Пронзительной сыростью дохнули зимние мистрали. Древняя Бурдигала — городище кельтского племени битуритов — съежилась от холода и беспросветной тоски. Завиваясь воронкой на выщербленной мозаике, летели колючие пески Гаронны в Бискайский залив. Мимо галльских развалин, крипт базилики Сен-Сёрен, через кладбища и арки водопровода. А когда ветры с берега пересилило дыхание океана, крупные градины защелкали по мраморным скамьям амфитеатра.

Руины дворцов, акведуков и терм, воспетых лирой Авзония, обращались в эту гнилую пору в прибежище бродячих собак. С наступлением темноты люди боялись выйти на улицу. Стаи зверей, презирающих человека, кидались даже на ирландских копейщиков, несших ночную стражу. Беззвучно и стремительно, словно тени, собаки обшаривали все клоаки и закоулки Бордо. Дразнящий чад скворчащей в оливковом масле макрели доводил их до исступления. Относительно безопасно было лишь на соборной площади, окруженной узкими, льнущими друг к другу фасадами. После того как досужие лучники открыли стрельбу по живым мишеням, умные животные стали держаться подальше от сумрачных аркад готического портала.

В церкви святого Андрея епископ служил вечернюю мессу. Жалостно вздыхал простуженный псалтирион. Облитые голубоватым свечением, неумолимо и строго чернели на двух островерхих башнях кресты. Свирепый, иссушающий мозги ветер разносил оборванные клочки мелодии.

Дюгеклен, которому в такие вечера было особенно тягостно сносить унизительный плен, метался из крайности в крайность. От разудалой гульбы его тянуло к угрюмому одиночеству, звон кубков пробуждал неясное стремление к бесстрастному аскетическому покою. Обескровленная недугом чернокудрая дева пощипывала прозрачными пальчиками струны арфы. Она пела о томящемся в неволе Ричарде Львиное Сердце. Голосок звенел хрустальной чистотой и скукой:

Дюгеклен отпустил ее нетерпеливым взмахом руки, когда додрожала струна. Он не мог знать, что долгожданная свобода стоит уже на пороге, стучится в дверь.

Когда в Вальядолиде пришли к согласию в главном, приступили к обсуждению отдельных деталей. Прежде всего требовалось вытащить кондотьера из бордосского плена. Для начала был пущен умело подхваченный слух, что Черный Принц потому так долго держит Дюгеклена в плену, что ревнует к его боевой славе, более того — боится бретонского рыцаря.

— Клевета! — взревел аквитанский наместник, когда до него дошла обидная молва. — Подлая и низкая ложь.

Коннетабль Джон Чандос, лично полонивший буйного храбреца, и ухом не повел, что привело герцога в еще большее раздражение. Подхватив в Испании какую-то изнурительную лихорадку, Черный Принц никак не мог оправиться после болезни. При малейшем неудовольствии у него разливалась желчь.

— Я боюсь? — надменно воскликнул он. — Да никого под луной! Тем более француза, которого дважды побил. Едем к нему, милорд.

Он тут же распорядился подать коня и вместе с Чандосом отправился в особняк, где в обществе веселых девиц и разбитных кавалеров коротал вынужденный досуг знаменитый пленник. Застигнутые врасплох, гуляки, побросав кубки и кости, смущенно поднялись из-за столов.

— Прошу великодушно простить меня за внезапное вторжение, господа, — не снимая горностаевой шапочки, принц сопроводил изысканную французскую речь галантным поклоном, — но бывают в жизни случаи, когда единственным проявлением неучтивости становится промедление… Мессир, — он с улыбкой подошел к Дюгеклену, — отныне вы вольны располагать собой по собственному благоусмотрению.

— Как? — изумился рыцарь. — Удалось столковаться? Неужели мой король все-таки вспомнил обо мне?

— Ничуть не бывало, шевалье… Я отпускаю вас по собственной воле. С этого момента вы просто мой гость.

— Но это против всех правил куртуазии! — Ужасное, иссеченное в схватках лицо Дюгеклена побагровело, отчего лишь отчетливее обозначились шрамы. — Неужели моя рука уже не стоит даже обрезанного шиллинга?.. Притом я пленник милорда, — поклонился он Чандосу, — и мне бы было вдвойне неприятно, если бы пострадали его интересы.

— Во сколько вы оцениваете нашего гостя, сэр Джон? — играя мертвенной улыбкой, спросил Черный Принц.

— Вы сами только что произнесли слово «гость», — бесстрастно заметил Чандос. — Этим все сказано.

Возражать было поздно. Принц, как всегда, все решил сам, не посоветовавшись со своим коннетаблем. Стойкий солдат и великолепный стратег, Чандос хорошо понимал, насколько неблагоразумно отпускать такого бойца, как Дюгеклен. Особенно теперь, когда в любую минуту могла возобновиться война. Очередной мирный договор оказался еще одной фикцией. Он не принес ни мира, ни ощутимых выгод. Удержать добытое оказалось не под силу даже ему, Чандосу, шутя разбившему неприятеля и в Нормандии, и на испанском театре. Победы обернулись банкротством. Неблагодарный кастильский король не возвратил даже тех денег, которые одолжил на пропитание. Не заплатил он и солдатам, пролившим за него кровь. Как всегда, за все расплатился принц. Налог, с таким трудом собранный в Гаскони, улетел в трубу. Коннетабль от души сочувствовал своему герцогу. Потерял первенца, прокутил миллионы да еще подхватил какую-то болезнь. И, главное, всюду опять неспокойно: гасконское рыцарство точит мечи, ширится недовольство, союзники предают, армия разлагается. Неутешительные итоги. Однако, в отличие от злополучного Чосера, Чандос не лез с советами. Пусть сильные мира сего сами выпутываются. Вместе с Дюгекленом он терпеливо ждал разрешения спора. Поглощенный заботами, Эдуард, принц Уэльский, казалось, позабыл, где он находится и зачем пришел.

Воцарилась неловкая пауза. Несколько сконфуженные гости поспешно отвели глаза. Всем, не исключая, разумеется, главных действующих лиц этого откровенно фанфаронского, но в чем-то и трогательного действа, было отлично известно, что Джон Чандос, запросив за своего пленника пятьдесят тысяч парижских ливров, отнюдь не торопится с ним расстаться.

Дюгеклена обуревали противоположные чувства. С одной стороны, томясь вынужденным бездельем, он стремился поскорее обрести свободу, с другой — тайно страдал от уязвленного самолюбия. Великодушие англичанина, окружившего его, поверженного противника, поистине королевской роскошью, задевало почти столь же глубоко, как и унизительная «забывчивость» скупого святоши Карла Пятого, непростительно задержавшего выкуп.

Сделав над собой усилие, Черный Принц поймал ускользнувшую нить:

— Вы слышали, шевалье? — Он нетерпеливо притопнул сапожком. — Ваша свобода в ваших руках. Решайтесь же поскорее!

Как всегда, он не терпел безвыходных ситуаций и требовал, чтобы все исполнялось в мгновение ока.

— Я предпочту честно дождаться выкупа, — преодолев соблазн, угрюмо процедил Дюгеклен.

— Тогда сами его и назовите, — в тон ему молвил Эдуард, запоздало понимая, что собственной поспешностью уничтожил ранее назначенную сумму.

Вновь перед Дюгекленом замаячила перспектива скорого освобождения. Одним лишь словом, точно клинком, он мог разрубить опутавшую его липкую паутину клеветнических наговоров, едкой зависти и недостойного торга. Он уже знал, что друзья в Бретани собрали сорок тысяч золотом. В нынешней ситуации этого хватило б с лихвой. Но гордыня прочно владела его бесхитростным сердцем.

— Ну чтобы не слишком обременять друзей… Сто тысяч, я думаю, будет достаточно?

Невозмутимый Чандос краем глаза глянул на принца.

— Быть по сему, — небрежно бросил принц Уэльский и, придвинув табурет, потянулся к стаканчику с костями. — Сыграем?

Играть ему не хотелось, но стоять было трудно. За последний год он сильно исхудал. Лицо и белки глаз пожелтели.

— Вы оказали нам слишком высокую честь, милорд. — Дюгеклен занял место напротив. У него были все основания полагать, что теперь он останется в Бордо до могилы. Если во Франции не сумели набрать даже пятидесяти тысяч ливров, то теперь и вовсе на это дело махнут рукой.

Однако вышло иначе. Хотя цена выросла ровно вдвое, деньги поступили с поразительной быстротой. Две трети заплатили король Франции и Энрике Трастамара, оставшуюся треть — римский папа.

Ступив на борт генуэзского корабля, который сразу же поднял паруса, рыцарь Бертран уже знал, как и с кем будет расплачиваться. Свидание с родной Бретанью вновь откладывалось на неопределенный срок.

Прежде чем высадиться в Испании, он поступил на службу к герцогу Анжуйскому, замыслившему отнять у Иоанны Неаполитанской солнечный и щедрый Прованс. По независящим от Дюгеклена причинам затея сорвалась, и Людовик Анжуйский, чтобы поскорее выпроводить слишком беспокойных удальцов из Лангедока, оплатил им напрасное беспокойство. Теперь уже ничто не мешало бретонцу очертя голову, ринуться в кастильскую неразбериху. Это произошло в тот самый момент, когда Педро Жестокий готовился нанести сокрушительный удар по войскам Трастамары, штурмовавшим многострадальный Толедо. Узнав, что на военном театре появился старый знакомый, король Кастилии тут же попытался переманить доблестного кондотьера на свою сторону посредством маленькой операции, которая оказала столь магическое воздействие на его итальянских собратьев. Педро и мысли не допускал, что может найтись человек, а тем более наемник, который не клюнет на золотую приманку. И эта ошибка стоила ему жизни. Прожженный клятвопреступник сам вырыл себе яму.

Упрямый бретонец, продававший направо и налево свои деликатные услуги, оказывается, — вот смешной парадокс! — очень серьезно относился к данному слову. Вернее, к заключенным контрактам, потому что во всех остальных случаях он, как и прочие, охотно прибегал к обману. Верность данному обещанию — это ли не искусство перехитрить противника? Жалок, хоть и не совсем безнадежен, мирской балаган, если честность свивает гнездышко в дебрях ада.

Сделав вид, что готов переметнуться на сторону противника, Дюгеклен сразу же поставил в известность Трастамару. Тогда и созрел план завлечь кастильского монстра в ловушку.

Как было условленно, Дюгеклен пригласил Педро на тайное ночное свидание к себе в шатер, который специально перенесли на одинокий холм, огибаемый каменистым руслом, где бормотали мутные ручьи обмелевшего русла Эбро. Вероломный тиран, проявив поразительную доверчивость, явился к назначенному часу. Дюгеклен, не желая пачкать руки, позвал Трастамару и покинул шатер. Граф, тоже человек своего времени, без дальних околичностей нанес удар кинжалом в лицо.

— Madrе de Dios! — прохрипел старый грешник, обагрив кровью шатер. — Madlita sea la noche…

Тут же бархатная толедская мгла озарилась огнем факелов, и Трастамара был провозглашен королем. Правя под именем Энрике Второго, он делал все, чтобы изгладить память о вынужденном братоубийстве. Удар кинжала, превративший Кастилию из союзницы Англии в союзницу Франции, ничего, в сущности, не разрешил, но лишь окончательно запутал и без того сложную обстановку, бросив зубы дракона в распаханную борозду грядущего. Старшая дочь Педро умерла сразу же после того, как расстроился ее брак с наследным принцем Арагона. Две другие — Констанца и Изабелла — были оставлены отцом заложницами в Гиени. Поскольку Педро так и не расплатился с Черным Принцем, их отправили в Англию. По прошествии некоторого времени Констанца стала женой Джона Гентского, получившего титул Ланкастера, а Изабелла вышла замуж за его брата-соперника Эдмунда. Белая роза (Йорки) ни в чем не хотела отстать от алой (Ланкастеры). Оба принца получили тем самым определенные права на престол Кастилии и Леона, который за отсутствием наследников мужского пола должен был перейти по женской линии. Испанцы, будучи восприемниками готтов, не следовали в этом вопросе «Салической правде».

Первым о своих претензиях на трон возвестил, конечно же, Джон Ланкастер. И это наложило неизгладимую печать на всю дальнейшую историю Англии. Поэтому мы вскоре встретимся с предприимчивым герцогом на наших страницах. Молодая герцогиня не забыла остроумного поэта-посланника и, как сумела, пригрела его при дворе.

Рыцаря же Бертрана, делателя королей, ожидала на родине торжественная встреча. Карл Пятый всячески обласкал его, осыпав почетными титулами, одарив богатыми феодами в Бретани и прочих землях. Напрасно шипели завистники, изнемогая от собственного яда, зря плелись изощреннейшие интриги. Король, столь же субтильный и низкорослый, даже отдаленно непохожий на рыцарей Валуа, слепо доверился своему выбору. Даже когда Бертран отказался идти походом на усмирение родимой Бретани, Карл не изменил своего отношения. Ценя столь редкое качество, как прямота, он и впрямь обнаружил зачатки мудрости. Истовые моления и посты, подражание в мелочах Людовику Святому — это было второстепенным в его характере, напускным. Таясь даже от самых близких, он твердо шел к намеченной цели, пока не отдал господу душу, отравленный, как и прочие потомки Филиппа Красивого — палача тамплиеров.

Назначив Бертрана Дюгеклена коннетаблем и главнокомандующим всеми войсками Франции, он сделал безошибочный выбор.

— Я только бедный рыцарь, сир, — сделал попытку отклонить маршальский жезл Дюгеклен. — Не по плечу мне такая ноша.

Но Карлу, собиравшему разрозненные земли, было виднее. Звезда героя воссияла над Францией, еще не достигнув зенита. Став главнокомандующим, Дюгеклен одержал свои главные победы: взял Ларошель, очистил от врага Пуату, восстановил французский суверенитет над множеством городов, отошедших по договору в Бретиньи к Эдуарду Английскому. Он был похоронен в могиле, которую отрыли для умирающего Карла Пятого. Эти две почти одновременные кончины явились заключительным аккордом в пляске смерти, которая crescendo расчищала сцену для нового представления. За каких-нибудь два-три года незатупляемая коса существенно обновила мир.

За несколько месяцев до кончины французского короля, убитого лошадиной порцией яда, скоропостижно скончался Энрике Трастамара, вполне искренне оплакиваемый кастильцами. Так и не став королем, после мучительных страданий опочил в Ричмонде Черный Принц. Вскоре за ним последовал и Эдуард Третий, всеми покинутый, переживший и сына-наследника, и собственную былую славу. Алиса Перрерс стащила с его еще теплых пальцев драгоценные перстни. В краткую минуту последнего просветления бедный король вспомнил куклу на нитках, плясавшую в Портсмуте перед самым отходом судов. Но прежде чем он успел связать концы и начала, все заволокло белым туманом. Ему показалось, что это Филиппа слетела за ним с запредельных высот. Ведь белое — траурный цвет королев, она, а не Алиса была и навеки осталась его королевой. Вместе с монархами, отплясавшими свое перед ширмой, отошли в лучший мир десятки других, менее знаменитых персонажей, чьими усилиями раздувались угли изнурительно безысходной войны.

Но сцена никогда не пустует. Великим коннетаблем Франции был назначен верный сподвижник Дюгеклена Оливье дю Клиссон. К концу семидесятых годов произошла замена и в английском лагере. Вместо Черного Принца и Чандоса пришли младший сын покойного короля Эдуарда Томас Бекингэм и в качестве главнокомандующего рыцарь Роберт Нолз, вернувший в Нормандию беглеца де Монфора. Нет, не пустуют подмостки. На смену королям подрастали принцы, которым, тасуя одну и ту же колоду фамильных карт, слепая судьба подбирала свиту. Впрочем, не настолько уж и слепая, ибо в скоропалительном хаосе, характеризующем смену поколений, проглядывала некая закономерность.

Почти в одно и то же время во Франции родились два младенца: один — в Бордо, столице английских владений, другой — в Париже. Парижанину было уготовано имя Карл и титул дофина; рожденного в Бордо нарекли Ричардом. Ему, внуку Эдуарда Третьего и второму сыну Черного Принца, предстояло унаследовать сразу две короны — английскую и французскую, от которой так и не отказались.

Сколь похожи окажутся их судьбы, накрепко сплетенные еще до рождения, и как сами они будут похожи один на другого, бессильные побеги некогда могучего корня!