущихся Белым дворцом (Побран-карбо), помещаются квартиры придворного штаба, приемные залы, службы, кладовые. Слева от дворца, также на скале, стоит главная тюрьма верховного правления Тибета. В случае надобности Потала быстро может превратиться в крепость. Поэтому все ее ворота окружены стенами, образующими запутанный лабиринт. А если верить слухам, то вся скала под Поталой источена, как старый пень древоточцами, потайными ходами. По другую сторону к стенам лепятся частные дома. Впрочем, на южной стороне, уже за стенами, Цэрен видел два желтеньких домика с китайскими чешуйчатыми крышами. Каждый из них был окружен высокой стеной. Ворота были закрыты неплотно. Он мельком заглянул в щель и увидел каменные плиты и огромную гранитную черепаху, которую закрыла вдруг желтая тога. Какой-то лама шел к воротам. Цэрен быстро отскочил в сторону и поспешил назад к Потале.
Он прошел мимо дорина — большой гранитной колонны, стоящей на гранитном же пьедестале. Отсюда, если, как положено ламаитам, обходить Поталу посолонь, то есть всегда оставляя святыню по правую руку, можно рядами хаотично разбросанных домиков выйти к большому субургану Барчед-дэн, что в переводе с тибетского звучит, как «Промежуточная пирамида».
Субурган этот соединяет вершину Мрбори с другой вершиной, называемой Чагбори. Говорят, что эта цепь скалистых холмов — окаменевший дракон, который, как известно, не только является владыкой вод, но и служит гербом соседнего Китая. Как и вероломная, корыстолюбивая китайская власть, так и вода, угрожающая наводнением, породили в тибетцах опасения, что дракон может ожить и принести неисчислимые беды. Поэтому гору рассекли на две части и воздвигли на этом месте субурган. Пока дракон не подает признаков жизни…
Кроме того, здесь проходит главная, самая удобная дорога из Лхасы, так что лучшее место для прохода в скале найти было бы трудно. Безымянный строитель поставил на выступах скальных стен небольшие субурганы, которые соединил проволокой, увешанной кольцами. Когда подымается ветер, проволочная арка начинает тихо и мелодично звенеть.
Цэрен прошел под звенящими кольцами и, присев на камень, стал разглядывать Поталу сбоку.
Богомолец, совершающий лин-хор, то есть круговой обход святынь Лхасы, не проходит под этой аркой, а, минуя ее, идет по подошве горы Чагбори, вдоль берега речки. На этом отрезке пути вплоть до скалистого выступа у реки Уй-чу нет ничего особо замечательного. Разве что масса высеченных прямо в скале статуй буддийских божеств, пестро и аляповато раскрашенных. Здесь же, в неглубоких пещерах-нишах, сидят каменотесы со всевозможными инструментами и красками. Они изготовляют из каменных плит изображения богов и раскрашивают потом каждого бога в подобающие ему цвета. Вокруг мастеров всегда топчется небольшая толпа. Торговля идет бойко. Купив святыню, богомолец выбирает на скале укромное местечко (краски акварельные и могут пострадать от дождя) для своего кумира. От множества таких приношений скалы превратились в многоцветный, невиданной величины иконостас. Поистине нужно быть богом, чтобы равнодушно взирать на это воплощение человеческих несчастий и молений.
Мелодично звенели кольца под легким ветром. Прозрачный синий сумрак тихо сочился с черно-фиолетовых, резко очерченных на остывающем небе хребтов. Цэрен был один. Все это время его не оставляло чувство, что за ним и Цыбиковым внимательно и настороженно следят чьи-то глаза. В прозрачном, чуть дрожащем воздухе белели дома Поталы. Неподвижная каменная улыбка и устремленные в непонятную даль незрячие глаза на каменном субургане. Он был один.
Захотелось есть. С утра он съел только лепешку из ячменной муки — цзамбы да кусок вареной баранины. Все это запил холодным чаем, чуть-чуть приправленным коровьим маслом. Вспомнилась чашка с рисом, которого так и не довелось отведать в гостях у тринадцатого «перерожденца».
Как удивительно бедно живет здесь простой народ. Чернорабочий получает в день одну треть дамаха, что составляет около семи копеек, хороший ткач зарабатывает в два раза больше. Да и рядовому ламе живется не лучше. Монах-чтец за целый день непрерывного чтения едва выручает один дамах. Общая беспросветная бедность. Одна треть, две трети дамаха — это не пустой звук. Монеты-«отрубки» постоянно кочуют от бедняка к бедняку.
В ходу здесь и непальские монеты, и британо-индийские рупии, которые тибетцы называют пилин гормо. За один такой серебряный пилин дают три или три с третью дамаха.
Потому таким видимым уважением пользуются богатые люди. Их встречают всеми знаками почета. Снимают обеими руками шапку, приветственно высовывают язык, называют «высокородным» (пошю), внимательно слушают, то и дело вставляя «лха, ляг-со», что означает «хорошо! хорошо!» Все, что делает и говорит богатый, — всегда хорошо.
Впрочем, разве в других странах дело обстоит по-иному?
Цэрен пересек дорогу и направился к задней стороне Поталы. Его не интересовали обширные конюшни далай-ламы, в которых, кстати сказать, содержатся и слоны, привезенные из Индии специальным послом. Но вот знаменитый Лy-хан («драконов храм») давно уже манит к себе тревожной своей тайной. Здесь совершаются постоянные богослужения о «своевременности и соразмерности осадков». Такова официальная версия. Действительно, иногда ламы своевременно предупреждают о снегопадах и довольно точно предсказывают засуху. Однако в простом народе ходят слухи, что в храме есть глубокий бассейн, где живет настоящий водяной дракон, пойманный в одном из горных озер. Но все окна храма выходят во внутренний двор, а дверь всегда закрыта. Потребовалось много усилий даже для того, чтобы незаметно подобраться к храму с фотографическим аппаратом и сделать несколько снимков.
Они сумели пробраться в недоступную Лхасу, посетили самые знаменитые ее святыни, даже удостоились благословения живого бога, но беспокойное чувство, что все это лишь внешняя, обманчивая сторона вещей, не оставляло их. Они видели в монастырях деревья, на коре которых явственно проступают весной буквы тибетского алфавита, и даже сфотографировали это «чудо». Безусловно, оно дело рук человеческих. Весь вопрос в том, как это сделано. Таких вопросов тысячи, но ни на один из них нет ответа. Цыбиков и Цэрен составили подробные планы Поталы и наиболее почитаемых храмов, но сокровенные тайны неуловимой тенью ускользнули от них. Быть может, это мнимые тайны, живущие в шепоте забитых и темных людей. Но Цэрен воочию видел и рождение букв на коре деревьев, и человеческий череп с третьей глазницей над переносицей! Где же истина? Какое мучительное чувство сомнения, противоречивое чувство ожидания и беспокойства!
К Потале примыкают особые сооружения, которые называются «линами», что, скорее всего, означает «мир» или «местопребывание». Цэрен так точно и не узнал, что представляют собой лины. Это дворцы и в то же время особые домовые храмы знатных «перерожденцев» — хутухту, которые в давние времена занимали «ханский» престол, то есть должность верховного правителя Тибета. В каждом дворце свой штат духовенства, пользующегося значительной независимостью и большими привилегиями. Линов всего пять: Тан-чжяй-лин («местопребывание распространения учения», или, может быть, «распространяющий учение мир») находится на западном краю города и принадлежит «перерожденцам» легендарного Гара; Шидэ-лин («местопребывание четырех отделов», «четырехотдельный мир») расположен на северо-западе и принадлежит радэнскому хутухту — хозяину одного из древнейших монастырей; вблизи него находится самый большой Цэме-лин («местопребывание желания долголетия», «желающий долголетия мир»), принадлежащий чжонэйским номун-ханам; далее, на северо-восточном краю города стоит древний Мэру-лин, основанный еще при тибетском царе Адагти-Ралпа-чане, но пришедший затем в упадок. Чжово-Адиша возобновил его. Во время третьего далай-ламы он присоединен к последователям Цзонхавы; Гун-дэ-лин («всепокойный мир») находится к юго-западу от Поталы, по южную сторону большой дороги, ведущей на запад. Он принадлежит хутухтам Дацаг.
Они не смогли осмотреть ни один лин. Паломников туда не пускают. Да никто особенно и не стремится в эти древние дворцы-храмы. Они не окутаны облаком слухов, но в каждом идет какая-то скрытая от мира работа. Еще вчера Цыбиков сказал: «Если мне удастся благополучно вернуться на любимую родину, я смогу сказать только одно: в Цэме-лине знают, как усыпить человека на много веков, но я далеко не уверен, что это умеют делать». Примерно то же могут они сказать и об остальных линах. Ведь о чудесах, которые якобы могут творить ламы, говорят много, но кто может похвастаться, что видел эти чудеса своими глазами?
Зато Цэрену удалось проникнуть в медицинский Манба-дацан — небольшое здание на скале Чагбори. Там он видел прекрасные статуи богов, сделанные из коралла, бирюзы, малахита, ароматного белого сандала, и инструменты, принадлежащие основателю индо-тибетской медицины Сочжэд-шонну, что по-тибетски значит — «молодой исцелитель». Штат духовенства состоит из шестидесяти лам, специально присланных из разных монастырей. Они получают содержание из казны далай-ламы и живут в домах, построенных вокруг дацана. Заведует ими хамбо, состоящий также лейб-медиком далай-ламы.
Хамбо показал Цэрену бронзовую статую, которой больше тысячи лет. Она облита воском, на котором нарисованы санскритские буквы. Стоит ткнуть серебряной иглой в определенную точку, как выступает капелька красной жидкости. На этой статуе студентов обучают чудесному искусству целебных игл. Хамбо сказал, что на теле человека есть 695 активных точек, укалывая которые можно излечить многие болезни. Цэрен тут же пожаловался, что застудил позвоночник и часто мучается жесточайшими болями. Его раздели и посадили на каменное сиденье, напоминающее большой котел. Хамбо внимательно ощупал поясницу и разрисовал ее черной тушью, а два студента вонзили в указанные места длинные серебряные иглы. Цэрен вздрогнул, но не от боли, а от неожиданности или, может быть, от ожидания боли. Но никаких неприятных ощущений не испытал. Ему только казалось, что уколотые места постепенно разогревались. Это было очень приятное, успокаивающее тепло. С тех пор прошло три месяца, и ни разу его не беспокоили боли в пояснице.
Ничего подобного европейская медицина не знает! Тибетские врачи легко излечивают самые трудные болезни, но они совершенно бессильны против чахотки или эпидемии холеры…
Цэрен обошел Поталу кругом, мысленно делая некоторые поправки к составленному ранее Цыбиковым чертежу. Стало уже совсем темно, и в кумирнях затеплились лампадки с топленым коровьим маслом. Крохотными красными точками зажглись курительные свечи. Цэрен вышел на дорогу и бодро зашагал к Лхасе. В городе спать ложатся довольно рано, а прогулка по пустынным улицам далеко не безопасна. Им тоже пришлось привыкнуть к такому образу жизни. Тем более что в городе нет никаких увеселительных заведений. Есть, правда, один театр, точнее, принадлежащая китайцам открытая сцена и несколько китайских же ресторанов. В них подают чай, свинину и китайские лепешки. Горячительных напитков нет, но допускается игра в китайские карты. Сладковатой и дурманящей рисовой водкой — ханджой торгуют в одном кабачке, запрятанном на окраине Лхасы. Местную водку — ара можно получить на любом постоялом дворе.
Город буквально изрезан множеством канав; по некоторым из них течет вода, другие давно высохли, но большая часть предназначена для нечистот. Там, где канава пересекается улицей или дорогой, устроены каменные и деревянные мостики. Один из них, называемый Ютогсамба («бирюзовый мост»), поставлен на главной дороге — от ворот храма Чжу к Потале. Он представляет собой широкую галерею, покрытую зеленой глазурованной черепицей. Тибетцы очень гордятся этим мостом и причисляют его к чудесам своей столицы. Сразу же за мостом и дворец Шадда, куда Цэрен должен прийти с восходом луны.
Осталось совсем немного. Цэрен прибавил шагу. И тут взошла луна. Пепельный свет ее выбелил улицы и проявил густые тени. Но едва Цэрен вошел в темноту мостовой галереи, как кто-то набросил ему на голову мешок…
Назад: Бронзовая улыбка
Дальше: Путь с юга
